Роберт Сервис. Баллада о Покладистой Нелл

С дурною славой городок лежит по-за горой,
И там цветёт, кипит, кишит бесстыдный бабий рой.
Всю ночь в домах не гаснет свет, всю ночь хихи-хаха.
Мерцает похоти маяк, горит огонь греха.
Забыв про сон, весь Доусон ополоумел сплошь.
Роскошный блуд в достатке тут, подругу вмиг найдёшь.
Темны безмолвные холмы, и звёзды холодны,
Но слух про здешний Вавилон взлетел аж до луны.
Когда гуляку зуд проймёт – ему сам чёрт не брат.
Он через гору сиганёт на шлюхин зов и взгляд.

Веселье круглосуточно, и танцы без конца;
Все девки там игривые и хороши с лица.
Брильянты дорогущие, парижский шик таков,
Что начисто обобраны шесть ближних городков.
Во мненьях люд расходится насчёт амурных стрел.
Согласны в том, что всех милей Покладистая Нелл.

Торчал средь мужиков мужик – ни с кем не танцевал,
Лишь искоса поглядывал на шумный карнавал.
Губаст, огромен, белозуб – стоял совсем один.
Он звался Райли Дулевич, верзила-славянин.

«А ну-ка, Райли, выходи», - ему сказала Нелл, -
«Станцуем, музыка гремит, да что ж ты так несмел?»
А Райли отвечал, её облапив за бока:
«С тобою рад свалиться в ад – ох, как же ты мягка!»

Он долго с ней отплясывал, крутил её, вертел.
И стал в руках её как воск, ярился и пыхтел.
И страсть к лихой красотке Нелл свела в дугу его –
Страсть римлянина Энтони к египетской Клео.

«Взаправду любишь ли меня?» - «Взаправду, не шучу».
«А чем докажешь?» - «На тебе жениться я хочу.
Я застолбил десяток жил, и вширь, и в глубину.
Уж будет толк – в атлас и шёлк одену я жену».

«Тот день, как станешь ты богат – то ль будет, то ли нет.
Я, парень, ставлю на тебя. Залог – запас монет.
Я выйду за тебя весной, дождусь и не сбегу.
А всё нарытое тобой я честно сберегу».

И Райли Дулевич ушёл назад, на свой отвод.
Канавы рыл, шурфы долбил – упорный, словно крот.
Когда от золота мешок разбух и заскрипел,
Он положил его к ногам лихой красотки Нелл.

Как и у всех девиц, у Нелл сердечный был дружок –
То в баре сделает кредит, то карточный должок.
Не то что беден или нищ – до шлюшьих денег скор
Сей сводник и парижский прыщ, прозваньем Лью Ламор.

А Райли вкалывал, как чёрт, мечте своей служил.
Врубался в ледяную грязь золотоносных жил.
Добычу забирала Нелл, любви дарила час.
И вмиг французу уходил весь золотой запас.

От боли в мышцах Райли выл, кровавый пот ронял.
Во мраке жил и землю рыл. Год скоро миновал.
Он встал в дверях и прогудел: «Уделался, как скот.
Айда жениться, крошка Нелл. Уже священник ждёт.

Могу я золота добыть побольше во сто раз,
Но я хочу тебя, хочу немедля и сейчас.
Скорей забудь всю эту муть. Идём со мной, молю!»
«Твоею стать я не могу – другого я люблю.

И ненавижу, и люблю. Такой липучий гад!
Он бьёт меня до синяков. Не жизнь, а просто ад.
Попрёки мне за ремесло: и грех, мол, и позор.
Нам, Райли, вместе не бывать, покуда жив Ламор!»

Полтыщи футов – склон холма. В нём жёлоб водяной.
Вверху – вода, что заперта плотиной, как стеной.
Кипит и прёт, шумит, ревёт, плюётся как дикарь,
Клокочет, пенится, бурлит – совсем живая тварь.

