Полковник. Из цикла Кармен

Донос пришел тогда с утра,
Его не ждал полковник части,
И волей, пуще всех ненастий,
Вдруг вызывает генерал.


                *    *   *
 

Он проснулся с каким-то дурным ощущением – не то тревоги, не то болезни. В голове слегка шумело после выпитого вчера с сержантом, но все тело слушалось. В носоглотке была такая слабая саднящесть, как предвестник простуды. Он резко кинул себя вперед, рывком выходя из расслабленности полуденной дремы. Во дворе какой-то капитан из пятого корпуса укрощал коня – сам стоял в середине, накинув ему на шею лассо, а конь кругами вправо гарцевал по двору, еще не понимая, что ему уже не выбраться из этой петли, никогда. Он посмотрел на свое немолодое, но еще достаточно крепкое загорелое тело и твердыми шагами  направился к стоящему в углу умывальнику. Что-то не отпускало.

Как прошедшему все, ему было понятно – что-то должно было случиться, не ходи к гадалке. Как сон, который снится перед подъемом. Такое было с ним один раз, в Андах, и тогда он просто не поехал, а весь день так и просидел в таверне с Рыжим и Эваресом за покером, что спасло ему жизнь. Эваресу, правда, продул почти все. Весь их передовой отряд попал в засаду к сибихо, включая женщин и детей. Уцелевших мужчин сожгли живьем, женщинам «сделали свинью», когда отрубают руки, ноги, останавливают кровь, выкалывают глаза, протыкают уши, детям кожу сняли, они так и остались  красными шариками на земле, кто лежать, кто сидеть. Что муссировать это все. Как часто бывает.

Он сел. Это помогло, в голове стало яснее, и наконец как-то почувствовалась весна, которая вбивала в пампу свои цветы со скоростью заправской танцовщицы. Ступай с богом, подумал он, скорей бы зима. Зимой не так морит.

Через серое, безличное, как во всех зимних квартирах, патио быстрым шагом шел какой-то денщик, из новых, почти бежал, стремясь быть хорошим солдатом – левой рукой придерживал неуклюже повешенный на боку, и не по руке, палаш, который ему был совсем не кстати, правой – фуражку. Бахрома аксельбантов у него болталась в такт припрыжке – туда-сюда, как бахрома у плохой концертной портьеры перед подъемом после антракта. Бежал к нему. Изо всех ног. Такой далеко пойдёт. Если пуоя не остановит. Или стрела.

Во рту было сухо, губы прилипали к чашке. Вода помогла, но ослабила, полковник прополоскал рот. Залил красные глаза, защипало. Звон в ушах не проходил.

Когда денщик, задыхаясь, чуть не вломился в дверь, он был уже одет, только без кителя,  расчесал брови и усы. Рубашка почти свежая, сам почти в порядке. Волосы темные, брови светлые. Хуан Касарес Бьой, какой он есть.

Денщик, не осмеливаясь переступить порог, выдохнул за один раз.

- Здравия желаю, Ваш Привасхадитьство, Вас к хенералу, срочно!



                *     *    *


Прискорбно смотрит, тихой вьюгой,
Одно лишь молвил слово – «Сын?»
А сын ушел к повстанцам Юга,
И разрешенья не спросил.



                *     *     *



По уставу надо было не так. Все равно. Генерал – это плохо. Генерал – человек больной, очень. Он своих-то крестьян живьем закапывает, и получает от этого удовольствие. Таким что-то говорить бесполезно. Да он практически и не воевал, тыловой, прямо со Двора – сюда, за то, что слишком много растратил, на любовниц и фейерверки.
Теперь в этой глуши сидит и сходит с ума, у него, как и у Рыжего - одно развлечение , вернее, два – еда и смерть. Еда – это выпивка. Но сиеста прошла, значит, что-то надо, опять, не «опять», а «снова».

Может, в горы, искать партизан. А потом на эти казни смотреть. Одним словом, правительственные войска. Хотел в степь, стал карателем.

Он накинул китель, не застегивая верхнюю пуговицу, и не застегнет. Воевавшие перед не воевавшими не встают.

Полковник вновь расчесал гребнем длинные волосы. Седины - все больше, незаметно так – осень жизни уже пришла. И уже по нему попадают, уже, а когда-то его боковой, плашмя, было просто не видно, никому. Так и падали, не поняв, откуда прилетело. Интересно, они видели тогда, когда их голова катилась с желто-зеленых холмов вниз, свой еще стоящий силуэт, и его.

Наверное, нет, все-таки, а жалко – живописно, он с саблей в руке, замерев в финальной позе. И бил всегда рукой, хотя учат корпусом там, так - так и не смог, рука вверх, левая нога назад, правая рука вытянута, сабля кругом, смерти, справа  налево, сверху, и до плеча, увидеть нельзя, нельзя остановить - эспадрон. И все равно, пешим или конным.

Сколько их было, тех, кого он отправил туда, откуда не приходят? Пятьдесят? Больше, наверное.

               

                *      *     *



Холодный карцер, мокры стены,
Не доживем мы до утра,
Или до огненной геены?..
Сегодня хуже, чем вчера.


