Освобождение

               
               


                ОСВОБОЖДЕНИЕ

               
                моно-пьеса
от автора

    Героиня - женского пола средних лет.
    Имя? Допустим, Сима.
    Авторские ремарки (то, что в скобках), только для чтения, но не для инсценировки.
    Важно: Сима, уверенная в своём одиночестве, к залу не обращается, а разговаривает исключительно сама с собой. Поэтому она, не смущаясь, паясничает, почёсывается, цепенеет, подёргивается, даровав актрисе полную свободу импровизации. 
    Ещё вот что. Монолог можно скрасить (или сдобрить) фотопроекциями на стенах или потолке, не обязательно совпадающими с темой. Всё зависит от "фрейдистости" режиссёра. 
   

                З А Н А В Е С 


   На сцене в инвалидной коляске, опустив голову, восседает эта самая Сима. Похоже, в забытьи. Вокруг – ужасающий бедлам-кавардак: опрокинутые кресла, тумбочка, этажерка; живописным ковром по полу хаотически разбросаны книги, посуда, шматьё… Выцветшая пыльная штора на разбитом окне наполовину сорвана и колышится от ветерка, утренний луч пробивается пыльным столбом. Абажур люстры изувечен, он ещё покачивается, ободранные обои забрызганы чем-то пугающе знакомым…



СИМА: (очнувшись, обводит невидящим взглядом сцену, зал) Вот всё и кончилось. Девянадцать. Лет. Спустя. Вчера.
    Что – вчера? Сегодня. Ночью. Папочка мой… (смотрит направо, где кресло-качалка стоит дыбом) Припадок наиглубочайший… а может гипер-супер-приступ непонятно чего, в первый раз такой ужасный… (дрожащими руками сжимает виски) В первый… (тихо) Сказали, да какая это эпилепсия, это что-то… Нетипич… Безнадеж…
                пауза
   Дядя… (смотрит налево, где перевёрнутый топчан) ну, он же вообще неизлечимый безумец, тут и здоровый человек этакое не снесёт… окончательно взбеленился… еле скрутили  двумя бригадами… и в Сачки. Это дурдом такой. Оттуда не выходят. Куда ж его ещё-то?
                пауза
   Мамуленька... (смотрит за кулису, порывисто вздыхает) Я всё время от неё верёвки прятала, всё время… (всхлипывает, а лучше, шмыгает носом) И откуда она эту-то, последнюю, раздобыла? Я виновата. Я. Пока дядю ловили, обязана была на кухню заскочить… Не заскочила… (судорожно пытается сдержать рыдания)
   А тётушка… Пропала. Растворилась! Чёрт знает, куда делась!!! А!?! И что забавно, вот с этого вот стульчика (бешено хлопает по поручням своего кресла) с малолетства не слазила. Сухотка, паралич, повторяю, полнейший паралич, а вот… Фантастика! (легко вскакивает) Нету!!! (устанавливает опрокинутый стул, спотыкается о торчащую из мусора раковину) Чёрт… Дядька цеплялся, (идёт за кулису выбрасывать, возвращается, тяжело дыша) цеплялся, ха-ха, стервец, сопротивлялся… 
   Ну и как теперь жить? Чем? Двадцать-то лет без отпусков. На войне дают отпуск? Героям да. Верней, посмертно. Там все герои. А в тюряге? Случается иногда. Если побег, конечно. А в тыл врага, ежели? (страшным шёпотом) Заброшен? Во-во, это я, про меня это.

           начинает осторожно устанавливать опрокинутую мебель   
             и дальше всю дорогу наводит кое-какой порядок

    Без малого двадцать лет. Каторги. В этой вот зоне.
    А ведь вначале всё было, как у всех… или почти как у всех. Каждый новый год ёлку приносили. Запах… (сладко втягивает воздух и брезгливо перхает) Мы с мамой наряжали. Тридцать первого всегда. Солнышко встаёт поздно. Тусклое. Светит, да не греет. Деревья в саду заиндевелые. На ветках снегири зреют, багровые, здоровенные. Синички в салочки носятся, чтоб не замёрзнуть. А мои игрушки самые в мире красивые… Каждый год какую-то да разобьём. Вот ведь жалость. А деда, он на ёлку четвертинки вешал. Для праздничного стола, конечно. Ни одна не разбилась. (кряхтя, устанавливает на место дядин топчан)
   Тээээк, на чём это я только что остановилась? (собственным носовым платом брезгливо вытаскивает из-под ног какой-то шланг) А! Это я тётю лечила. Когда на неё чья-то болезнь перекинулась. Они ж у меня втихаря лекарствами менялись, а значит и болезнями тоже. Я отвечала репрессиями, да разве за всеми уследишь! Иногда воюешь на кухне с посудой и слышишь: «Ты какую для давления принимаешь?»  –  «Красную, кажется» – «А я зелененькую. На, попробуй!». Кричу, не отрываясь: «Замурую! Смою!» Затихают… А на следующий день расхлёбываю две-три миникатастрофы…
   Теперь у тётки на этот раз. И что? Ухо на этот раз. Заложило. От запора, наверное? Напряглась безумно, да? Пере- в смысле. И барабанная перепонка того, наружу выгнулась? Нет! Не от запора. От поноса. Брызги попали. Почему только в левое попали? Сквозняк зюйд-зюйд-вест. Так это называлось тогда. (идёт за кулису, возвращается с веником и тряпкой)
   А летом с мамой на траве валяться, как на ковре душистом и на облака смотреть. Кто первый угадает, какое на что похоже. Вон лошадь с двумя головами, да нет это уже курица, или змей, а там осёл с большой ногой, которая хвост, потом красотка в профиль, она же уродка в профиль… И растаяло облако…
   Это  потом… потом уже, спросишь ее: «Мам, как ты себя чувствуешь?» она каждый раз в ответ одно и то же: «А разве тебя интересует, как я себя чувствую». Это потом…
   А с дедом на муравейник смотреть. Ага! Дед понарасскажет про них, стахановцев-архаровцев – умора! Какой трудяга из них, вон, небось, две нормы выбирает, скоро сломается, а этот лодырь. Резину тянет. За резину – десятку к сроку, говорил. Паяли. Я конечно не понимала, что паяли, как, а спросить стеснялась. И смеялась. А тот мурашка бестолковый. Доходяга вроде, а тот другой, раз, пинка ему, начальничек вроде, бригадир или начётчик… Ой, весело! Слова такие: забой, штольня, шмон. Оттого, что непонятно, оно и весело…
   Как деда помирал, я не помню почему-то. Зато почему-то помню, как деда рассказывал, как его деда помирал. Доктора позвали, да он только руками развёл. И денег не взял. Да у него тогда кроме рук и головы никаких нову-хаву и не было. Зато он другом был. Спасал тебя с детства. Сочувствовал, как друг. Друг ведь всё сделает. Что может… А когда уже бессилен? Бессилен спасти тебя? Что, жалобу писать? На друга? Кому, собственно? В РАЙЗДРАВ? В ЕВРОСОЮЗ? А теперь? Чуть что – иск вчиняем. Да посолидней. На всю катушку. И ведь не ради страдальца родимого, плевать на него, оттуда не вернёшь уж. А чтоб заработать, заработать, за-ра-бо-тать! (остервенело тарабанит кулаком по топчану)
    Нынче как? Нынче сам больной себе лечение назначает-отменяет. Папочка первым делом: ну-кася, и шо тама у таблетков? Альфа-тринитро-мутил? Неееетушки! О него запоры бывают! Я свой организимь знаааааааю! (тяжкий вздох)
    А как бабушка всё меня сватала огород полоть, а я пряталась. Днём все на работе, а мы с бабушкой сами себе хозява. Летом поутру дымка стоит, значит денёк будет жаркий, погожий, и весь без остатка мой. А в самую спеку окрошка из хлебного кваса. Кисленькая! Холодная! Или картошку варим. Что хорошему человеку кроме картошки с селёдочкой нужно? Правильно, стопарик. Бабуля на всю семью готовит, а я только мишке своему… А он, гляди-ка, не жрёт, выкобенивается… (счастливо смеется; находит авоську с луком)
   О! Это дядькино. Ему запоры не страшны. У дяди морковно-луковая болезнь. Хроническая, с обострениями три раза в день.
   Не понятно? А чего тут не понять! Это называется пополнение ЗА-ПА-СОВ.
   Засыпать в закрома Родины, конкретно! Лук не кончился? Ещё нет, но может. Значит почти кончился. Кончается! Кончается! Надо что? До-ку-пить!
   Лук зимой везде мороженый. Сладкий. Овощехранилища. Социализм - это учёт и контроль. И воровство. Ильич, вроде... А в каждой жизни должна быть цель. А луковое бешенство плавненько так переходит в морковненькое. Там крызыс, тут рэмыссия. И обратно. А сколько это гнилье пролежит, пока не завоняется?
   Новое покупаем, старое выбрасываем. Но чтоб было! Всё обегала Сима. Возвращаюсь с авоськой гнилого лука. Сидят по норкам, нахохлились. В унитазе – кровь, в раковине что-то другое. Значит, диспут был. Прошли полуфиналы. Били одиннадцатиметровые. Привыкнуть мо-о-о-о-о-о-ожно, если в голову не брать. Просто морды умыть, йодом, где надо, оп-оп, вот вам мир, труд, равенство, братство и счастье всех народов.
   Эх, лето, лето, летаааааа! День длиннющий, как самая счастливая в мире жизнь. Темнеет чуть не в полночь. Шатаемся, пока ноги держат, хохмим, чудим, куролесим… Тогда ведь бояться нечего было. Хулиганы все свои, местные, они за нас горой. Вот ночью в прятки играть! Крадешься по двору, не видно ни... черта! Только звёзды сияют, да не светят, да за забором уличный фонарь. Страх! Вдруг прямо перед тобой из кустов кто-то, (буквально вскрикивает) жах-шарах! Даже неизвестно, кто. И рванул куда-то в темноту! Догнать!!! Летишь к заветному дереву, как лань дурная, вслепую, ну – на что во тьме наскочишь – каюк! 
   (теперь находит авоську с морковью) Я же говорю! Докупить! Вдруг кончится? Кончаются!!! Кончаются!!! (страшно вертит авоськой над головой) Причём, надо отыскать тот самый сорт. Морковка с только тупыми концами чтоб! Пожалуйста! Ой, горесть-то какая! А надо было с острыми! Заточим хоть под сибирский валенок, затупим под Эйфелеву башню, главное, не облажаться.               