«На волю!» - вопиёт вода. – «Меня не удержать!»
И опрометью вниз и вниз торопится сбежать.
Ныряет в узкую трубу – могуч её напор –
И хлещет мощною струёй сквозь гидромонитор.

Над кромкой вскрытого пласта, сжимая ствол в руках,
Стоял сам Райли Дулевич в болотных сапогах.
Он крепко стиснул водомёт, упорен и глазаст,
И размывал струёй воды золотоносный пласт.

Как острое копьё, вода распарывала слой
Замёрзшей глины и песка, смывала их долой.
Вода ревела, словно бык, и был напор таков,
Что камни уносило прочь, как ветром мотыльков.

Нужна бы сотня здесь была мужских могучих спин,
Но Райли, укротитель вод, управился один.
Он был работой поглощён. Когда же поднял взор,
Как в горле кость, явился гость – конечно, Лью Ламор.

Стоял, сигарой пыхая, мордатый, в котелке –
Как он привык командовать в парижском кабаке.
И думал: «Дело верное, мне карта так и прёт.
Ох, обдеру же я тебя, славянский обормот!»

И крикнул: «Выключай вода! Парблё! Я весь оглох.
Ты знаешь, кто таков я есть. Мой предложень неплох.
Тот сладкий девка любит мне. Имею предложить:
Участок мой, а девка твой. Иначе ты не жить!»

Ответил Райли: «Шёл бы ты…» Но тут у мужика –
Случайно, от усталости, вдруг сорвалась рука.
И с быстротою молнии струя хлестнула в лоб,
Француза опрокинула и скинула в раскоп.

Крутила, колошматила, пинала в грудь и в бок,
То вздёргивала на ноги, то вновь валила с ног.
И с беспредельной силищей, лютуя и ярясь,
Кишки из брюха вырвала и затоптала в грязь.

Поломанные косточки с трудом нашли в камнях,
В мешочке в город принесли Ламоров бренный прах.
А ежели подробности узнать бы кто хотел –
Спросите миссис Дулевич, Покладистую Нелл.

THE BALLAD OF TOUCH-THE-BUTTON NELL

Beyond the Rocking Bridge it lies, the burg of evil fame,
The huts where hive and swarm and thrive the sisterhood of shame.
Through all the night each cabin light goes out and then goes in,
A blood-red heliograph of lust, a semaphore of sin.
From Dawson Town, soft skulking down, each lewdster seeks his mate;
And glad and bad, kimono clad, the wanton women wait.
The Klondike gossips to the moon, and sinners o'er its bars;
Each silent hill is dark and chill, and chill the patient stars.
Yet hark! upon the Rocking Bridge a bacchanalian step;
A whispered: "Come," the skirl of some hell-raking demirep...

They gave a dance in Lousetown, and the Tenderloin was there,
The girls were fresh and frolicsome, and nearly all were fair.
They flaunted on their back the spoil of half-a-dozen towns;
And some they blazed in gems of price, and some wore Paris gowns.
The voting was divided as to who might be the belle;
But all opined, the winsomest was Touch-the-Button Nell.

Among the merry mob of men was one who did not dance,
But watched the "light fantastic" with a sour sullen glance.
They saw his white teeth gleam, they saw his thick lips twitch;
They knew him for the giant Slav, one Riley Dooleyvitch.

"Oh Riley Dooleyvitch, come forth," quoth Touch-the-Button Nell,
"And dance a step or two with me – the music's simply swell,"
He crushed her in his mighty arms, a meek, beguiling witch,
"With you, oh Nell, I'd dance to hell," said Riley Dooleyvitch.

He waltzed her up, he waltzed her down, he waltzed her round the hall;
His heart was putty in her hands, his very soul was thrall.
As Antony of old succumbed to Cleopatra's spell,
So Riley Dooleyvitch bowed down to Touch-the-Button Nell.

"And do you love me true?" she cried. "I love you as my life."
"How can you prove your love?" she sighed. "I beg you be my wife.
I stake big pay up Hunker way; some day I be so rich;
I make you shine in satins fine," said Riley Dooleyvitch.

