проза Лысый

ЛЫСЫЙ

Когда я родилась, долго думали, как меня назвать. Большую роль в выборе имени сыграла гомеровская «Илиада». Дед настаивал, чтобы меня непременно назвали Еленой. Впрочем, о красоте, которую он надеялся во мне увидеть, предлагая такое имя, пока я лежала в пеленках, говорить было рано. Но дед надеялся. Подходил к кроватке, показывал козу, а потом говорил:
– Елена прекрасная будешь.
Но время шло и надежды на «прекрасную Елену» таяли. Мне исполнилось уже три с половиной, а я по- прежнему была лысой. Волосы упорно не росли, только на макушке вился едва заметный мягонький, темный пушок. Бабушка расчесывала эти волосенки гребешком со словами: «Расти коса до пояса, не вырони ни волоса…» – и плакала. Дядя дал мне прилипчивое, до слез обидное прозвище – «Лысый», причем, в мужском роде. То ли от того что «лысая» выговаривать было слишком долго, то ли, обращаясь ко мне так, он надеялся уязвить зарождающееся женское самолюбие.
– Лысый, лысый, фу-у - у, лысый! – орал он, пока я не разражалась долгим отчаянным воплем, не бежала к бабушке прятаться за подол.
– Не плачь, вон уже их побольше стало, скоро ленточку завязать можно будет,…– говорила она, сокрушенно глядя на один единственный вихорчик на макушке – завтра в бане луком натрем, обязательно подрастут….
Старенькая прабабушка, сидевшая на диване, однажды долго смотрела на меня, потом вздохнула глубоко и с какой-то скорбной торжественностью произнесла:
– Форменный ты урод у нас уродилась!...Гляну в окошко-то, увижу бежит, и так зальюсь слезам, так и зальюсь.…Ведь форменный она у нас урод…Мужик ведь и не глянет, тольтей плюнеть, да дальше пойдет…
После чего меня часа три не могли утешить даже рассказами о банном черте, который ест мыло из мыльниц и икает мыльными пузырями.
Надежды не терял только дед. Ему казалось, что я самая красивая девочка на свете, а то, что я лысая, он как бы не замечал. Но и ему самообладанье изменило, когда в гости к нам пришел его старый товарищ, с которым дед учился еще институте и, увидев меня, совершенно искренне возмутился:
– Зачем же вы ее побрили? На улице такие морозы стоят, а ребенок, бедолага, лысый…
Дед нахмурился сперва, потом как-то поник:
– А она у меня – казак, – помолчал с минуту, добавил, – косу бы моему казаку, девка ведь…
Во дворе меня дразнили мальчишки. Я обижалась и нередко пускала в ход кулаки. Насупленная, с воинственным кличем кидалась на обидчиков, лупила кулачонками «куда попаду». Платья у меня были вечно в грязи, порваны, нос разбит до крови, а на коленках обосновался пластырь. Дома мне натирали голову кефиром и луком, одевали целлофановый пакет, и с этим тюрбаном, делавшим меня похожим на маленького негритенка, прислуживающего во дворце какому-нибудь толстопузому радже, я слушала дедовы рассказы. Причем, как я понимаю теперь, рассказывая сказки, дед упорно избегал словосочетаний вроде «прекраснокудрая Афродита», «локоны льняные» и «девица- краса до поясу коса».
В четыре года на Новом году в детском садике, когда мальчиков наряжали зайчиками, а девочек – снежинками, навязывая огромные, красивые, белые банты, я сидела в углу и плакала. На утренник меня привел дед и, видя мое отчаяние, попросил проходившую мимо родительницу привязать мне бант «куда получится». Улыбчивая, полная, уже немолодая женщина с удовольствием вызвалась помочь, причем, в снисходительной улыбке ее явно сквозило: «Эх вы, мужики-мужики, даже бантик ребенку завязать не умеете, неумехи!» Она долго пыталась «куда-нибудь» нацепить мне красивый белый бант, обшитый мишурой. Потом покачала головой озадаченно:
– Ну, вы знаете, раз уж она у вас… – она замолчала, подбирая нужное слово – как бы это…не обладает достаточными ресурсами…-- положила руку на плечо деду, сочувствующе добавила, – оденьте ей ушки. Пускай она в платьице и с ушами зайца.
– Да что же это такое за снежинка с ушами! – возмутился дед, глядя в мои распухшие от слез глаза, сунул непомерно большой платок в мокрую ладошку – на, вытри, ты же казак. Не реви! – потом он обернулся к воспитательнице – Она будет снежинкой!
– Но вы же видите, ребенок совершенно лысый и я не понимаю куда можно… – начала было окончательно растерявшаяся родительница, но дед был непреклонен:
– Ничего- то вы, бабы, не умеете! – плюнул прямо на пол, чуть не попав на изящную туфельку женщины, яростно схватил злосчастный бант, обвязал мне его вокруг головы, где-то на уровне лба смастерил самый страшный бантик, который когда-либо носили девочки в этом детском саду.
– Ну, вот – строго осмотрев меня, сказал он, явно довольный – Снежинка! Всем снежинкам снежинка!
Утренник прошел под общий хохот детей над моим нарядом. Но плакать я не стала. После утренника, когда уже совсем подошли к дому, и дед, присев рядом со мной, взял меня за плечи, сказал:
– Обидно было?
Из глаз в три ручья потекли слезы:
– Дед, а если я всегда такой вот буду, – всхлипывала я – Девочка лысая еще не беда, а вот лысая бабушка…
– Платочек носить будешь, старушки все так делают, как будто и правда все лысые… – утешил дед.
Однажды мы пошли на рыбалку с дядей и с его другом, Ивакиным. Ивакин страдал словесным недержаньем и понятие тактичности, элементарной вежливости, ему было незнакомо. Увидев меня: худую, лысую, с торчащими в разные стороны ушами, он выпучил глаза:
– Что это за лысая нечисть?
После этого каждый раз, когда я ходила с ними на рыбалку, суеверный Ивакин истошно орал:
– Что ты этого лысого опять с собой тащишь?! Рыба видит свое отраженье в ее лысине и боится!
И хотя ожиданий деда истинной «прекрасной Елены» я не оправдала, но, будучи пятилетней Ленкой, я, наконец – то, стала обладательницей двух тонких тугих косичек! Дядя перестал дразнить меня Лысым, Ивакин смирился с тем, что рыба со мной клюет хуже, потому что голос у меня слишком звонкий, и даже в порывах доброты называл Лысенком, дед преисполнился гордости и был, наверное, счастливее даже меня и только прабабушка по-прежнему считала, что я самое неудавшаяся чадо в семье. То у меня нос большой, то глаза маленькие, то ноги короткие… Так и жили.