                пауза 

    А зимой-то тоже красота! Бегом из школы и пока не стемнело крепость строить. Уроки потом как-нибудь! И оборонять её до последнего снежка, до последней сосульки… Как по глазу кому-нибудь! А то тебе… Ихний двор штурмует, наш обороняет! А патроны кончились –  врукопашную! Пихаемся, такой азарт! Всё по-настоящему! Такой пыл! Такая ярость! Нас одолели, вышибли – мы штурмуем. До ночи. А дома раздевают, откуда только снег не вытряхивают… Аж лодыжка, как ледышка. Жарко дома, чай сладкий, ароматный, горячий… О-о-о-о-х-х-х-х!
    Знать бы тогда! Симочка наша – директор зверинца! Ну? Вчера морковная паника, сегодня огуречная, завтра тыквенная, булочковая, масленая, погодная, вешнеполитическая, да, чуть не забыла, ещё бывает варенье всевозможнейшее, пундики какие-то сверхособенные, та фирма, не та фирма… А мёд, мёд!..
    А летом разве фигово в войну играть? Там вона взрослые дяди этим балуют, а мы - рыжие? Всё так же, двор на двор, но снега-то нет, последний, говорят, в мае растаял, значит глиной сухой, она взрывается, потом галькой, а под конец камни пошли... тут сурьёзнее. Камень не снежок, он вес имеет. И скорость тоже. Увернуться трудней… Прямое попадание – уже не боец, убитый. Вой на весь посёлок. Тут уж предки выскакивают с холодными примочками. Тут уж скандал… международный трибунал. Кто жертва агрессии, кто военный преступник? Прячемся на деревьях, в шалашах, и соображаем – кому что будет… Может, заснут, а утром подобреют?
    Во, хорошо вспомнила. Любимая забава: кошелёчек подбросим, к нему ниточку замаскируем и ждём, упиваясь от предвкушенья, как паук на охоте... Ага. Какой-то олух идёт... о, заметил... оглядывается... подходит... тянется... ещё чуть-чуть... подсекай! Кошелёк в одну сторону прыгает, этот в другую. Сколько ж односельчан заиками остались?..   
    А вот это лучше бы не вспоминать. Коробку из под обуви, а под ней булыжник. А сами на дереве сидим. Тихо, как змеи. Наконец! Папаша ребёночка выгуливает. Глянь, сынок, коробочка полетит! Разбегается, бамс!!! Мы чуть с дерева не попадали. Вот это удар! Булыжник на целый метр откатился! Теперь ждём, когда ухромает, спускаемся, новую забаву ищем.
    Уже потом, когда мне самой довелось лечить такие переломы первого пальца правой стопы...(убито качает головой)   
    Опять в войну, воюем без конца, с удовольствием... как люди. В казаков-разбойников. Тоже страшно, потому что боевая обстановка всё время меняется. Это тебе не бои местного значения, а оперативный простор. Охота! Гонки! Риск! И носимся по полянам-дубравам до полной потери сознательности, только б в плен не попасть. Кто знает, что там в плену с тобой делать захотят… Это вам не с компьютером сгорбившись, скорчившись, прижмурившись играться! 
   Помню, раз я в болото залетела и бабуся меня в бочке отмывала, голышом, и никто не увидел, не узнал! На войне, как на войне, по-настоящему. Вечером стакан чая хватил, ноги мыть, в койку!
   И спим как убитые! И никаких таблеток мы, дети, не принимали. Никто. Ни депрессий не слыхивали, ни этих  гипер… как его… активностей! (находит пакет с лекарствами и смотрит на него, как кролик на удавленного братца)
   Ле-чить-ся? Ооооооо, позор-то какой! Все здоровые были. А как же иначе? Засмеют. А сейчас, гляди, детишки как. На таблетках. Ты ж не родился ещё, а тебя уж ото всего лечат. (вопит и яростно швыряет лекарства из пакета в корзину) Потому всю жизнь ты и болеешь: подсел, дорогуша на химию ихнюю! А ежели вдруг ты вопреки их лечению вдруг здоровым себя почувствовал, вот это уж не нормально! А откуда им свои грошики-миллиардики грести? Нееет, так не проканает! На тебе ещё таблеточки, ещё здоровей будешь! (задыхается)

                пауза

(потом находит последнюю упаковку таблеток и, выдавливая их на ладонь, таинственно, как сказочку ребёнку, шепчет)
   Вот новости: похудеть им всем приспичило. Позарез. Разжирели мы шибко-больно. Кстати, на Колыме эта проблема тоже стояла остро.
   Сверхзадача - жирок растрясти. Так ведь, чтоб отощать, тебе потрудиться, пострадать трэба. Утром зарядочку, да это наказанье... вечером прогулочку, ох лень, братцы... да ещё тебе пытка: мимо пирожного, заслуженного лишениями, гордо пройти... Трудновато, братья!  А  не проще - ам! - таблеточку – ам, и все дела! Роскошь. Комфорт. А потом всю оставшуюся жизнь с нарушением обмена... (взвешивает кучу таблеток на ладони – сглотнуть, что ли? Со вздохом выбрасывает в ведро) 

   Кстати, (устало) приходит чувачок один в аптеку. Рецепт на свечи у него. Ну… свечи… (смущённо показывает) Ну, дают упаковку. Часа через пол возвращается. Не помогают совсем. Ну, отпускают ещё пачку. Возвращается снова. Не действует лекарство ваше… Аптекарша ему: «Гражданин, вы чего, жрёте, что ль, их?» (пауза) «Нет! В жопу засовываю!..»
    А разве не правда? (снова вопит, ногой утрамбовывая лекарства в корзине) Ты уж всё, на краю пути земного, отстрадал своё, освободился почти, так нет, не дадут, всё спасают тебя, всё таскааают, валяяяяяют, шпыняяяяяяяют…   
   Чтоб уйти достойно… (возвышенно) КАКАЯ УДАЧА НУЖНА…
   Или психологи, или как их теперь… Развелось их... (одними губами произносит непечатные ругательства) Перед каким-то жлобом раскрываться… Душу вывернуть. «Не справляетесь вы с собой, милочка! Поможем. Давайте, дорогая, про всё-всё-всё». Так тебе, козлине, прямо про всё и выложи. И ты, козлина, с этим справишься. А я нет? Да чего ж я тогда стою, а!?!
    (Начинает истерично подметать) Или эти. ЦЭлители! Вы только гляньте на их рожи и нет вопросов. 
   Теперь оказывается, что животные, божьи твари – грязные? А? Да мерзее нас, выродков, у Природы-Мамы просто быть не может! Всё ж загадили. Прогрессом своим. (продолжает бестолково подметать) Ведь болезни вместе с человеком появились, в дикой природе все здоровые, разве не так?
   И что божьи твари, видите ли, тупые. Примитивныеееееееее, мол, почти, как болельщики ЦСКА. (задыхаясь, ссыпает мусор в ведро) А мы нет. Да любая кошка, любой пёс там или лис, чтоб выжить, из шкуры лезут, всю память, весь опыт, всю интуицию перенапрягают, а наш – о, царь природы, блин, венец творенья, на работе чего-то почертил-полистал, сам не понимая чего, и, главное, зачем, в троллейбусе по дороге домой соснул, туалетной газеткой прикрывшись, и валяется до ночи напротив телевизора… Может когда-то мы и ваяли, когда пирамиды или древний Рим, а теперь только воняем!
   А что раньше? Ну, грязь была. Эт не вредно, между нами. А может даже… Мы-то чумазые носились и ничего! На чьём-то огороде репку стащим или морковку с острым концом (грозный жест в никуда), бежим на колонку, отмыли и гложем. А вода в колонке холодная, вкусная! Так пить невозможно, струю ртом не ухватишь, кто-то на рычаг жмёт, а ты с ладоней жлёкаешь. (ссыпает мусор и показывает)
   Чистота – залог нечистых! Потому все эти индусы омовения в Ганге, да туда же и дрищут. От счастья. А больше ведь некуда, правда! И тоже ничего! ДизентЭрия там, холера с чесоткой пополам – экая мелочь! 
   Пропукаются и дальше омываются. В смысле дрищут. Омываются и дрищут. Дрищут и омываются… (переходит с ведром и шваброй дальше)
   Хоть прибраться (глупо хихикает) по-человечески… А то всё на кухне, мне то невдомёк, о чём они там шушукают… Оказалось, стыдно сказать, о сексе суперсовременном! Вот однажды бегаю, как Савраска, добываю морковь, тупоконечную само собой. Надрываюсь. Заваливаюсь. А они, сердешные... Сли-ли-си. Ой, срама-то какая! С мороза сразу не разберёшь, что, откуда и куда… Еле растащила… Пришлось срочно к корифею обратиться. К самому Фрейду, Зигмунд, дай Бог память, Израичу. Гений. Его ученье не померкнет да в веках! Он даже гомиками занимался. Учение Его в веках да не померкнет! Лечить Он ихнего брата хотел. Голубятню. Чтоб перестроился «педра» с брата на сестру. Ихнюю… (тяжко вздыхает, убирается в одном месте и сорит в другом) Да ты сейчас любому голубому, голубому любому только заикнись, что он ненормальный, да что лечить его надо, так он ведь тебя вместе с Фрейдом за Можай загонит. А там, за Можаем сам не вспомнишь, как это делается!    
   Кстати, анекдот. (присаживается перевести дух) Приказ по райздраву: открыть кабинет сексопатолога. Дождались. Ну, (басом) приказ есть приказ. (фальцетом) От-кры-вают. А где врача возьмешь? Наши доктора кроме рабоче-крестьянской позы без понятия... Сажают какого-то охламона, оттуда его гнали и отсюда… Профессионально непригодный, что называется. Сидит, принимает население. Замурзанный, небритый. Входит один. Чего тебе, чувак? (вместо ответа жестом показывает полную несостоятельность) А жена есть? Есть… Ну, и? (тот же жест) Приходи с женой. Приходят. Мужчине выйти, женщине раздеться! Что, совсем выйти? Совсем, совсем! Что, совсем раздеться? Совсем, совсем! Женщина, наклонитесь! Присядьте! На топчан лягте! Левую ногу поднимите! В колене согните! Одевайтесь, зовите мужа. Мужу: Вы нормальны. У меня тоже на неё… не реагируить!

