Столько разных сторон...

Столько разных сторон,
только нет ни одной
для тебя, кроме той,
что глазам твоим видеть дано…

То, что ты представляешь –
не то,
что увидишь когда
поменяешь вдруг место,
в измеренье сближенья
с явленьем,
предметом,
войдёшь,
к представляемому подойдёшь –

неизвестно,
возможно тогда,
сам стремленье,
знать больше об этом,
манящем мечтою,
роднящим с чудесным,
вчера в умозренье –
в мгновенье прозренья,
в сердцах, проклянёшь –

так при тесном
контакте,
становится горем,
заарканившая интересом,
при взгляде стороннем,
когда-то
беда,
так просившийся в бой
вдруг сникает в атаке,
так зевака
у пирса влюбившийся в море,
вдруг тонет,
в пучине морской.

Так, бывает,
жалеешь,
что решился с неведомым знаться,
с его распорядками спорить –
но это позднее.

Побороться, подраться
с нежданно враждебною силой хотел,
а она –
как огонь и волна,
убивает,
но это не зря,
если был до последнего смел,
словно вешний листочек,
чьи стороны в почке,
таятся до срока,
на крючке ледяном января.

В твердь
вонзаешь
ток ока
повторяешь:
«Звезда!»,
добавляешь:
«Моя!»
и не врёшь,
когда мыслишь: «Даже смерть,
не погасит её никогда!» –
ибо веришь!

но поймёшь,
только
так, как сумеешь:

луч
приветный,
заветный,
и над могилой;

игла
прямо в сердце живое;

сквозь скопище туч,
побеждённая светом
небесным
долинная мгла;

боль; томление; сила –

сам ответишь, коли посмеешь,
своей
неподдельной судьбою,
последнее слово всегда
остаётся за нею –

за поставленной не тобою,
над твоей
головою,
звездою.

Ты можешь любить ахинею
церковного или научного толка…

Но в надёжного друга
не переделаешь волка,
эволюция – да!,
но она –
поколений заслуга,

на полках трактаты
учёных имеешь,

знаешь, пёс твой когда-то
был зверем,

но в вольер диких псовых войти,
за запретные двери,
вот сейчас,
с человеческим разумом,
знающим толк в безопасности –
нет, не посмеешь!

Ты на свете поживший
доволен, иль не доволен,
стороною земною
привычной для глаз,
до сих пор не убившей,
с которой жить можно,
в которую веру имеешь,
или уже
не имеешь…
Но иное
в душе
разветвляется сложно,
как дно
Гвидоновой
бочки –
под напором глубинной тоски,
на пески,
что изъедены Посейдоновой
солью –
вырывается прочь,
из вольеров трактовок обычных,

как отары
астральные
в млечное поле,
что ни ночь,
из кошары
огромной, надмирной, Творца,
как рождённое заново, старое
слово, из хранящего память его умиранья, кошмара,
как исповедальные
боли
поэтов,
не отступившихся от лица,
малой
долей,

звучащие зычно
на том и на этом,
(да! свете!),
вырываются из одиночеств
и находят, достойные братства по слову, сердца.
Связуя начала,
духовных врастаний друг в друга –

пересылкой,
высоковольтною вилкой,
удавкой,
конца.

Абсурдность  юдоли,
не дрогнет, ни мало
и перед Кафкой –
тем боле,
при взгляде на что-то,
за одною,
к зрачкам прикипевшей давно,
ржавой накипью,
стороною,
(нате вам!)
водопадом по небосклону,
безгласным,
бесшумным,
в пустыне прильнувшей губами
лишь к зною –
миражами
томит 
воля
разных
сторон –
облаками
клубящейся думой,
работой,
заботой,
в земном – не земною!

