Spirits

И всё-таки как же хотелось, чтобы после стольких лет войн, судорог, раздавленного мяса, кишащих пальцев, сомнений и взрывов, - как же хотелось очнуться где-то посреди утра, трепета росы, тропинок, чутких запахов цветущего, под тайным лучом какого-нибудь солнца, которое вот-вот выберется целым сквозь живые леса, что плывут по правую руку...

- Мерзко воняет псиной.
В нашем лифте мерзко воняет псиной.

Трудно совсем не дышать.
А ты не дыши
Не дыши и представь.


Стоит только прочно поверить, что всякий поступок есть развязка, что все главные герои вымышлены, что всё якобы Не воображаемое – воображаемое, - и ты уже в нескольких шагах от понурого исторического дула.

Бывает другое, другие звуки. Они поспешно и туго набиваются сверкающими желаниями, мерцающими возможностями, ярыми мужами и прочими нежными девчурками.
Чувства. Отношения.
Всё такое милое, знаете ли, остренькое!
Шпилька! Ух!

- Так стало давно, очень давно.

Ну и что?
Ты, сидя в одних лишь носках, в лоске трухи и блеске шелухи, обмазав всё кругом слюной голодного своего поиска, умудряешься находить что-то редкое, мудрое и фатальное. Откопав – закапываешь снова, только уже глубже, только уже в себя.
Туго и поспешно.
Перевариваешь, смущённо хохоча.
Переварил – 
понял
осознал
дошло


А если тебе разрешили родиться и ещё слепого и голого не усыпили, не утопили – уползай от них, зарывайся глубже! Иначе тебе придётся ненавидеть их, ненавидеть полностью, без края, всеми когтями, копытами, всеми клыками.
Топчи, разрывай!
Не ешь, оставь.
Подохнет в собственной гнили.

Как будто тебя уже поймали, уже надкусили, и до сознания твоего доносятся шорохи рвущейся ткани – твоей ткани. Ещё – скрипы рвущегося скелета – твоего собственного. Между безудержными спазмами боли, вздохами, наблюдаешь, как тебя потрошат, вытягивают всё серое и розовое. А ты ведь ещё жив. Не вырваться и не выбраться. Валяешься и ждёшь, когда вытечет достаточно крови, достаточно опустеет тело, достаточно исчезнет с лица

- Пора закрыть глаза

Я закрываю глаза

Как старуха, упавшая в сумрачном бетонном коридоре родного кишечника, перестаю стенать, дышать. Несравненно глухой на единственное уцелевшее ухо, прислушиваюсь к жестяным всхлипам мёртвого ветра вдоль морщинистой стенки холодеющего тракта.