               Сима поднимает с пола совершенно изодранную тетрадку, открывает   
                слипшиеся листы; читает

    Дневник папы.  Дата неразборчиво. С утра лёгкое потягивание левого я... я... ичка. Звон в левом ухе. Версии. Ссылки. Рекомендации…
   Так. Дата неразборчиво. Та же симптоматика, но: правое яичко, правое же ухо… Комментарии. Литература.
   Дата неразборчиво. Ага, пошли вариации. Правое-левое.
   Так. Левое-правое. Логично. Опять левое-правое. Закономерно. И так далее.
   Нет, жизнь сложнее: прав.-прав., прав.-прав., прав.-прав. Кажется мы определились! Нет! Снова прав.-лев. Загадка.
   Диагноз, как приговор: му-доз-вон. (собирается выбросить в корзину, но случайно замечает ещё запись) «Их раздели, связали и закопали… Судя по крикам, многие жили ещё долго…»
                пауза; Сима разглагольствует, всё больше и больше цепенея
 
   Выходит, все они виноваты: и секретарши, которые перепечатывали инструкции, списки, отчёты; и шофера душегубок; и солдатики, что стерегли; и машинисты поездов; и обходчики путей…   
    А печники, что клали печи, а рабочие, что делали эти кирпичи, разве они не виноваты? Или патроны, проволоку колючую... А те, что просто фотографировали для удовольствия, для бравады раздетых или убитых, и те, которые сочиняли марш «Где так вольно дышит человек», и при этом ведь знали, знали ведь, что именно сейчас каждую ночь берут тысячи и тысячи… Дрессировщики овчарок... Сколько же в мире сволочей, чёрт меня дери...
   Выходит, что все виноваты: даже те, что едва догадывались и молчали… И те, что не догадывались, виноваты тоже? В том, что просто выжили? Выходит, каждый живой в чем-то виноват… Только мёртвые правы. И дети…
   Бред собачий. (выбрасывает дневник в корзину) 
   Папуля… Скромняга ты наш! В какие только игры мы не играли, в какие дебри мы не лазили.
   На дубы за желудями забирались. Чем выше сорвал, тем жёлудь ценнее. Когда ветер сильный – во тебя качает-болтает! Как на мачте, наверное, в шторм! Чуть выше вскарабкаться? Ни за что! Обломится, ухнешь прямо на забор!
   Ведь я могла убить родную маму…
                пауза
   А сейчас – всего лишь испортить ей настроение.
   Потому, что сейчас настроение мамы сильно кол-еблется. Кол-еблется вне зависимости. Как пьяный шкипер в штормовую ночь. Или невеста в третью брачную.
   Пример. Мама раз за разом смертельно отравлена. Подло, вероломно и коварно. Мною, разумеется, кем же ещё! (кривляется) За ней ведь кроме Вас никто не ходил, не так ли, мэм? Разумеется, мистер Холмс! Значит, признаётесь, ммм? А ещё комсомолка! Бывшая. Здеся подпишися. Вона у ту дверь…
   …А как дядька делал нам петербургскую яичницу. Вот как. Режем кубиками чёрный хлеб, крошим лучок, заливаем подсолнечным маслом и посолить хорошенько. Вкуснотищааааа! Особенно, когда жрать больше нечего.
   М-да-с. А теперь у нас с дядюшкой самая большая проблема – это белые булочки! Они, как бабы (раскатисто поёт басом): без них нельзя и с ними невозможно! Белые булочки всегда не такие. Серьезно. Покупать надо именно в той булошной, именно в этот день и в нужное время. Иначе – не такие! Ну, не таки-я!!! И всё. Спрашиваю для смеха: «Дядь, кроме шуток, как нынче булочки: с горчинкой али с кислинкой?» – «Не поал…»
    Дядь, говорю, исключительно для куража, слышь, до войны, в тридцать первом на Полтавщине. Та же  проблема была. Не поал! А затем, уже в войну в Питере. Какая? Да с белыми булочками. Не всегда именно такие были. Ааааа, поал, поал, поал… И сразу кровная обида: ну, если тебе в тягость…
   Тётя наоборот. Покладистаяяяяяяя. Непривередливаяяяяяяя. За всеми доедает. Поди плохо! Неделями мусор не выбрасываю. (присаживается)
   Но. Великое равновесие Природы. Тёте для какого-то неведомого электро-анусо-очистителя требуются батарейки. Мелочь, казалось бы. Но: только фирмы "Айндрабкин". Только. Понятно, что все эти айндрабкин, и цвайдрабкин, и драйдрабкин, если они вообще существуют, шлёпают где? Да в Китае, где ж ещё-то! Но тут два пути. Или с высунутым языком носиться, как Савраска, не всех парусах туда, не знаю, куда или... Да-с! Просто добавить таблетку! Тогда и батарейки любые сгодятся, и мёд, и бу... бу... булочки... (кривляется детским голосом) Значит, можно так - можно так!
   Кстати, история всамделишная.
   Маманька. Не моя – подружки основной. Как-то в больницу попала. Пустяки: криз гипертонический. Ей врач говорит: к вам подход особый. Понаблюдаем без лечения. Сутки держат её. Чувствует ничего, слабовато. А врач: нет, видно, без лекарств не обойтись нам. Приносят целую горсть. Выпила, хуже стало. Вторую горсть – ещё хуже. Третью – совсем никакая стала. А четвертую, прощальную, чудом догадалась она в унитаз бухнуть: оп! И слила. Полегчало вроде. Следующую опять в унитаз. Слила – лучше! Дальше – лучше! Дальше – лучше! Пока не полегчало совсем. А ведь она уже старушонку улыбчивую, беззубую, ну, которая с косой, а может, с "калашом" наперевес, у своей койки видела. Надо же, думает, шкуры белые, сразу не сказали, что с таблетками делать. А я их жру… по-ни-ма-ешь!       
   На тётю вдруг накатило неодолимое: детективчик обсосать. Ну, этого добра… Но тончайший тётин литературный укус… Да! Конечно! Все не годятся! (с оттяжкой и смаком швыряет один шедевр за другим в ведро) Этот шибко кровавый! Этот – слёзный! Тот – похабный. Тот – мудрёный… Тот! Тоt! Тоt! Трагедия!!! Когда мне надоело таскать в дом это говно, предлагаю: слушай-ка, роднуля, напиши-ка сама, а? И читай, читай себе, читай…
  Ты что! Кровная обида! Ну, если тебе в тягость...   
  Ооооо! Высокое искусство! (хватается за члюсть от адской зубной боли) Вот что нестерпимо! Папка упрётся в синий глаз, смотрит, не мигая, всё, что шевелится. И уверен, что вник. Как же не вникнуть, если голова под хрен заточена.
  Тётке – боевые искусства подавай. Но чтоб косточки трещали! Чтоб до кровянки. И-и-и-э-э-э-х-х-х!..
   Мамочке политика, трёп пустопорожний, разговорный жанр, а то вдруг счастье привалило, лакомство, телерасследование, о-о-о-о-о-о, ну, то есть для тех, кто развесил уши... Пока расследуют, так всё запутают, что... Жалко её... Вылупится, сердешная, аж не дышит и ни в зуб ногой! Ведь у неё спираль ещё в студенчестве от истории КПСС перегорела. Слёзы да и только.
   Дядька? Этот - нет! Цепок умишком. Обосреватель. Критикан. Правдолюб. Ему газетки. Жвачку шуршащую. Да чтоб свежачок, парнятинка. Лежалое, с душком, не приемлет. Можно подумать, свежая пресса не смердит! Ещё шибче! Или шибее?
   Во букетик у меня, а?
   Потом дискуссия. Мммммм... (хватается за челюсть с другой стороны) Как говорится, наш как бы последний, он же и наш решительный бой. Поэзия Сиськиной, проза Околохуямы, сериалы Барахловича, далее по всем пунктам, кроме... Сукино.
   И чего я психиатром не стала, а? Жила б не тужила...
   Вот принимает он в клинике своих питомцев. Входит следующий. Ну как, голуба? - Ой, доктор, плохо! Переутомлён немыслимо! - Что так? - Да Вы представьте: каждую ночь, каждую ночь должен я железнодорожный состав из Москвы в Красноярск перегнать! Сил моих больше не-ту-ти! - Да как мне же помочь Вам, голубчик? Давайте так. Уж дотяните как-нибудь хоть до Свердловска, а дальше, до Красноярска я поведу... Ой, доктор, Вы меня спасли! Век не забуду! - Следующий! Ну, что у Вас? - Доктор, умираю! - Что вдруг? - От изнурения, доктор. Каждую ночь десять женщин покрыть, ровно десять каждую ночь, это пытка, издевательство, но что поделаешь? - Так и быть, голубчик, подсоблю. Пяток на себя возьму, а уж с остальными, будьте любезны, сами. - Спасибо огромнейшее, доктор! А может ещё парочку? - Нет, голубчик, никак не потяну, мне ж ещё целый состав из Свердловска в Красноярск...   
                пауза
   Хватит об этом! Давайте за весёлое. Как там с холерой в Одессе?
   Травматолог-кольсультант к нам на работу приезжал. Это во времена доисторические, когда я настоящим врачом ещё была.   