Жизнь моя есть окно:
в тесной раме
обид
и приличий,
сквозь плоскость стеклянных понятий,
четвертованное объятьем
с традиционным  крестом,
сердце зрячее
просится вон,
напролом,
в многогранность бугристых отрогов,
в нерукотворность пространства,
(здесь не без Бога!)
в краю мозговом,

в нём
свобода
за абрисом строк,
повторяющих горный
ландшафт, не выпячивается,
не прячется,
в сводах
официальных союзов не значится,
не просит субсидий у смертного чванства –

кормит
в горних
назначенный срок,

так
отсутствие смысла берущего власть повсеместно
над общиной земною,
переиначивается,
через видимый мрак,
языком звёзд и крон,
в откровения Божьи.

Сон
иль сказка, что ведомы
мною,
при взгляде на что-то – дороже
мне кожи
приговорённой,
в которой, под прошвой,
астральной,
ведомой
по тающей кости,
мой разум внедрённый,
в присутствие тайн, за отсутствием оных,
с грядущим и прошлым
и настоящим,
с завещанным краем заветным
и чтением кругосветным
напетым,
всё чаще
случайно,
вне злости,
на выпады жизни реальной,
строкою не стройной,
как с небом родник,
говорит…

Так устроен
весь я,
вид
противен мне
ограничено строгий –
однозначно толкуют о Боге,
о любви,
о судьбе,
о взрастившей стране,
обо всём,
но по мне – эти толки – убоги!

Ведь минуя
указки,
догм придуманных кем-то,  живём.

Лучший я – в запредельной,
в не данной сейчас,
в недоступной для глаз,
стороне,
неподдельной,
памятью светлой
за Летой,
плодоносящей обильно.

Словно в сказке
о яблоках молодильных –
как на коне,
на волке исканья,
за жар птицей,
вне гонорарного узнаванья,
в погоне –
стихи мои рыщут
по клавиатурному писчему
полю, зрачки
и скачки,
взяв у рыси…

Вижу милые лица!

Родные целую ладони!

Злые бездны кляну,
милосердные чествую выси!

Если нет их реально,
то идеально,
обретаю по вере,
в сфере,
разносторонней,
наугад прорастающей в кровное,
мысли,

обретающей близкое, в дальнем
вниманье,
стороннем,
ко мне,

к разносторонности коего
ныне я гну,
каждым, стихотвореньем
людям доверенным,
не привязанным к месту и времени,
настоящим
и вящим
в прочтении предстоящем,
не нацеленным
на признанье,
публичное мнение,
днесь
здесь,
в успокоенной
мелкими взглядами на, таящие
бездны и выси,
явленья,
стране,

ладно, язвой под лаком, устроенной,
давшей вздох и удушье
и к прорыву стремленье,
хранящее душу.

Коренному, глубинному, славу,
по праву,
со знанием дела пою.
Заилийский
вскормивший мой взор Ала-Тау!
Брат Пэнлая,
Парнаса,
Арарата, Синая!
Перевалами, пиками, безднами, близкий –
откровеньям Альпийским,
борениям Олимпийским!

Я то знаю
и верно люблю
перекличку без крика твою,
куполами
посильных
прозреньям
с балкона, сторон,
всевозможных.

Я в краю,
Заратустрой, на плитах
могильных,
толчённых корней
Иссык-Кульского рода,
средь тревожных
вестей,
волчьих стай угомон
приближаю,
исцеленьем
от ценностей ложных,
не по расам,
осмысленного народа.

Брат Пэнлаю, Синаю,
Арарату, Парнасу,
Ала-Тау мой
Заилийский
родной,
глухоте насоливши паучьей,
родниками изветливо взявшими, грубо сбитый,
подъём
монолита,
в обезлюдившем сердце моём,
Эолийский,
Народы просветляющий строй,
по Воронежским нотам,
чудесно озвучил.

Значит песня моя,
да не то, что не спета –
уже не забыта!

И на стороны и на края,
хватит света,
рождённого пыткой,
искры Божией
под казематною плиткой,
поналоженной
лженародной
не инородной
народу,
сытой
элитой,
вороватого рода.

Это –
песнь,
то есть – весть,
в ней весь
Я.

ДОСЫЛКА:

Ни шага по воде, ни крыл над бездной нет,
но вот когда уже опасность миновала
они – в моей душе… иначе б стало,
на свете жить, как будто умер свет.