Краски

День был сух и жарок. Солнце, раскалённое как железный расплав, светило с двойной силой уже четвёртый месяц подряд. Сюда, в центр приморского городка, сморщенный и жалкий, как лицо лилипута, уже не задувал свежий морской бриз. Хотя и свежим-то его можно было назвать с большим трудом. Вода на мелководье прогревалась до неприятной температуры, и ветер, едва касаясь пыльного камня набережной, бросался в улицы уже грязным и горячим.

В старинном, скудно украшенном здании жёлтого ракушечника с огромными окнами в деревянных массивных рамах было светло и угрюмо. Свет проходил сквозь мутное от времени и пыли стекло как-то нехотя и становился нестерпимо мутным, жёлто-тоскливым. Ещё издали можно было заметить тёмный силуэт на втором этаже. Человек стоял сгорбившись, потупив голову. В неряшливых лучах осеннего солнца расплывались на стенах цветастые картины. Края каждого двухметрового фанерного листа были причудливо обрезаны. Некоторые картины имели совершенно противоречащую большинству ипостась: были совсем малы, не больше фотографии из альбома, некоторые были преобразованы из нескольких листов фанеры – они занимали целые стены в одном из трёх залов, а некоторые были квадратными, с абсолютно ровными краями и стороной около метра. Все краски светились глубиной цвета. Яркое, матово-лаковое масло, хотя и не несло прозрачности, насыщало глаз непередаваемым восторгом палитры. По стенам бежали небольшие жирафы, синие, с переходом в охру и розовым ударом. Нелепые, белые, как пудра, квадраты текли вниз от своей причудливой обрезки и переходили в узорчатый фон целого оксюморона красок. Зелёные фламинго смотрели безглазыми головами на алый силуэт нагого юноши, стоявшего к посетителю не то спиной, не то лицом.

Угрюмый художник думал только об одном: что зря он согласился на выставку своих работ при таких условиях. За неделю, которая только и была ему отведена, посетителей было ничтожно мало, и теперь он вынужден оставить все картины в этом нелепом здании у прожорливой хозяйки, которая едва ли что-то в жизни упускала или теряла. Вот только теперь ему предстояло объяснение с владелицей зал. Ни единым словом в их соглашении не было указано о превращении белых стен в фон для картин. Именно поэтому ему хотелось поскорее уйти, бросить все картины на произвол судьбы, как обречённых товарищей на поле боя, напиться, предаться всему тому, что так губительно для человеческой души и так сладко для его тела. Вдруг он вздрогнул от едва уловимого звона, будто бутылка, наполняя бокал, чуть коснулась ободка. Это был дверной колокольчик на входе первого этажа, который был удалён отсюда лестницей с громадным пролётом и двумя парами дверей выставочных зал.
«Нет, только бы не хозяйка…» - не успела эта мысль чётко попасть в его голову, как на мраморной лестнице послышались шаги и трепет лёгкого платья. Было ясно, что владелица дома не может ступать так. Через несколько мгновений в залу, где художник предавался глухой тоске по прожитому, вошла молодая женщина в фиолетовой панаме с большими обвисшими полями. На ней было надето легкое летнее платье, какого-то морского, бирюзового цвета. Казалось, что она частичка стихии, холодным потоком пришедшая с самого берега моря.
У неё была смугловатая кожа, к которой категорически не допускалось солнце. На лице восточного склада тонким ярко-красным грифелем неизвестного творца были выведены чёткие, ровные губы. Будто природа была слишком строга в этот день и создала её как назидательный образец точности и непорочности. Брови также были тонки и взмётывались куда-то вверх, затем аккуратно обрамляли узор глаз. Длинные ресницы не имели пышности. Холодными, чёрными, изогнутыми иголками смотрели они с аквамаринового взгляда огромных глаз. Этот взгляд был столь же жесток, сколь и ласков. Никогда нельзя было понять, что именно говорят эти глаза. Может быть не для неё, но для окружающих эти глаза были немыми. Сама собой она являла олицетворение мужского наказания. Такую женщину никто не смог бы любить безнаказанно.
Узкие рукава платья закрывали её до запястий. Пальцы были тонки и изящны. Никогда не трогавшие ничего, кроме клавишей и струн, они, чуть согнуты, казалось, были возмущены городом.
Вместо приветствия посетительница нахмурила лоб, не подняв руки.

- Это ваши картины?
- Да… Добрый день… Меня зовут…
- Очень приятно – перебила она и протянула руку – мне нравится ваше понимание искусства.
От изящного движения этой руки, оказавшейся прямо у глаз художника, у него сбилось дыхание, и он ещё несколько минут молчал. Говорила она. Вначале сухо похвалив его работы, она заявила, что хотела бы украсить свой дом подобным творчеством.
- Вы можете купить одну из этих картин прямо сейчас, – сказал пришедший в себя художник.
- Этого будет недостаточно. Вы сами понимаете.
- Вы можете…
- Вы сами должны всё понимать. Эти картины рождены где-то, для кого-то. Может быть, у Вас и для Вас. Именно поэтому на них никто не желает смотреть. Именно поэтому никто не желает их купить. Я хочу, чтобы мои картины были создана у меня и для меня.
Женщина ничего более не сказала и направилась к выходу со второго этажа. Но больше ничего говорить и не нужно. Художник не был уже раздражён, озлоблен или удивлён. Какое-то тупое спокойствие всецело захватило его, и он, не чувствуя своих ног, видя только эти розовые туфельки впереди себя, пошёл не различая дороги. Они вышли из всех трёх зал второго этажа, спустились по мраморной лестнице и вышли в улицы, растекавшиеся, как вода из разбитого кувшина, по скату, во все стороны, к морю.