   Консультировал. Звали… э, какая разница! Но важный, сурьезный. Знаюшший, потому что. Сверх всякой меры. Даже на наших сестёр орал. Да это вообще ни в какие. Да за это морду бьют в приличных местах. В туалете, после консультации. Ты на своих сестёр ори! Всё-то ему мешает, всё-то раздражает. Но больше всего – сам больной. Прям из себя выводит, что жив ещё… Раз, помню, изголяется этот урод, говняется, гривой своей седой, ухоженной, уложенной, прям как у педры, помахивает; весь наш личный состав так почтительно вокруг столпился… А у нас врач один перед пенсией дорабатывал, Николай Иваныч, золотой человек, царствие ему, добрый, достойный, уважительный, с юмором приятным, но испитый крайне, испитый почти до конца… Просто симпатичный порядочный человек. Стоит, как все, смирно, вдруг у него… бывает у таких… закашлялся, а остановиться не может… (показывает) Кхе! Кха! Кхэ! Кхыыы! Все как будто не слышат, а у него всё сильнее. Чуть не захлёбывается. Рожа и так малиновая, а тут ну прям лиловая, налилась… (показывает) Ккккххххххуууу!!! Ккккххххххууууа-ка-ка-ка-кааааа!!! Ккккххххххрррррррр-кх-кх-кх-кх!!! (сама заходится от смеха, говорит через силу) А этот задавака чёртов и ухом не ведёт, видно соображает: случайно или нарочно? Случайно или нарочно? Ну, увели, в раздевалке добавил, отпустило…
   Нет, не помер он, не верю, пока мы живы и помним его, и он жив, жив… (находит в мусоре драную книгу, стряхивает пыль)
   Жан де Лабрюйер… (нежно поглаживает, рассеянно присаживается)  Жан де Лабрюйер… Тыща шестьсот лохматый… Надо же… (цитирует) «Ирина… а он брал только эллинские имена… так вот… Ирина, не считаясь с расходами, приезжает в Эпидавр посоветоваться с оракулом о своих недугах. Первым делом она жалуется на изнеможение и усталость; бог отвечает, что это объясняется длительным путешествием. Она уверяет, что по вечерам у неё пропадает аппетит; бог рекомендует ей быть умеренной за обедом. Она добавляет, что подвержена бессоннице; бог предписывает ей спать только по ночам. Ирина спрашивает, почему она полнеет и как помочь этой беде; оракул отвечает, что ей следует вставать с постели до полудня и почаще пользоваться для передвижения собственными ногами. Она говорит, что ей вредно вино и что у нее бывает несварение желудка; оракул велит ей пить воду и соблюдать диету. «У меня портится зрение», – печалится Ирина. «Носи очки», – советует Эскулап. «Я слабею, у меня уже нет ни былого здоровья, ни сил», – продолжает она. «Ты просто стареешь», – объясняет бог. «Каким же путем избавиться от такой напасти?» – «Самым простым, Ирина, – умереть, как это сделали твоя мать и бабка». – «Что за совет ты мне даешь, о, сын Аполлона! – восклицает Ирина. – Неужели это и есть твоя премудрость, которую так превозносят люди и так чтит весь мир? Разве ты открыл мне что-нибудь новое и необычайное? Разве я сама не знала всего того, чему ты меня учишь?» – «Почему же ты не воспользовалась этим, вместо того, чтобы ехать ко мне издалека и сокращать свои дни долгой дорогой?» – возражает бог» (бережно откладывает книгу, увидав лакированную туфлю, прижимает к груди).
   Мамуленька… Кто б знал это детское благодарное наслаждение с ней вышивать, рисовать… напевать  что-нибудь. Печка трещит. Ветер за окном завывает, ветки в окно царапаются. А тётушка бедненькая! Всю жизнь в кресле инвалидном, представить невозможно. Кукол мне вырезала, лепила, шила! И театр устраивали! Взаправду. Премьера! Аншлаг! Играют все!.. (заливается счастливым смехом). Всё дышит, движется, живое, ну, сказка волшебная, только наяву, у нас дома, честное слово! (буквально захлёбывается) Зверушки дерутся, поют, пляшут. Усиками-ушками-хвостиками-бровками шевелят, глазёнками сверкают… Про все детские горести-печали забываешь. Ты среди этих чудес, в этой сказке, в этой сказке…(прослезилась, сморкнулась).
   Как-то сразу всё оборвалось. С чего началось? Нет, не вспомню. Вроде на моём двадцатилетии. Недаром я ревела, что старуха уже старая, целых двадцать в девять вечера мне будет, так вот и помру одинокой… Нет, не тогда! Может, когда деда страшную рыбку выудил? То ли с одним глазом, то ли с... Не помню.
   Тогда-то кошка Белка во враги народа и записалась. Она птичку-инвалидку сожрала, а рыбку-уродку не стала. Вот когда всё началось. (увидела какую-то банку, сквозь слёзы пытаясь прочитать этикетку) 
   Когда в армии над солдатиком измываются, говорят: это, чтоб служба мёдом не показалась.
   Помню, папка тяжело, ох тяжело медовую болезнь перенёс.
   Хотел мёду безумно, но КАКОЙ ФИРМЫ, не знал, горемыка. Мёду мне! Мёду! Погибал... Бегу. Беру. Вот самый дорогой, с мишкой? Гадость! А этот, где пчёлка с большой жопкой? Отрава! Если тебе в тягость... Конечно нет! Но должен быть предел! Но сколько можно? Покупаю не помню что, срываю этикетку... Вот это то! Ура! Не верю...
   А теперь нам плевать! Главное, банку не выбрасывать. Этой же фирмы? Точно? Точно. Ага. (кривляясь, изображает) Перельман! Перельман в эту баночку. Пжалть!!! Жить можно. Если не брать в голову.
   Не обращать внимания, например, как дядя хворает. Самозабвенно он это делает, проникновенно, самоотверженно, вдумчиво, можно сказать, хворает дядя. Упаси Боже, выздоровеет, так сразу же помрёт…
   Но сначала был институт. Мама: я хочу, чтобы Симочка стала доктором, чтобы она нас лечила. Как в лужу глядела! Никого, кроме вас! (вальсирует) Кроме вас! Кроме вас! Ти-ра-рам, у-ха-ха!..
   Тяжело ли было? Нагрузки, конечно. Но в основном из-за унижений. Какой-нибудь ассистентишка-блатняга, сам три дня как из студента вылупился, а уж гнобит нашего брата, прикладывает, выслуживается, к счастью гребёт. Профессура наоборот, им лишь бы за коленку подержаться.
   Обязательное посещение лекций. О-бя-за-тель-но-е!!!
   И там зав-каф, профессор кисло-сладких наук, бормотун гнилой, ведь он из-под себя никого не подпустит, до самой смерти седалище забронировал, а попробуй прогуляй! Проверка, как шмон на зоне; это другие проверяют кое-как, не сходя со сцены, группу-другую подняли, тут не грех и за себя встать и за того парня,(показывает) раз, пересел, шапочку одел, очки снял…
   А тут завал, дохлый номер, ассистенты в зал спускаются, в проходах как вертухаи стоят, секут, а за прогул – высшая мера, смешают, не к ночи будь помянуто с чем...
   Вот на лекциях данного склеротика аншлаг полнейший, яблоку негде, можно подумать, новый Цицерон воскреси, ну конечно, размечтались!
   Нееее, тут старый, прожжённый, полоумный маразматик лопочет азбуку, нет, только первую букву, точь-в-точь как облезлый попугай перед кончиной, и через каждое слово, все полтора часа: «Правда? Так? Правда? Так? Правда? Так?»
   За что-о-о-о-о-о!?!
   Нет, были и светлые моменты. Само собой. Помню, первое сентября. Заваливаемся ленивые, разболтанные, загорелые… Чего у нас? Политэкономия. Политэкономия? Политэкономия. Какая нам разница? Сели. В ушах солнечный звон-перезвон. Приходит старушонка, божий одуван, добренькая, миленькая. Ну что-с? Читали-с? Естественннннн… Кто желает доложить? Предмет политэкономмммм… задачи…
   Никто-с. М-так, ээээээ, берёт журнал, ну, пусть старота начнёт…
   А, забыла сказать, у нас в группе было три заики. И все, конечно, заикались по-разному. Староста, Сёмка Свирский, заикался так: «Основание ф-ф-ф-ф-ф-черепа условно делится на ф-ф-ф-ф-ф-переднюю, среднюю и зад-ф-ф-ф-ф-ф-нюю поверхности». Мы говорим: «Чего ты фэкаешь?». А он: «Для солидности. А главное, пока я фэкаю, я соображаю, что дальше говорить». Санька Зуев, тот просто: «Пошли, купим по бу… бу… булочке!» Просто. А вот Колька Гришечкин… Это вообще драма. Катастрофическая. Или катастрофа. Драматическая. Он делал так: (долго дрожит и сопит, периодически выдавливая слово «Это…») Трагедия. Садится Коля зачёт сдавать, сопит минуту, другую, третью… Преподаватель смущён: пожалуйста, вот листочек, лучше напишите! Колька мгновенно расписывает бумажку такою сейсмограммою, что преподаватель безоговорочно капитулирует: нет-нет, лучше все-таки расскажите! Всё! Достаточно!!! Удовлетворительно.
    Ну так вот, божий одуван берёт журнал. Стесняемся, значит, ну так пусть староста начнёт… Сёмка поднимается, погнал. Итак. Задачи полит-ф-ф-ф-ф-ф-экономии ф-ф-ф-ф-ф-ф… ф-ф-ф-ф-ф-ф…  М-да, неплохо, но лучше отдыхайте… Ну, теперь… ммм… пожалуйста… ээээээээээээээээ Зуев! Надо же! В десятку! Зуев, не тушуясь: «Предмет политэконо… но… но… ноооооомии…» Старается. В помещении тихая истерика. Старушка в тупике. Что? Что это? В высшей школе наконец-то сформирована группа Untermenschen, неполноценных? Или долгожданная галлюцинация? Или просто издеваются, гады, годы не уважают? Ну, хорошо, хорошо… Достаточно… Спокойно, Олимпиада Прокофьевна, спокойно! Попробовать в последний раз? Мёртвая тишь. Все взоры на Колю. Мир затаил дыхание. Финал. Лотерея. Жребий. Тираж…
    Ээээээээээээ… Ээээээээээээ… Ээээээээээээ… Гришечкин!..
    ВААААААААУУУУ!!!
    Коля встаёт, зажмуривается, сопит, дрожит, сопит, дрожит, дрожит, сопит…
    Группа  влёжку!
    У бабки такие фары!

