проза Тишина

ТИШИНА

Впервые, я услышала о нем от одной старушки. Это была добрая одинокая бабушка-травница, к которой я зачастила последнее время послушать рассказы о «травах лечебных». Она не могла вспомнить «сколько лет по земле ходит», но, судя по разговорам, бабий век ее был долог, вопреки народной поговорке. Она и поведала мне о монахе.   
Много лет назад, когда волос ее был еще черен, как смоль, и слыла она первой красавицей на деревне, воспитывала она приемыша. Мальчишку, обещавшего стать и помощником и удалым молодцем, если бы «не отнял у него господь зренье». Врачи разводили руками бессильно, травы не помогали, и в пятнадцать лет мальчик ни разу не видел ни солнца, ни бликов воды, ни доброго лица приемной матери. И вот однажды с гор спустился человек. Люди не знали ни его имени, ни места, где стоит дом его. Поползли слухи, что он злой дух, что живет он тысячу лет и умеет управлять ветром, но главное, что он умеет лечить.
– Уж и не ведаю, как смелости у меня хватило, – говорила старушка, теребя сухими загорелыми руками краешки цветастого платка – видно дитятко любила очень. Пришла я к монаху этому, кинулась в ноги, помоги, мол, родимый!
– И что же? – меня все больше одолевало любопытство.
– Он подошел к Егорушке моему, положил руку ему на голову и спросил: «Видишь?». «Не вижу… – сперва сказал мальчик, а потом вдруг как закричит, – вижу, вижу! И небо синее, и трава зеленая, и у мамы косы черные!»
– А вы не знаете, как найти его, мне очень нужно? – я смотрела на погрузившуюся в воспоминания бабушку, утирающую платочком катящуюся по впалой щеке слезу.
– А кто ж его, дочка, найдет? Уходя, он сказал только: «Кому надобно будет, всегда меня отыщет». С тем и ушел. Вот ведь как… – на замолчала, окончательно окунувшись в свою память, а вскоре и вовсе задремала.
Я вышла из ее ветхого маленького домика задумчивая. Что-то тяготило. Мне во что бы то ни стало необходимо найти мне этого монаха. Зачем? Наверное, я желала выговориться и чувствовала, что это тот человек, который умеет слушать. Стала спрашивать у людей. О нем слышали все, но все что касалось этого человека, окружено было тайной. Почему его прозвали монахом, тоже никто так и не смог мне толком объяснить. Судя по рассказам, он никогда не молился богу, во всяком случае, тому богу, какому привыкли молиться мы с вами. Где живет монах, тоже никто не знал. Кто-то, давным-давно, встретился с ним в лесу у ручья, но точного места припомнить так и не сумел. Все расспросы о нем заводили меня в тупик, все говорили разное, и спустя столько времени реальность оплелась выдумками и местными легендами, так что я уже всерьез начала сомневаться есть ли такой монах вообще. Но все же надежды не теряла и три лета подряд искала его избушку.
Однажды отправилась я за черникой и зашла дальше обычного. Идти становилось все тяжелее. Смешанный лес, росший на болоте, не желая открывать своих секретов, хватал меня за волосы ветками, рвал корявыми острыми сучками одежду, хлестал жесткими листьями по лицу. Пока вышла, совсем выбилась из сил, одежда свисала лохмотьями, ссадины неприятно кровоточили. Оглянулась и поняла что заблудилась. Сперва нахлынул страх, потом он сменился легким беспокойством, а вскоре и вовсе исчез, превращенный усталостью в холодной равнодушие. Где-то неподалеку глухо рокотала вода. Я пошла на шум реки и вскоре оказалась на берегу, освещенном лучами закатного солнца. Почти у самой воды темнел крепкий маленький сруб. Отчего-то я сразу поняла, что наткнулась на жилище монаха. Ускорила шаги, почти побежала. Постучала – тишина. Позвала – никто не ответили мне, только из кустов какая-то птица шарахнулась в сторону с протяжным жалобным стоном.
