проза Гришка Котов

Из книги "Воспоминания о маленьком городе"

ГРИШКА КОТОВ
 
Я не люблю трех вещей. Не люблю молочный суп, не люблю красивых мужчин и не люблю капроновые колготки, но все же ношу их, потому что очень люблю короткие юбки. Но все это теперь, когда мне уже шестнадцать лет, когда я научилась с грехом пополам ходить на каблуках, и порой даже чувствую себя женщиной с большой буквы. И глядя на меня сейчас, никогда никто не подумает, что ребенком я была ужасным.
Мне было совершенно плевать, как я выгляжу, и что обо мне подумают люди. Целыми днями бегала я с мальчишками по развалинам старой церкви, дралась так отчаянно, и ни один из молочных зубов не успел выпасть сам – его выбивали. С коленок не сходили болячки, с лица – синяки. А боевым другом моим был Гришка Котов. Рыжий, вечно лохматый, с дерзкими голубыми глазами, в которых всегда плескала искорка озорства, он был таким бесшабашным мальчишкой, с которым можно было воровать яблоки из соседского сада, и не бояться, что он выдаст тебя, наказываемый отцовским ремнем.
Нам было по шесть лет, и мы оба твердо уверены были, что весь мир состоит из маленького городка нашего, двух близлежащих деревень, небольшого поселка, густых лесов и невысоких, скалистых гор, которые мы исходили вдоль и поперек. И также в нас, в детях с цыпками на загорелых, худых руках, сидела твердая уверенность, что хозяева этого мира – мы. Мы знали, что никто не замечает, как теплым летним вечером чудно пахнут белые звездочки душистого табака в бабушкином саду, что никто не понимает, как это здорово прыгать в реку с разбега, отбивая о воду щеку и пузо так, чтоб они долго и приятно потом горели, и уж, конечно, никто не имел понятия о том, как хорошо есть под жарким августовским солнцем ворованные прохладные арбузы на крыше того самого ларька, из которого мы их стащили.
Много дел натворили мы с Гришкой. Я была Котов в юбке и с косой, ни в чем ему не уступала. Однажды мы облили бензином и подожгли покрышку от «Белаза». И катнули ее с горы, да так, что она прошила насквозь старенький сарайчик бабы Томы. Это оказалась одна из тех совсем не безобидных проказ, за которые нас не наказали, только потому, что не узнали. Я выкурила на спор пачку «Беломора» и облевала все клумбы, а Гришка помочился в коляску, где лежала кукла самой красивой девочки двора, Лены Колосковой. Гришка презирал девчонок всей своей хулиганской душой, называл их «ревами» и «дурами», и считал совершенно ненужными существами. На меня он глядел своими выпуклыми голубыми глазами, как на парня, своего в доску, не давал ни в чем поблажек и часто говорил:
– Хороший ты человек, Алеха – коверкая имя Алена и считая оскорбленьем называть друга «поганым девчачьим именем».
Так мы с Гришкой пробегали босоногими, пока не исполнилось мне одиннадцать лет. Я изросталась быстро, и в этом возрасте у меня коса отросла до пояса и уже наметилась грудь. Я приехала на лето к бабушке, и Гришка встретил меня на вокзале. Когда он взглянул на меня, на лице его сперва возникло удивленье, а потом и неподдельный ужас:
– Алеха, что это? – и Гриша сделал движенье, каким обычно мальчишки, да впрочем, и мужчины, показывают женские прелести.
И мне вдруг почему-то стало мучительно стыдно, я покраснела, а Гришка, не сказав больше не слова, потер грязным кулачком глаза, из которых казалось вот-вот брызнут слезы обиды и разочарованья, и убежал, сверкая голыми пятками. Продолжать дружбу со мной он больше не хотел. А через несколько дней Григория Котова, сбила машина.

Сутки прошли с похорон. Я сидела на лавочке под тенистой березой-шептуньей, плакала. А с памятника, с фотографии смотрел на меня улыбающийся Гришка Котов, с вечно смеющимися глазами и нечесаными, рыжими вихрами. Вдруг что-то теплое и мягкое коснулось моей ноги. Я с интересом посмотрела на маленького рыжего котенка, и, взяв его на руки, отнесла домой. Баба с дедом разрешили оставить мне Рыжика у себя. Этот пушистый, непоседливый комочек после того, как умер Гришка, стал для меня товарищем. И никто, кроме меня не знал, что в те моменты, когда Рыжик пытался поддеть толстой лапой конфетный фантик, в выпуклых голубых глазах его появлялось выраженье чистого детского озорства, точно, как у Гришки Котова.