                снова натыкается на любимую книгу; листает стоя

    Жан де Лабрюйер... Ещё у нас студенточка была. Наука ей легко так давалась! Способная. Перед каждым экзаменом найдёт мужичка на данной кафедре, переспит с ним, в результате четыре или пять. Интересно, за что было четыре, а за что пять? (присаживается, нежно поглаживая, цитирует книгу) «Если человек тщеславен и нескромен, любит краснобайствовать и плоско шутить, всегда доволен собой и презирает окружающих, назойлив, чванлив, развращён душой, лишён порядочности, чести и здравого смысла и если он вдобавок красив собой и хорошо сложен, – у него есть все качества, чтобы кружить головы многим женщинам».
             вытряхивает из тумбочки в ведро бумаги, еду и прочие цацки
   А мы у себя чуть что, добавляем таблетку.
   Допустим. У дяди бессонница. Ему таблетку бормотала. У тёти понос. Таблетку дристоппера. Папа забыл, что он уже полдня сидит в туалете, сорок капель дристартера, мама ищет веревку, которой у нас нет – таблетку цудрейтера. Тэк-с. Назавтра. Дядю раздуло, тётя дрищет, как гейзер, папа спит и размазывает какашки, мама рыдает. Всем морковно-нулевая диета, а маме добавляем шесть таблеток цудрейтера. Они черные, но сквозь морковь не просвечивают. Тэк-с. Назавтра. Дядя храпит, как гейзер, зато тётя сдулась, папа уже не какашки, нет, он мыслишки свои размазывает, но мысленно, мама запела. Убираем ей парочку таблеточек. Заткнулась, но надулась. Норма, но относительная. Но нор-ма! Жить, в принципе, можно… Если не брать в голову. Мысленно… (поднимает с пола листок)
    О! Письмо мамы.            
           «Симочка, милая, родная, дорогая, любимая, здравствуй!
   Трудно ли было на экзаменах? Огромный ли конкурс в этом году или как всегда просто большой? Трудно ли учиться? Какие предметы самые противные? Есть ли на старших курсах скромный симпатичный парень? А вдруг ты загуляешь, как Дора, и тебя отчислят за неуспеваемость? Или оставят на второй год, как Борюсика? А вдруг ты начнёшь брезговать и падать в обморок? Нужно ли для этого начать курить? Если да, то что, если нет, то почему? Все ли успешно сдают государственные экзамены? Слышала ли ты, чтоб кто-нибудь провалился? А если даже не провалишься, вдруг место работы будет далеко от дома? Или попадется нездоровый коллектив и тебя затравят? Может ты читала в газете, как главврач приставал к врачихам и его посадили? А если придется работать не по специальности? Разрешена ли переквалификация? Или по крайней мере специализация? И на какую должность? Ты не читала статью, когда одна врачиха поехала на специализацию и связалась с бандитами? Могут ли тебя повысить по службе? Вдруг тебе не понравится унижать подчиненных? Или понравится? А ты не слышала, что собираются снизить подоходный налог? Или повысить? Вдруг всем повысят зарплату, а врачам нет? Или повысят, но низко? Есть ли закон, что за выслугу лет начисляют высокую пенсию по инвалидности?.. А может быть лучше без инвалидности?» Так. Целая страница в том же духе. Ды-ды-ды… «Как здоровье? С приветом…» Ясно, что с приветом! (бросает листок в ведро, прдолжает уборку)
   Привет приветом, но вот наша Сима действительно специализируется. По травме. Мужская, между нами, работёнка. Не где-нибудь, а в медсанчасти промышленного гиганта. Это вам не фотоателье с кучерявым директором.
   Завод! Целый город! Сто тыщ рабочих! Сто! Тыщ! Да из них только химиков, условно заключённых тыщ десять. И глухонемых берут и эпилептиков и долбанутых, и шизанутых. Нехватка рук!
   А посмотреть на рожи в отделе кадров! Любой мясорубочный триллер «Белоснежкой» покажется!
   И сразу наваливается это волнительное чувство: завод! Огромный. Опасный. Не там станешь и с концами. Провалишься, сгоришь, задавят. Сначала жутко. Грохот, дым, суета! Неразбериха. Хаос. И из этого вот хаоса выходят… машины! Новенькие, красивые.
   Днём машины, ночью, понятно, бронетранспортеры, куда ж без них? Тоже новенькие, но не слишком красивые, зачехлённые ведь.
  Производство, ить ё ма! Это ж война. Всё для победы! Каждый своё дело делает. Причём, всякое дело, оно и есть самое наиважнейшее, иначе та самая машина не выйдет!
   Это у нас, на гражданке: вы пишите заявление, комиссия соберётся, обсудит. Или: давай, мать, рублишко, схожу за краником. Или, скажем: не завезли сегодня. На той неделе зайдите, или там через…
   Неееет, братки, тут производство. Ждать не может. Станок забарахлил – за ночь наладят, и специалистов отыщут, и деньгами не обидят. Инструмент какой понадобился, изготовят инструмент. Надо куда воду, электричество забросить – без проблем.
   Что говорить, если сами работяги в родном цеху самогонный аппарат сварили и на верхотуре сивуху гнали. Из тормозной жидкости. Правда, недолго…
   И ты тоже не просто в кабинетике стул протираешь. Ты участвуешь в общем деле. Без тебя производство станет. Завод – это отдельное государство. У завода своя охрана, своя  пожарка, своя лыжная база. Даже грязелечебница. Единственная в городе. И свои законы внутри. Свой жаргон. Не говорят «без десяти», «без двадцати», а «без десять», «без двадцать».
   И чем больше узнаешь, где корпус «Шасси», где корпус «Мотор», «Сборка Кузовов», «Задние Мосты», а это вообще целый завод, между нами, тем ближе к сердцу пристаёт-прикипает вся эта параша, ну как приятно свысока смотреть на какого-то салагу командированного, коему не дано понять: вон там РМЦ, ремонтно-механический, а за ним КЗЦ, кузнечно-заготовительный, что в Прессовом-2 столовка лучше, чем в Прессовом-1, а в Арматурном хуже всех…
  И травма, травма, травма…
  Трудно, да. Но ведь все после иститутов только учиться начинают. И весело, коллектив боевой, не унывающий. Медики, не педики. На работе лаются и с работягами и меж собой, да пьянчуг позорят, а после смены сами спиртомицинчиком балуются. Нам можно. Мы-то особые! И целуются, напоследок. Здоровый коллектив.  Меня не обижают сильно. Учат. Подсказывают. Опекают даже. Полсмены приём первичных. Ушибы, растяжения, раны всяческие. Повязки, гипсы, швы, рентген. Кстати, почему рентген называют рентгеном? А если б его изобрёл, ну скажем, Мюллер? Направляю Вас на мюллер… Давайте посмотрим Ваш мюллер! Или нет. Ваш таратуту проявили? Ваш хренников! Уууу-ха-ха-ха-ха! Нет! Ваш келдыш… Ой не могу… Уууу-ха-ха-ха-ха! Лучше Вашу пьеху! Уууу-ха-ха-ха-ха! (срывается с места, убегает за кулису. Вскоре оттуда – явственный звук сантехники. Возвращается умиротворённой)
    И у врачей запарка точно такая же. Тот же конвейер. Гон. Базара такого нигде не услышишь, чтоб так больных принимали.
    Давай, заходи, следующий! Где болит? – Да не болит у меня, ломит! Вот, ногу подвернул. – Покажи. Фу! Тебе что, перед врачом ногу вымыть трудно? – Я мочу прикладывал… – Ты кал ещё приложи! И где подвернул? – На участке, скользко, масло, стружки, оступился… – Мастер знает? – Не успел сказать, в горячке не понял. – Направления синего от мастера нет, значит не производственная. – Да кто мне даст направление-то! Свидетелей не было. – Будет справка тебе бытовая! – Без оплаты? Да я один тут, из меня алименты вычитают, на что я жить буду? – На три дня справка. Получи в регистратуре, я подпишу. – Так дай уж хоть на пять! – Всё, следующего зови! – Ты что, как я работать-то буду, грузчиком? – Заходи следующий! Где болит? И так далее… 
    Потом повторные. Перевязываем, больничные продлеваем. Гонка ещё большая. С бешеной писаниной.
    Никогда не забуду свой первый вызов… В Колёсный. Вдруг, посреди приёма, как гром: доктор, вызов в цех! Сорвались, в машину, полетели! С сестрой, санитаркой, чемоданчиком выездным. Что-то там будет? Шофёр-пенсионер завод наизусть знает. И вот мы на месте. Встречают. Злые. В цеху копоть, чернота. Чёрная толпа расступается. Пострадавший тоже чёрный, только кровь не чёрная. Даже бледность у него чёрная. Рваная рана колена. Рассмотреть бы получше. Со всех сторон лающая ругань. «Где вы там спите?» «Дармоеды!» «Да посадите вы его!» «Да положите вы его!» Никакого, понимаешь, почтения. Тут многое зависит от моей сестры, от её выдержки и хватки. Кстати, сестра в травме – асс, высший класс. Всё-то они видели, всё знают, всё умеют. Одна за раненым на вагон со шлаком полезла, плевать, что в юбке, снизу видно. Другая вышла в ночь, а ночью тоже бригада дежурит: диспетчер, санитарка и шофёр скорой, пенсионер, я уж говорила. Это неважно.
    И врачиха ночью дежурит тоже, но не травматолог, а цеховой терапевт, она только для подписи, всяк нормальный терапевт крови боится и молится, чтоб обошлось спокойно. Сестра сама разберётся, и помощь грамотно окажет и направление грамотно катанет в больницу. А тут средь ночи вызов в цех. Когда план горит, главный конвейер всю неделю не останавливают. Чешет завод без остановки, как часы.
    Приезжают: вот пострадавший лежит, врачиха кровь только увидала, опа! Тоже рядышком завалилась… Сестра не знает, к кому первому кидаться.
 
