Из пьесы У. Шекспира Как Вам это понравится. Вольн

                Семь возрастов человека.
Весь мир – помост.
На нем все люди – лицедеи.
Все знают выход и уход свой за кулисы,
И человек один играет много ролей.
Семь актов есть у чьей угодно пьесы.
Дитя вначале,
Слепой котенок на руках у няни,
Любой – уже школяр к второму акту,
Ползущий с жалким видом, как улитка
На школьную скамью.
Потом – влюбленный,
Вздыхающий, как горн, превозносящий
В стихах густые брови ненаглядной.
Потом – солдат,
Обетов полон, с львиной бородой,
Тщеславный, быстрый и внезапный в битве,
Повсюду ищущий ненужной славы,
Пусть даже в жерле пушки.
После – сам порядок,
С немалым рябчиком в возросшем животе,
С глазами строгими, с приличной бородой,
Весь в мыслях мудрых и нововведеньях,
И так играет роль.
А акт шестой сменяет
Его костюм на узость панталон,
Кошель в кармане, на носу очки,
Ведь нос еще сохранен; мир широк
Для старческой походки; зычный голос
Становится опять младенца лепетаньем,
Свистит, как дудка.
Действие седьмое,
Кончающее странную историю, -
Второе детство и потеря памяти,
Без зренья, без зубов, без чувств, без остального.


William Shakespeare - All the world's a stage (from As You Like It 2/7)
All the world's a stage,
And all the men and women merely players:
They have their exits and their entrances;
And one man in his time plays many parts,
His acts being seven ages. At first the infant,
Mewling and puking in the nurse's arms.
And then the whining school-boy, with his satchel
And shining morning face, creeping like snail
Unwillingly to school. And then the lover,
Sighing like furnace, with a woeful ballad
Made to his mistress' eyebrow. Then a soldier,
Full of strange oaths and bearded like the pard,
Jealous in honour, sudden and quick in quarrel,
Seeking the bubble reputation
Even in the cannon's mouth. And then the justice,
In fair round belly with good capon lined,
With eyes severe and beard of formal cut,
Full of wise saws and modern instances;
And so he plays his part. The sixth age shifts
Into the lean and slipper'd pantaloon,
With spectacles on nose and pouch on side,
His youthful hose, well saved, a world too wide
For his shrunk shank; and his big manly voice,
Turning again toward childish treble, pipes
And whistles in his sound. Last scene of all,
That ends this strange eventful history,
Is second childishness and mere oblivion,
Sans teeth, sans eyes, sans taste, sans everything.