                *      *      *


Вот того, с гитарой и ножом, тангеро, он не уронил, как бы «Преступник», «ужасный и живой», тогда в «Саламанке», но не дала - Кармелита.  «Мальчики, не будем.» Женщины и война – вместе не нужно, или – или. И тот индеец, вот тот, да, молодец, как гремучая ртуть, живой, жилистый, быстрый, прямой, храбрый. С таким сразу не попадешь, надо на ногах, и долго, танцевать, и то не факт, что обманешь. Глаз быстрый, лицо – аскет. Волосы до пояса и это пончо, как рысь. Кисточки такие забавные, чик, и все. И ты лежишь и смотришь на эти кисточки. Они, качаясь, замирают, и кровь, что из тебя – волна за волной, без всякой музыки. И тот монах , бенедектинец, что ни скажешь, молчит, смотрит и ждет. А у самого такой нож, таких не было на Голгофе. Тот, сразу вино, на опережение, и без всяких жалостей. Ты умри, а я буду жить. Тоже без гитар И без танго.  Не верю я вообще, что музыкант, настоящий, может быть бойцом – струны порвешь. Вот, трое за всю жизнь, и все. Был еще тот итальянец-фехтовальщик, мастер финтов, творил чудеса, маэстро, но тот бы не стал; профессионал, но из г о р о д с к и х, такие не воюют. Мастер – не теоретик, а на деле бы отказался под любым предлогом, и пригласил за стол. Фехтовать – пожалуйста, хоть до зари, на смерть – нет. Художник. А так, да, все знал, ловкий, как черт. Может, он и был сам дьявол? Хотя нет, дьявол был Монах. Где ж дьяволу и быть, как не в монастыре.При живом-то Папе.

Ни слова не говоря, он достал из чеканного серебряного портсигара – ему подарил один слепой негр-музыкант лет десять тому назад, он отогнал тогда от него гринго, чуть в горячке не порубал – тонкую кофейную  самокрутку, щелкнул огнивом, пустил кольцо, шея набирала силу.

Потом расправил плечи, индейский табак пробрал капитально, до костей. Сразу протрезвеешь. Сила уже пошла в ноги, он резко вышел, не закрывая дверь. Так он и запомнил свою комнату, в последний раз – одинокая, уже заправленная кровать, графин с водой, умывальник, зеркало с трещиной, Сервантес, и, посему-то, один солнечный луч. Один.
Распятия не было.

Конь во дворе нарезал круги уже медленнее и как-то глупо, похоже, все еще верил в эту свою «судьбу» - обратно в степь. Нет  назад  дороги, никогда.

К генералу постучал денщик, он отстранил этого колотушку и вошел, молча, как всегда. Молча встал напротив, посмотрел прямо в глаза. Взгляд он вообще ни разу за свою жизнь не опустил ни перед кем, как учил дед, тоже Хуан.
Только в бою смотрел всегда на десять сантиметров выше макушки того,кого должен был победить.  Чтобы не отвлекаться.

И генерал, тоже, как всегда, ласково - хорошее у него сукно, дорогое, такое долго носится - и очень яростно, выдохнул, и тоже в один присест.

- Сын?!

                *          *          *


Команда стройсь, команда целься,
Полковник - выше всех в строю,
Как не боялся он индейцев,
Так молча принял смерть свою.


                *         *          *


Образовавшийся от открытой двери сквозняк сдул приказы со стола на пол, и они, шелестя, те, что потолще - остались лежать, дрожа, а те, что листочками, куда-то их унесло.
Тень от вазы с вином была круглая и большая, вот там влажно, хорошо бы туда. Глаза все еще резало, тут уже ничем не помочь – климат и возраст. Вот у местных, вроде, все не так остро. Он и так уже сегодня умылся раз сто.

Ясно, подумал он. Хорошо, что так. Все кончилось, это даже хорошо. Как сказал в Монтевидео один пожилой прелат, каждую секунду идем, туда. Он отстегнул эспадрон, аккуратно поставил в углу. Вроде отпустило.

Сын его ушел к повстанцам Республики, на Юг, год назад. Католичество развода не дает, но когда Хулия узнала о Карменсите, тот учитель из Ватикана - заведующий библиотекой?– помог ему перевестись. Сюда, на границу. И Карменсита, и Хулия остались на Западе, танцевать мелонг. Карменсита – точно, Хулия – не знаю.
 
Он часто думал о нем, головой к оконной раме, смотря в небо, как он и что , виду, конечно, не подавал. Как там у вас – «Свобода или смерть»? Точно. Теперь – свобода, мне.
 
Интересно, как узнали, и кто донес. Предают всегда свои. Но он не политик.
 
Вошли двое солдат и капитан, тот самый, что приручал коня. Они молча вышли.
 
Карцер был мокрый, темный, тихий, хорошо, что он здесь. От гауптвахты двести шагов. Всего двести. Хотя через пару часов станет холодно. Интересно, начальник штаба пишет приказ, или еще нет? Он прислонился головой к стене, и, на секунду, прервал все мысли. Организм еще более пришел в нормальное состояние. Он сел на табуретку. Могли бы принести стул ветерану войны, и бумагу с ручкой. Хотя, я теперь предатель.
 