      вдруг поднимает из мусора бритву, рассматривает с повышеным вниманием

   А однажды… один раз, ночью, с папой такое было, он так кричал, кричал так страшно, так долго… И все наши переполошились… так долго, что я сама оцепенела… Позвонить в скорую? Так ведь там мой голос не услышат из-за крика… а если даже из-за крика догадаются, откуда звонят, и приедут, так соседи за ними в дверь ворвутся и выгонят всех нас из посёлка в поле, на пруд, в Дубки…
    Когда папа измучился и затих, смотрю, мама лежит белая, холодная, смотрит в потолок…
    Всю ночь я плакала, вспоминала. На рассвете забылась почти, слышу голос её, ну рядом совсем, вживую прямо… Приоткрываю глаза – она сидит на койке и поёт… Пела она так. (кривляясь, поёт)
               
        Если ты, если ты, если ты, если ты, если тыыыыыыыыыыы. Ой.
        Разлюбил меня сильнаааааа,
        Так скажи, но сперва уходииииииыыыыыыысссссссссс.
        Не забудь взять какие-то там не помню уже вещдокиууууыыыы,
        Ииииии вообще что-то там такое ещё, но ужееееэээээ...   Навсегда…

   Ааааааа.(сама себя укачивает) Аааааааааа. Аааааааааа.
   А спустя пару дней я тихонько спрашиваю: «Пап, ты чего орал?» Он ещё тише: «Они тебя забирали…»
   Ну?
   О чем я? Да! Вот мы на месте происшествия. Там сестра наша – хозяйка ситуации. Споро, без суеты открывает бикс со стерильным, перевязывает; спокойно, уверенно осаживает через плечо кликуш. Я тут, похоже, тоже для подписи. С умным видом ищу пульс. Участок конечно не работает, бесплатное зрелище, хоть какое-то разнообразие монотонной тягомотины. Рабочие хватают носилки. Кто-то уже сбегал в раздевалку за одеждой, сумкой. В машину. Только не ногами вперёд, козлы! В машине решаем: к нам «домой» или в больницу. Постепенно осваиваешься, но вызов всегда праздник, говорю же!!!
    А бывает в цех примчимся, а там уже тёпленький. Бумагой накрыт. Кто-то всхлипывает, кто-то волком глядит. Как будто мы виноваты. А начальство возбуждено. Прощай, премия. И тринадцатая зарплата. Обычную придётся пропивать. 
    Или вот старожилы рассказывают. Ночью звонок в диспетчерскую. Что случилось? Криком кричат: овечьи ноги! Чи-во? Овечьи ноги! Заладил и всё. Упился? Сдвинулся? Наширялся? Приезжают. Оказывается: УВЕЧЬЕ НОГИ.
   (Вытаскивает откуда-то тазик) Симочка меня хочет отравить. Хо-чет!
(кривляется по-кавказски) Слюш, дорогой, зачем – хочет? Уже отравила!
   Отравление. Это самое ходовое, самое любимое. Но вот что пикантно: не все сразу, а по очереди. Причём, строго. Значит они, сируны, опять меняются таблетками. Если прибабахами, ТАРАКАНАМИ внутричерепными, меняются. Втихую играются, ну?
   Папка мой однажды: Симочка, умоляю, закжи у мужа Эвы Соловейчик тот самый шампунь. Пожалуйста-препожалуйста! Я: Эва в сафари. Если не сожрут шакалы, закажу. А как же мне теперь быть? Я: Вот мой, полбанки. Ушёл счастливый. Возврщается. Там срок годности невнятно... ЧИ-ВО??? Симочка, прости, тут на этикетке один лютик, а когда раньше было два или три, и пена богаче... Как не заорать, а? Не лютик, ору, а рододендрон!!!   
   Замуровать бы! А после смыть.
   И – свобода!!! (шёпотом) Сво-бо-да…
   Да. Но самое любимое заводское увечье (показывает ручки). Да. Пальцы летят только так. В основном на прессах. Штамповка. Страшное дело. Пресс опускаетсяся, а там пальчик. А то вся кисть… (вздох) Война, говорю же. Хотя всё вроде предусмотрено (неуклюже жестикулируя, показывает). Штамповщица  кладет заготовку, а чтоб пресс сработал, нажимает кнопки. А их две! На эту нажмёшь, не сработает, на эту, не сработает, только когда на обе. Чтоб руки были заняты. Штамп поднялся – забирай готовую деталь. Безопасно. Но так много не заработаешь. Она к наладчику: сделай одну кнопку! Одной рукой на кнопку, другой шурует…
   Кто ей указ?
   А то вообще поставят на автомат, сама лично видела! Пресс ходит вверх-вниз, только не зевай. Игрушки им! Вот раньше или позже…
   (тихо) А бывает, просто пресс сдвоит. Неисправный. Сперва рабочий ход сделает. И сразу второй. Сунулась за деталью, хлоп – инвалидность… Будешь с культяшками 100 проц. зарплаты получать.
   Настоящая страховка, компенсация за увечье, в смысле, за руки-ноги овечьи – это не у нас, это на Диком Западе.