Он точно помнил, что в огромном особняке, окружённом кипарисовым парком, его уже ждали листы душисто пахнущей смолами и свежим клеем фанеры, литровые банки с краской всех цветов и оттенков, повторяющиеся несколько раз, кисти, кисточки, маленькие пилы, ножовки и ещё куча всякого слесарного инструмента.
Хуже он помнил, как лёгкое бирюзовое платье с неожиданным переворотом медленно опустилось на пол. Как мягкая и тёплая краска с терпким запахом скользила при помощи его рук по голому изящному телу, как на разбросанных фанерных листах оставались причудливые разноцветные силуэты незнакомки. Как были перевёрнуты все банки, как краска залила весь пол, как она поглотила их обоих в этом хитром и горячем сплетении искусства и страсти.
Поздно вечером она встала, слегка покачивая аккуратными бёдрами, подошла к окну абсолютно нагая, развернулась к нему, лежащему уже чистым на кровати, взяла с подоконника портсигар, закурила папиросу и сказала:
- Тебе не следует…
- Оставаться на ночь. Я сам понимаю.
Он набросил на её нежные плечи прозрачный халатик, хотел в последний раз ощутить вкус этих губ, но она увернулась, нахмурила брови. Тогда он поцеловал её в плечо, быстро сбросил свои объятия и попрощался.
- Прощай. – Ответили она.

После того, как художник ушёл, в большой спальне в северном крыле первого этажа на стене остался гигантский фанерный диск, который медленно вращался сам собою. Он был раскрашен в самые резкие и холодные цвета, с грубыми, почти размазанными руками переливами. По кругу же были приделаны многочисленные выпиленные фигуры женщины в самых разных позах: идущая, стоящая, сидящая, лежащая, так, что головы выходили из радиуса. Каждая такая «женщина» была выкрашена в самые несочетаемые цвета радуги, причём на одной – не более трёх оттенков. Сине-зелёно-бурая женщина, к примеру, стояла, скрестив руки на груди. Ступни её помещались ровно в центре круга, тогда как развевающиеся волосы и голова уже находились вне окружности, заканчивающейся в районе плеч всех фигур. Вишнёво-чёрно-коричневая - полулежала, подперев рукой голову, так, что и рука была за линией диска. Все они куда-то шли, думали о чём-то, радовались, грустили и злились.

Оставив дома инструменты и материал, которые незнакомка заставила его забрать с собой, эту ночь художник провёл в баре на берегу, недалеко от ветхого летнего домика, в котором он жил вот уже пять лет. Под утро он встал с мягкого дивана, вышел из-за столика и, не спавший всю ночь, не чувствуя усталости, не чувствуя ровным счётом ничего, зашагал на дикий гранитный берег к востоку от городской набережной. Было ещё довольно темно. На небосклоне, сливавшемся с линией моря, вдали едва начинали мигать первые всполохи света от приходящего дня.
Берег гранита выглядел фантастично. Подобно глубоководному рифу, он светился флуоресцентными вкраплениями неясной породы на иссиня-черном фоне. Как звёзды в середине ночи, они издавали какой-то таинственный, вороватый, светло-зелёный мерцающий свет. Художник долго бродил по этой шершавой породе, которая, казалось, потеряла гравитацию: невозможно было понять, приникнув к ней, где небо, где земля. Одновременно камень и притягивал теплотою с грубой лаской, и отталкивал внеземной странностью. Он наклонялся, гладил не успевший за ночь остыть пепельный камень.

Так бродил он по восточному побережью пока не рассвело окончательно и весь мир не приобрёл свои привычные краски дня.

Он вернулся домой хмурый, с уже проявившейся усталостью и следами краски, лёгшими разноцветными тенями на самые разные участки его тела. Без сил он опустился в плетёный шезлонг и задремал.
Его разбудило лёгкое прикосновение к плечу. Открыв глаза, он с удивлением обнаружил перед собой незнакомца. Уже начинало темнеть.
- Простите за вторжение, – сказал незнакомец, - я прогуливался по берегу и вдруг увидел ваш домик, так ярко и необычно разрисованный. Я позвал Вас и пытался разбудить голосом, но Вы слишком крепко спали.
Глаза незнакомца глядели прямо и дружелюбно.
- Я уже охаживал Ваш дом со всех сторон, - продолжал гость, - заглядывал во все окна, пытаясь ещё хоть чуть-чуть, хоть краем глаза дотянуться до Вашего чудесного искусства. Могли бы Вы показать свои работы в доме? Простите мне мою наглость, я грежу о том, чтобы купить одну из Ваших работ.
«Это была моя муза, мой ангел-хранитель…» - подумал художник и отвечал:
- Разумеется. Прошу за мной. – он уже встал с кресла, оправился ото сна и завёл гостя в дом.
- О! Я хочу вот эти картины! Все! Все! - застонал незнакомец из единственного тёмного угла дома художника.
Художник увидел, как он начал страстно перебирать контуры фанеры, из которых день назад были вырезаны цветные силуэту его любви-молнии.
- Вы понима-ае-те… - протянул художник – эти картины для меня очень важны…
Незнакомец запустил руку в карман куртки хаки, начал что-то перебирать там.
- Я понимаю. Я готов заплатить Вам любые деньги! Вы и не можете себе представить, насколько важны эти шедевры для меня!
- Для вас?..
- Да! Для меня. Ведь ответные части находятся в моей спальне.
Наконец рука незнакомца прекратила своё копошение в кармане, найдя искомое, и оттуда щёлкнул взведённый курок револьвера.   
19 марта 2009 г.