Карты почему-то не отобрали. «Цветные талисманы из картона стирают и стирают ход судьбы, и губ твоих изломанным шансоном кинжал гитары вяжет новый стих. Какин будут исавтанья в жизни, осталось только после нам узнать, и только в пампе жёлтой с укоризной вздыхать, рыдяя, будет наша мать». Карты, женщины и мелонга. Еще сигары и кофе. И клинок. Да, сынок. У всего свой ход. Ну что, надеюсь, вы победите. Где ты, я примерно знаю. Давай, сынок, только делай – или не делай совсем, или, если решился, делай тогда, тут колебаться нельзя, нет  тут серединного пути. Все мы - лишь истории в хрустальном шаре.
 
Он бросил карты на пол, одна перевернулась рубашкой вверх. Он поднял и посмотрел. Пиковай король. Ясно. Пусть будет, как было, а то лучше б, никак не было.

Когда рассвело, негромко щёлкнул старый засов, дверь странно оттянулась назад, начальник штаба медленно вошёл и ни слова не говоря, поставил ему на пол флягу из глины. Тяжёлую и большую. Полковник, не отрываясь, выпил все вино одним духом – неплохое, но слишком крепкое. Для сегодняшнего случая. Потом тыльной стороной сильной загорелой кисти вытер когда-то красивые губы. Они были яркие-яркие, почти губы гаучо.

Полковник был на голову выше всех.
 
Начальник штаба со скорбью и с какой-то совершенно не свойственной ему до того робостью посмотрел на него, полковник покачал головой. Последних желаний нет. А сын, кровинка моя, далеко. Удачи тебе, сынок. Переверни всю эту богадельню со своими "энрико" к святой матери, вашу кость.

Ему вдруг почему-то вспомнилось, как тридцать лет назад они пошли в пампу с сыном, жёлтую, «стрелять орлов». Тогда сделали два лука, ему большой, почти настоящий, сыну – для малыша, маленький, но все-таки с тетивой, и сын радостно долго бегал, и задрав голову вверх, громко кричал, следя за неподвижными в воздухе громадными тенями огромных птиц. Потом – выпуск их морской школы, он - в парадной форме маринёров, синие манжеты, золотые обшлага, на Хулии – декольте и красная роза, и она еще совсем без морщин, и волосы без седины, и их класс выходит из собора "Святой троицы", впереди кардинал в красной как только что пролитая кровь высокой шапке, старая зеленая брусчатка, белое солнце и холодный морской ветер. И вдруг этот хлопок, теперь кровь уже на его руке, и настоящая, а в груди свистит, и он медленно оседает на пол, как гондольер, выпавший из своей лодки в илистую воду, и разрубленное напололам лицо того мексиканца-революционера, который в него стрелял. И чётки. Чётки почему-то запомнил лучше всего. Они были очень простые, деревянные, светлые, короткие  и лежали в той же луже, где и он, лицом вниз и ладонью зажав венецианскую дыру в груди. Потом в больнице, в Барселоне, сын привез врачу бочонок настоящего кьянти, столетней выдержки, может, это все и решило, он выздоровел.

Они вышли во двор. Вороны кричат. Здесь уже одиноко.

Полковник выпрямился, посмотрел вверх и пошёл к стене. Ветер чуть трогал авцветшие от пустынного солнца перья на шлемах пехотинцев, а так все было как всегда. Начальник штаба достал из кармана обмылок сигары, протер шелковым носовым платком, раскурил и сунул ему, от волнения неловко, почти прыгая, тычком. Как-то бравурно, испуганно  и угодливо одновременно. Мания величия, смешанная с комплексом неполноценности.

Полковник взял, затянулся, по-деревенски спрятал окурок большим и указательным в рукаве и снова посмотрел в небо.
 
Орлы парили высоко, точно так же, как тридцать лет тому назад. Да, милые вы мои, хорошо мы тогда в вас не смогли, не пустили. Стрелы. Хорошо.

Начальник штаба вынул из кармана повязку, но, конечно, не решался. Полковник взял, сам завязал глаза. Он никогда не боялся смотреть в стальные глаза, просто, чтоб не пугать необстрелянных деревенских волонтеров. Зачем их пугать. Из них и так половина домой не вернётся.

Полковник помотал головой, словно проверяя, виден еще двор или нет, вставил сигару в рот, присел на корточки, руки положил на колени, как крестьянский сын на отдыхе а горах и улыбнулся.

Вот теперь все, дальше уже она, Смерть. Эх, Хулия, ну у тебя и характер, и, когда права кричишь, и когда нет. Сама от этого страдала всю жизнь. И не признавала, наоборот. Сынок, а орлы-то все здесь. Все, как один.

Он улыбнулся еще раз – стало светать. Потом сам махнул новобранцам рукой.

Залп прозвучал сразу из всех семи, на этот раз зарядили все. На всякий случай, в нарушение инструкции. Солдаты долго стояли, пока начальник штаба не закричал: "Что вы стоите, это же герой воины! Вашу мать, поднимать! Вашу мать."

Генерал спал.