 «Он, наверное, давно умер, – думала я – а может, ушел в город, устав от одиночества. Тяжело старикам одним, им необходимо поворчать каждое утро, повозиться с внучатами, сварить душистый кисель из черной смородины, а в лесу, где лишь деревья стонут да ветер плачет, старость наваливается с двойной силою и смертным духом в лицо дышит...»
Вдруг я поняла, что стою и плачу. Стало так обидно, словно обнаружив сруб пустым, я потеряла что-то такое важное, хотя сама пока еще не знаю, что именно. Внезапно дверь медленно, со скрипом отворилась. Я замерла сначала, а потом, мягко ступая, вошла в одну единственную комнату. Запах затхлости поцеловал меня в губы, и темнота впилась в глаза. Здесь не было ничего кроме грубо сделанного стола и двух стульев, висящих по стенам пучков неизвестных мне душистых трав, и серой полу истлевшей циновки в углу, на которой и сидел, смотря в пространство человек лет 40-45 на вид. Полуобнаженный, неестественно бледный, худой, черноволосый, лишь на висках – крылья седины, с четкой, очень правильной линией плотно сжатых тонких губ. Он казался статуей, облаченной в грязные лохмотья, живым напоминаньем о чем-то страшном, случившемся очень-очень давно.
– Здравствуйте, вы простите, я так вот пришла к вам… – я не знала, что сказать ему, столько всего рвалось прямо из сердца наружу.
– Я знал, что ты придешь… – медленно и весомо сказал он певучим, завораживающим голосом и поднял глаза. Я невольно отшатнулась. Никогда не видела таких странных глаз. Из под тяжелых век, подернутых плесенью ресниц, смотрели на меня глаза хищной птицы – отрешенные и всезнающие. Когда-то, много-много лет назад, они, верно, были прекрасно-синими, а теперь, выцвели до бледно-голубых и появилась в них такая горечь, такая обреченность, что, глядя в них, задыхаешься болью. Ему действительно тысячи лет – за одну жизнь нельзя приобрести такого жуткого взгляда, невозможно. И вообще, вглядываясь монаха, можно видеть, что это был потрясающе-красивый мужчина, только теперь в лице его что-то окаменело, застыло, он приобрел иную красоту – холодную, нечеловеческую, божественную.
 «Он уже жалеет меня – завертелось в моей голове, – а мне не надо ни сочувствия, ни жалости, мне надо…»
– Пониманья… – закончил он, угадав мои мысли – все желают пониманья, но не все его достойны…
– А как ваше имя – мне почему-то захотелось узнать, как его зовут.
– Имя мне – тишина – и обжег ледяным острым взглядом.
  Он все про меня знает…
– Я не могу! – закричала и бросилась к двери, а в спину мне полетели его тихие слова:
– К чему убегать от тишины? – и я вдруг поняла, что он любит меня. Он окутал меня любовью своей с первой минуты, как я нахожусь здесь. И любовь эта отныне от многих бед сохранит меня.
Я вернулась, села на пол, прислонившись спиной к стене, воскрешая в себе те страшные образы, закрыла глаза, потом открыла и окунулась в прозрачную голубизну его глаз и начала говорить:
– Вы единственный человек на свете кому я расскажу все – от начала и до конца. Это случилось, когда мне было девять лет…
Он слушал молча, не перебил ни разу, сидел неподвижно, только порой опускал веки, и ресницы струили голубыми тенями на впалые щеки. Ни один мускул не дрогнул у него на лице. Дважды вставало и садилось солнце, прежде чем я замолчала и сказала «Это все».
Стояла оглушительная тишина. По лицу моему катились слезы:
– А знаете, я ведь до сих пор верю, что все это был дурной сон, что однажды я проснусь и улыбнусь своим страхам. Вы наверно презираете меня, да? Ну что же вы молчите?
– А разве тишина ответила бы тебе?