"Some day you'll be so rich," she mocked; "that old pipe-dream don't go.
Who gets an option on this kid must have some coin to show.
You work your ground. When Spring comes round, our wedding bells will ring.
I'm on the square, and I'll take care of all the gold you bring."

So Riley Dooleyvitch went back and worked upon his claim;
He ditched and drifted, sunk and stoped, with one unswerving aim;
And when his poke of raw moose-hide with dust began to swell,
He bought and laid it at the feet of Touch-the-Button Nell.

Now like all others of her ilk, the lady had a friend,
And what she made my way of trade, she gave to him to spend;
To stake him in a poker game, or pay his bar-room score;
He was a pimp from Paris. and his name was Lew Lamore.

And so as Dooleyvitch went forth and worked as he was bid,
And wrested from the frozen muck the yellow stuff it hid,
And brought it to his Lady Nell, she gave him love galore –
But handed over all her gains to festive Lew Lamore.

A year had gone, a weary year of strain and bloody sweat;
Of pain and hurt in dark and dirt, of fear that she forget.
He sought once more her cabin door: "I've laboured like a beast;
But now, dear one, the time has come to go before the priest.

"I've brought you gold – a hundred fold I'll bring you bye and bye;
But oh I want you, want you bad; I want you till I die.
Come, quit this life with evil rife – we'll joy while yet we can..."
"I may not wed with you," she said; "I love another man.

"I love him and I hate him so. He holds me in a spell.
He beats me – see my bruis;d brest; he makes my life a hell.
He bleeds me, as by sin and shame I earn my daily bread:
Oh cruel Fate, I cannot mate till Lew Lamore is dead!"

The long lean flume streaked down the hill, five hundred feet of fall;
The waters in the dam above chafed at their prison wall;
They surged and swept, they churned and leapt, with savage glee and strife;
With spray and spume the dizzy flume thrilled like a thing of life.

"We must be free," the waters cried, and scurried down the slope;
"No power can hold us back," they roared, and hurried in their hope.
Into a mighty pipe they plunged, like maddened steers they ran,
And crashed out through a shard of steel – to serve the will of Man.

And there, by hydraulicking his ground beside a bedrock ditch,
With eye aflame and savage aim was Riley Dooleyvitch.
In long hip-boots and overalls, and dingy denim shirt,
Behind a giant monitor he pounded at the dirt.

A steely shaft of water shot, and smote the face of clay;
It burrowed in the frozen muck, and scooped the dirt away;
It gored the gravel from its bed, it bellowed like a bull;
It hurled the heavy rock aloft like heaps of fleecy wool.

Strength of a hundred men was there, resistess might and skill,
And only Riley Dooleyvitch to swing it at his will.
He played it up, he played it down, nigh deafened by its roar,
'Til suddenly he raised his eyes, and there stood Lew Lamore.

Pig-eyed and heavy jowled he stood and puffed a big cigar;
As cool as though he ruled the roost in some Montmartre bar.
He seemed to say, "I've got a cinch, a double diamond hitch:
I'll skin this Muscovitish oaf, this Riley Dooleyvitch.

He shouted: "Stop ze water gun; it stun me... Sacre damn!
I like to make one beezness deal; you know ze man I am.
Zat leetle girl, she loves me so – I tell you what I do:
You geeve to me zees claim... Jeecrize! I geeve zat girl to you."

"I'll see you damned," says Dooleyvitch; but e'er he checked his tongue,
(It may have been an accident) the little Giant swung;
Swift as a lightning flash it swung, until it plumply bore
And met with an obstruction in the shape of Lew lamore.

It caught him up, and spun him round, and tossed him like a ball;
It played and pawed him in the air, before it let him fall.
Then just to show what it could do, with savage rend and thud,
It ripped the entrails from his spine, and dropped him in the mud.

They gathered up the broken bones, and sadly in a sack,
They bore to town the last remains of Lew Lamore, the macque.
And would you hear the full details of how it all befell,
Ask Missis Riley Dooleyvitch (late Touch-the-Button Nell).