                испуганно извлекает из кучи мусора здоровенный зубной протез

    Этот! Он! Или дядин или же… неважно… Однажды утром паника. У тёти пропал протез. Ищем всем табором. Везде. Не находим нигде. Голяк. Обед приближается. Паника нарастает. Следствие в моем лице разрабатывает сразу несколько версий: а) Ночные воры; б) Тёте привиделся сон, что она акула-живоглотка; в) Я окончательно сошла с ума и выбрасываю на помойку последние семейные реликвии; г) Объявились неведомые микроорганизмы, питающиеся исключительно пласмассой и т.п.
    Следствие прервалось на обед.
    За обедом выясняется, что дядя, застенчиво молчавший всё утро и не выдвинувший ни одной версии, также застенчиво ничего и не жрёт. Только решительная силовая операция выявляет у него во рту три зубных протеза. Лишний с позором  конфискуется и без проволочек водружается на законное место в тётиной ротовой полости. Но там уже… да, два…  два протеза!!! Откуда взяла? Молчит. С тремя протезами не очень-то потрындишь!
    Решила не вникать. Оставьте, доктор Ватсон. Пусть идёт, как идёт...
    А то случай был. Работница на маленьком игрушечном прессике мелочь штамповала, не успела пальчик спрятать, прищемило… Это у них там, ну, там, где загнивают, мелкие детали автоматы штампуют, как патроны-макароны, а у нас что? Право на труд! А значит и право на открытый перелом ногтевой фаланги. Молодые мастера никак не понимали слово «фа-лан-га». Что-что? Неприлично вроде… Вроде женщина… Даже если она и есть у ней, прости, Господи, эта самая фаланга, то каким раком она её туда эту фа-лан-гу вставила? Но главный закон жизни таков. Если закрытый перелом, можно справку на легкую работу. Открытый – кранты – больничный лист.  Неотвратимо, как судьба. Вот ведь гадина, травму на участок повесила. Приходится акт составлять. Ну, собирается комсостав. Мастер, нач. участка, занюханный инженер по тех.\без., профком, понятно. Плюс виновница торжества..
   – Как же ты, лахудра, свою ногтевую эту самую, извиняюсь, фа… туда сунуть умудрилась? – Не помню. – Давай разбираться. – Берёшь эту заготовку пинцетом. Так? Так. Теперь ногой на педаль, хлоп! Пинцетом и забрала! Как туда палец-то попал? – Не помню, говорю ведь…
    Садится другой. Нет, она наверное вот так вот положила… Хлоп! Опять не получается! Садится третий. Может эдак… Хлоп! Игрались так, игрались сяк, пока чей-то палец не размозжили! Точно так же! Один к одному: открытый перелом ногтевой фаланги!
    Что и требовалось доказать!
    Вообще, инженера по техбезопасности самая бездарь. И зарплата соответствующая. Был такой деятель у нас, он одно, но основное в своей несчастной жизни усвоил: для счастья надо, чтоб переломов было как можно меньше. Всё!
    Кажется, конструкторский корпус достраивали, рабочий с лесов в котлован упал. Госпитализировали. Прооперировали. ИнжИнер звонит в больницу. Какой диагноз? Ему диктуют. Пиши: сотрясение мозга. Так. Шок второй степени. Так. Разрыв селезенки. Разрыв печени… Хорошо, а переломы-то есть? Переломов нет. Слава Богу!
   А воровство запчастей! Целая индустрия. Конечно, чужое брать большой грех. А фрайериться – ещё больший. Человеку краска нужна. Прикажете в магазин переться? Унижение! Значит он берёт в одну руку ведро, в другую кисточку и прям в спецовке идёт по железнодорожной ветке в сторону ворот. Идёт и на шпалах рисует «342, 343, 344…» На воротах вохрушка. Он ей: чего смотришь, открывай! Та открывает. Он идёт на волю. «345, 346, 347…» и... чао-какао. Ушёл с краской.
   Хроническая  нехватка рабочих рук. Берут отовсюду, из деревень, чуть не детей. Что им в деревне-то ловить? Селят отроков этих неприкаянных в общагах этих диких. И сразу к станку. Сопливые, не соображают же ещё. На токарном, к примеру. Деталька крутится себе да крутится, вдруг раз: стружкой зажало, стал мотор, так она голыми руками лезет освобождать, а силища там какая, взбрыкивает, калечит…  Ты выруби станок сперва, потом суйся, ооооооххх… Уезжают домой без пальцев. А в общагах ихних – ммммммммрак… Пьянки, драки и проч… Утехи. И по согласию и без. Можно себе представить.
   Во пример. Девчонка в цеху сотрясение мозга получила. Кран-балкой. А, не все знают, что есть кран-балка. (Симу передёргивает) Это хреновина такая с кнопками, на проводе, она краном, что поверху ездит руководит. (изображает)
   Ну, девочке этой невропатолог приписал работать только утром, в первую смену. А она и во вторую тоже выходит. Спрашиваем, почему? Хочу работать только с подружками своими, мы из одной общаги, идём со смены кучей, так не опасно, а одной ходить, сами знаете… Вот ведь.
   Но кто самые тупые – так это вохра. Их даже к станкам не ставят.
   Пожалуйста случай характерный. Выезжает один с завода на собственном «Жопо-рожце». А они только пошли, в новинку, там мотор сзади. Вохрушка на проходной, тында заполярная, знает наизусть: у машины четыре колеса, водила спереди, выхлоп сзади. Кивает на багажник: что у тебя там? А тот хлопец шутником оказался. Как это что? Мотор! – Мотор везёшь? – Мотор! – Врёшь! – Посмотри! – Она бежит назад, задирает капот: а там мотор, точно! Кричит напарнице: не открывай! Он: пустой я еду! – А ну выруливай вон туда!!! – Всё нормалёк, в чём дело? – Попался! – Ты сдурела? 
   Сзади шоферня гогочет: «Да шлёпни ты его!» «Кончай его!» Шутник сам уже не рад. Выскакивает. Да мотор это! – Без тебя вижу! Стань туда! – Мотор этой машины, от этой, понимаешь!!! Она сама растерялась, и правда за ствол хватается… Сзади очередь терпение потеряла: «Кончай волынку!» Шутник подбегает: гляди, он же горячий, вертится там, видишь, работает значит! Теперь открываем впереди. Во! Пусто! Нету ни хрена, поняла? Наконец начальник выползает: «Отдай пропуск, отпусти, благодарю за службу…»
   И не такое бывало… Кто-то башку пробил вохрушке, когда деталь за пазухой нащупала. Их учат: чуть что – за пропуск хвататься. А она молодец, сопляка не выпустила и пропуск в руках удержала. А он, гад, в заводе остался, никуда, гад, теперь не денется! Сдастся обязательно.
   Да, условники эти народ тяжелый. Бесправные, в комендатуре отмечаются, зарплату получают маленькую; режим нарушил – обратно в зону. У них свои понятия; вкалывать позор страшный; чтобы филонить, такие легенды трут, зарыдаешь. Не дай Бог одному слабину показать, все на голову сядут. Им ишачить западло, позор, себя могут изуродовать, лишь бы не пахать, как другие.
   Способов-то миллион. Взять стиральный порошок, свернуть самокрутку. Пара затяжек, сразу такие хрипы в лёгких появятся – не просто бронхит, астма цветущая.
   Или мажут подмышкой горчицей и бегом в санчасть. Сунул в подмышку градусник – 38, не меньше, будь здоров! Больничный вынь да положь!
   А с анализом мочи вообще лафа. Пописал в баночку, капнул туда крови, или белка куриного – вот тебе и нефрит цветущий, махровый. Обязаны положить. А пока разберуться... Надо бы в институтах кафедру симуляции ввести...
   Есть средь них, кто со стажем, совсем опущенные. Раздавленные люди. Бывшие. Один явился. Избит, ребро сломано. Кто тебя? – Милиция. – За что? – Да ни за что… – Прямо уж? – Да правду говорю, доктор. Ничего не сделал, только сказал: «Мусорские ваши хари!» Больше ничего. – Спьяну, конечно? – Нет… – Да разве трезвый такое скажет? – Я не пью, я чифирю…
   Вообще, пены в заводе, как грязи. Изнасилования, самоубийства… 
   Женщины в раздевалке подрались. Чем дрались? Когтями? Кулаками? Не угадали. Вешалками!
   Вообще заскучать там сложно. (находит какую-то шмату) Тётин фартушек, вроде. Тётя… Обедаем всем дурдомом. Но тётка решила приправить жратву викториной. Любимое занятие.  Вечер вопросов и ответов. Жажда знаний. Например, на ровном месте: Симочка, а этот, ну, как его, он у тебя был? – Был. – Что у него? – Не скажу. – Почему? –  Забыла. – Врёшь. А дети у него есть? – Есть. – Взрослые? Сколько лет? Кем работают? Женатые? А у них дети есть? Далее по всем пунктам, кроме... Сукино-Харино.   
   Теперь опять. – Вот эта селёдка, ой, она не вкусная. А та, что раньше была, она  вкусная. Ты ту где покупала? – В красном. – Это где? – За рынком. – Там, где почта? – Почта дальше. – Значит, где хозяйственный? – Нет. Хозяйственный ближе. – Нет не ближе! Проходишь рынок… –  Тётя, говорю в сердцах, какая тебе разница? Ты ж из дома вообще не выползаешь! – Ну и что! Главное, что вкусную селёдку ты купила в красном. А невкусную где? – Тоже в красном… (уносит тряпку за кулисы)   
    Сто тысяч работяг! И «час пик»! (Сима начинает что-то искать, снова создавая беспорядок) Они, эти «часы» не только в семь утра, они и в одиннадцать ночи, когда вторая кончается. Работницы, счастливые, что ещё один день нескончаемого трудового подвига позади, что до следующей повинности целая свободная ночь и целое свободное утро, прячут от мороза под платок мокрые после душевой волосы и... нееееет, не пристёгиваются в салоне собственной тачки, неееет, приобрести продукт собственного изготовления они и во сне не мечтают, нееееееет, их удел штурмовать общественный транспорт. С прибаутками типа: «Эй, Юрок, пригрел бы, а то сидишь, как петух на яйцах!..» Вспоминается почему-то одно:  темень, чёрная толпа, пар из под платков. Наконец с хрустом и скрипом подваливает что-то тусклое, заиндевевшее, скользит, притормаживая подальше от толпы, чтоб не наехать, ведь бросаются чуть не под колёса, наперегонки, давяться у разбитых дверок...
     Шофера этих маленьких «похоронных» автобусов, «колымщики» – плату за презд в карман кладут, как на Кавказе, где нет и не будет диктатуры пролетариата... потом видно делятся. «Куда он?» – «На «Семь ветров!» Забытый чертями посёлок...      
     А растреклятые трамваи, они лучше что ль... И там рёбра трещат не на шутку. И отрываются на ходу, кто плохо зацепился. Наша клиентура. (Сима наконец нашла крохотное зеркальце, смотрится в него и яростно отшвыривает прочь. Пауза)
     Раз в таком вот пиковом бурлящем вагоне спит пьяный. Вокруг силовая борьба, гомон, а он в стране дураков. Притулился у окна и кимарит. Клопа давит. Пузыри пускает. Зелёные. Зелёные – зимой? А... да... Нет, наверное летом это было? Вдруг сквозь гвалт внятный мужской голос: «Женщина, садитесь!» Женский: «Да я счас схожу». – «Садитесь, садитесь, Вы же в положении!» – «Это в каком таком положении!?!» Пьяный, не просыпаясь: «В уёам!..» Весь вагон уписался... 
   Так я и говорю, в заводе не соскучишься. Ни дня.   
   Или вот ещё диагноз. «Фершалский». «Укушенная рана правого полужопия». Здорово, да? 
   Кстати. Тоже быль, между прочим. Хирург на приёме. Заходит шмонька очередной. Хромает, еле-еле тащится. Так вот примерно. (показывает) Причём, и от врача, и от больного, будьте у Верочки, с утра разит одним и тем же. Что с ногою? – Да на работе болванку уронил. – Тяжелая? – Не очень, кил двадцать. Вот, доктор, две недели мочу привязываю, не помогает…  Доктор смотрит: стопа – сплошной  синяк, всё перемолото. Вздыхает только: «Если б оно помогало, я б вас всех обоссал!..»
   Правда.
   Или. Ремонтируют ночью конвейер. Надо представить себе гулкий, холодный, мёртвый цех. Конвейер подвесной. (показывает) Возятся с цепной передачей. Это, что цепь от велосипеда твоего, только… (мысленно обнимает взглядом подвесной конвейер) Поболе. Она на штырях стальных. Палец называется. Конвейер длиннющий. Этот там ковыряется, другой в том конце, только слышат друг друга. Ну, бригадир кричит молодому: –  А теперь палец вставляй! – Куда вставлять-та?!! – Да в дырку между звеньями, понял?
    Он понял? Он понял…
    – Вставил палец-та? – Вставил! – Сенькаааааа! Включааай!!!
    Шарах! Поехал палец… Но далеко не уехал, правда. Он же мягкий, стальной должен быть. На Западе уже тогда пальцы пришивали. У нас и теперь ампутируют…
    Неохота вспоминать всё... (бесстрастно) Один начальничек говорит работнице: возьмёшь больничный, вылетишь с участка. Это называется борьба с травматизмом.
    Да разве всё вспомнишь! Приходит на приём. Ожог третьей степени. Какого места? Пятки. Где случилось? – Дома. – Как помогло тебе? – Да на утюг горячий наступил. – Значит, утюг горячий на полу лежал? – Честное слово! – Работаешь где? – В литейке…

   А луковое бешенство, как сказано переходит в морковненькое, а оно в тыквенное, бананановое, авокадное, манговое... и далее по всем пунктам... И булочки, да, бууууу...               
                смотрит в окно, прижавшись к стеклу

   Что я плачусь? Жить-то можно. Было.
   Если только не считать это всеобщее проклятие: ледниковые запоры, резко переходящие в оглушительные дристуны. Ежели только у двоих дристун, то это называется артиллерийская дуэль. Ду-Ель…               
    (Задумчиво)  То есть, ель раздвоенная? Стоп! (трясёт головой) При чём здесь ель-то? Или две ели? Наверное, они что-то ели? Аааааа!.. А они ели… но еле-еле! Нет… Не еле-еле они ели. Стоп! Ха-ха-ха! Они. Ели. Не. Еле. Еле. Значит? Хорошо ели. А мы на чём остановились? На дристуне.
    А! Когда он у всех сразу – ну, допустим, недристола обожрались – почему бы нет? Это уже называется по-другому: ночные стрельбы. У моего папы всё записано. Я свой организм знаааааааю! (перечисляет по памяти) Дата. Парад планет. Стул вовремя, почти обычный… цвет… консистенция… внешний вид, прочие свойства, комментарии… приложения… ссылки…
   (Сима где-то копается и вновь находит книгу, открывает, читает) Жан де Лабрюйер… «Мужчина соблюдает чужую тайну вернее, чем свою собственную, а женщина лучше хранит свою, нежели чужую». Здорово.

             пожимает плечами и наконец-то рассматривает закладку книги

   О-па! Это ж мой диплом! Весело… (зачем-то обнюхивает его, вздыхает) Ах! В самом зените лета утром запах… дымкой пахнет, а может росой ночной… а в самый зной цветами полевыми… (нюхает диплом), а ливень вдруг, – сначала пылью дорожной пахнет, потом озоном, гроза прошла, а по вечерам так грустно мятой в канавах пахнет… цветёт мята на склоне лета… Грустно оттого, что лето всегда кончается… всегда... (нюхает диплом)
   А в сентябре, на закате, сумерки уже раньше, так прощально дымом пахнет, во всех дворах листья сгребают, жгут, дым в воздухе слоями стоит, тихо, ни ветерка. Допоздна у нас костёр, картошка в пепле печётся. Кто-то домой за солью сбегал, разломишь её, запах… ах! (нюхает диплом)  В октябре в Дубках покой прощальный, паутинка по ветру... солнышко усталое, листьев по колено, шуршат, под ними жёлуди хрустят. Упасть бы на эту перину, уснуть… Дубовые листья… (с наслаждением втягивает воздух, затем нюхает диплом) Потом уж дождь промозглый, ледяной, сад голый, мёртвые цветы, мёртвая трава. Пахнет прелью, могилой… (нюхает диплом) А дома печка раскочегарена вовсю, светло, уютно, жара, хоть назад на улицу беги! Во тьму промозглую... Не, постой, держи пирожок – с капустой, с яйцами… А-х-х-х-х... (нюхает диплом) 
   Потом всё холоднее, мрачнее, а небо в прогалинах всё лазурнее и… первый снег. Не пролежит долго, растает обязательно. Лазишь потом где-нибудь полем сиротливым, по грязи, вдруг: дыхнуло табачком откуда-то. Человек! Счастье то какое, есть ещё кто-то в мире… И зима. И в лес. К вечеру мороз крепчает, лес старообрядный, немой, заколдованный на веки вечные. Солнце садится рано и лес уже не серебряный – мельхиоровый, чернёрый меж берёзами. А ночь пугает – смотрит из кустов, ёлок, чащи. Домой приходишь затемно. Дым из всех труб прямо вверх подымается, пахнет так сладко, так сладко! (нюхает диплом) Вокруг месяца корона жемчужная – к морозу, дома Белка чуть в печь не залазит, греется, – тоже к морозам, сколько можно загадывать? Крещение на носу! А дальше метели, ветра, позёмка: февраль – кривые дороги, пахнет снегом, почти как псиной… (нюхает диплом) И вот весна. Весна! Особенно в апреле солнышко как разбуянится, талая вода отовсюду бежит, затопляет, не пройдёшь! К вечеру всё равно подморозит, ледок с утра прочный, хрустящий, а днём опять половодье, пуще, чем вчера, солнышко спешит к маю всё сплавить! Сосульки сосать – какая проказа! Простудишься, смотри, только что горло прошло! Талая водичка: вкус грязи и конечно гормонов каких-то, и воздух живой, как янтарь, тугой, аж в глазах черно… и пахнет, пахнет… талой помойкой, что ли?.. (нюхает диплом) Вот это и зовёт на подвиги совершенно неведомые!.. Но каким счастливым должно быть это неведомое! Потому, что сбудется когда-нибудь, непременно...
   А в конце марта оттепель, ночью туман, деревья мокрые, спят и плачут, на ветках капли, последний гололёд, скользко, слякоть…
   (деловито) Кстати, о весне. Мне один коллега молодой рассказывал. Жил в общаге, сосед по комнате – этакой пенёк из глубинки, правильный насквозь крепыш, простачок не без смекалки. Так даже пенька весна разок пробрала, поЕтом стал минут на пять. Стих родил. Только конец стиха, чёрт, не выходит. Ну давай, зачитывай, не томи душу. Зачитывает пень.
      \Весна спешит, торопится куда-то\  Оригинальнаааа! Обделаться можно.
      \Уж прилетели первые грачи\  Тоже, убей меня, впервые слышу!
      \Уж вербы распускаются лохматые…\  Как подметил, а? Гений!
   Но вот последняя строчка - никак! Ну, ну, не идёт и крантец, растуды-т твою! Может, подсказать ему? Так, например: «Стихи писать не можешь, так молчи!» Не, не, не возможно. Он мнительный, мстительный. Обида кровная… (прощально нюхает диплом)
    И вроде бы тоже весной?.. Да-да! Именно такой же пьяной весной (почему-то шёпотом, поёживаясь, смущённо оглядывая кое-как прибранную комнату) именно тогда, в один день случились сразу три штуки: утром наша Симка (кокетливо приглаживает волосы, почёсывается) впервые самостоятельно (!) прооперировала перелом шейки бедра; вечером впервые заявилась на свиданку с тем самым  «скромным и симпатичным», а ночью у папы тоже впервые случился первый страшный припадок.
   И всё. (бросает диплом в корзину)
   Да. Как-то, резко перестала посуду мыть, слышу, папка: «Эх, что-то Симочка-то наша...» А мама: «Ну, если не брать в голову...» 
                пауза    
   (Сима продолжает вяло и бесстрастно, постепенно доводя себя до Ф.Б., финального буйствования)
   А ведь это мать моя. Таки не пустила замуж. Успеется, мол! Вот и успелось.
   Папка? Этот вообще… внимания не уделял, ну ни на грош! Живи, как хочешь! Ну, жила… (вскакивает)
   Идём дальше. Тётка, так она ж меня ненавидела, как курву расэтакую, только вот за что, за что? Всё голыми дядьками стращала. А-а-а, понятно, чтоб психику мою изуродовать, с тех пор я голых дядек и боюсь! (внезапно изо всех сил стучит по тумбочке) Уж не мой ли дядька это был? Голый. Ну конечно же он!!! (зажмурясь) Поэтому и баловал, потом видно заигрывал, потом видно подсматривал, потом видно приставал, потом… наверное преследовал, а уж использовал наверняка… И не раз… Видно. Не помню, но зна-ю!
    Отомстить! Как? (обрывает обои) А вот так вот! Бардака он боится. А боли он не боится. Каждый день водить на казнь! И не казнить. Зачитывать помилуху. Во прикол! Ужасней ничего нет. Пусть тоже помучается, как следует. (носится по сцене) Но он же в Сачках, как я забыла! Откуда тогда мои несчастья? Мать или кто? Женишков подсовывала. Не помню. Забыла! Урод, скорей всего. Или слизняк, уж это точно. О, мерзость! Потными, липкими, шершавыми лапищами… Б-р-р-р-р! Не. Опозорить хотела. Просто опустить. С-с-с-с-с-с-с-с! Но отец лишил приданого. Раздавил. Можно исправить. Найти тех женихов. Увлечь. Помолодеть. Посвежеть, холера на вас! Тётя знала секрет. Была как мумия. Заспиртованная, видно. Отправиться за тётей! Она ненавидит. Изуродует. Ещё сильнее. Ха-ха-ха! Так что хорошо, что её не нашли! А если ищут? И найдут? Позвонить и сказать чтоб не искали? А может и так не ищут. А так вспугнешь их, начнут искать назло. А-а-а-а, сказать, что уже сама отыскалась? Как доказать? Подделать подпись? Подкупить полицию? Когда надо они продажные! Когда не надо – неподкупные. Сделать чучело тёти! Как она выглядела?.. Уже не помню! Я же в своём уме!!! Какая, впрочем,  разница? Скажу, авария… Или пластическая операция. Во юморок, а? Интересно, каким манером дядя тётю?.. Не представляю… Потому что представляю! От такого орла ускакала. Вернее укатила. Не удовлетворял семь раз в сутки, вот и ускакала! А он мужичок-то гладкий… Видать, свирепый в деле… (садится и трётся о сидение стула) Хоть разочек бы… Поздно… Хоть подсмотреть, как он…

наклоняется и низко заглядывает меж ножек стула; когда с трудом выпрямляется, на лице гримаса смертельного, безумного вожделения… медленно возвращается к реальности

   Дура я… жалела, что не пришлось брыкаться… Самой надо было как-нибудь… (шёпотом) Воскресить прошлое! Воскресить его! Пусть даже через не могу… Значит… Забыть! (опрокидывает тумбочку) Забыть! (переворачивает топчан) Забыть! (валит кресло) Забыыыыыть…
   Может к лучшему, что я плохо спрятала мамину верёвку? (расшвыривает всё, что попадает под руку) Или к худшему, что я хорошо спрятала мамину верёвку? Стоп, не путаться! (Сима теперь уже в полном экстазе мечется по сцене) Плохо-хорошо… Хорошо, что папа не заметил. Плохо, что он никогда ничего не видел. Или хоро… Опять? Опять плохорохоро? По-японски заговорила… Дожили! А ежели так? (хватает ведро с мусором и рассыпает его по полу) Вот вам! Вот вам! (кривляется) Это той фирмы, это не той фирмы… Ха-ха-ха-ха! Ой! Кончается! Кончается! Мусор кончается! 
   Эй, я на новеньких! (прыгает по сцене, играя в «салочки» с мебелью)
   Ага! Это очень вкусное, это так себе вкусное, это не очень вкусное, это очень не вкусное… Я свой организм знаааааю! А теперь – вот вам! Всё! Жрите что даю-уут!
   (бессильно валится на топчан, чтоб отдышаться) А что жизнь как бы не полностью удалась? А? Как бы полностью мимо пронеслась. Мимочки… Мамочки, верней! Чего сижу? Спасайся сама-то, дурында! Как? А всё так же!(поднимает и тщательнейшим образом устанавливает тумбочку, неожиданно находит любимую книгу) Да! Голая ложь во спасение! Ложь! Только голая!(ёрничая, Сима прижимает книгу к уху) Ложь… Алё! Психушка? Главврач? Спасите! Гоните, приезжайте! Режут! Я в кладовке! Голый дядька ломает дверь! Надругается от всей души! И не раз! Он буйный! Неукротимый! Неутомимый! А, завидуете! (заходится смехом; отшвыривает книгу) Спрячьте меня! Госпитализируйте по-нарошку. Знаю, в женском нет мест. Понабились дуры! Фригид… В мужское, в мужское тогда! Сразу всех! Ооооооооо, нет!!! Никогда! Ни за что! Не все сразу! Сразу… Сначала… в палату, где… пахнет весной… талой помойкой! Там мы будем паиньки… Он же у нас маленький… Сладенький… (Сима уже дремлет, уютно устроившись в инвалидном кресле, в той же позе, что и в начале действия)
    Не верьте… мне… Не верьте… ни-ко-му.
               
                З А Н А В Е С
                2009

 ПОСЛЕСЛОВИЕ
Отчего наше внимание приковывают картины странные, страшные, даже отталкивающие?