***

   АНАРХИЯ ( Нестор Махно.)

Бурлит Украина, хлебнувшая воли,
Бескрайние степи усыпал бурьян,
Шальная волна, из восторга и боли,
Накрыла сердца горожан и селян.
Не пашется поле, не белятся хаты,
В ночных городах не увидишь огня
И гонит домой, но пока воровато,
Сосед, у соседа укравший коня.
Про бога, забыв и опухнув от пьянки,
По пыльным дорогам несутся тачанки,
Предтечею горя и скорой беды,
Повсюду кровавые сея следы,
Громя без разбора и храм, и перрон,
Играет по жилам лихой самогон.

Играет по жилам лихой самогон:
А ну-ка! Братишка по новой налей!
Мы всыпали немцам. Петлюре вдогон…
А завтра загоним в Сибирь «москалей».
У нас самостийность! Нам Киев не надо.
ы, с салом, без власти живем весело.
Зачем нам, скажите, Верховная Рада?
У нас государство – Махно и село!
Наш Нестор красив, пусть на вес не велик
Он крепкий связал с наших прутьев голик.
Эх, хлопцы! Гульнем по Украине всласть!
Подержим за вымя верховную власть,
Мы, славно теперь, погуляем на воле…
Азартом погони гудит Гуляй – Поле.

Азартом погони гудит Гуляй – Поле.
Любой каторжанин сегодня герой.
За лучшей судьбой, за счастливою долей
Уводит их Нестор Махно за собой.
Лишь бабы рыдают, прикрывшись подолом,
Да псы подвывают, предчувствуя смерть,
Но ринулись, тучей, по весям и долам –
Нас господу, даже унять не суметь.
Меняются ценности, лозунги, люди.
Ни чести, ни совести скоро не будет
И кровушки, сколько напрасно прольем…
Кружит воронье над седым ковылем.
Осенние ветры тоскливы, как стон…
Тускнеют опавшие листья погон.

Тускнеют опавшие листья погон
Нет больше проблемы «вишневого сада»
Меж красных флажков, прямо в волчий загон
Идет на убой деревенское стадо.
Пусть смерть на миру, как известно красна
И ты не один, полдеревни с тобою,
Как хочется жить, если в мире весна
И небо, над степью, висит голубое.
Тужить не дает нам лихой атаман.
И сабля из ножен взлетает  сама
Лишь топот, да крик степь на миг оглушат
И к богу отправится, чья то душа.
На грешной земле догниет чье то тело,
А шашке не важно кто красный, кто белый.

А шашке не важно кто красный, кто белый.
Вот сердце у той, что тоскует в дали,
Возможно, в тот миг навсегда отболело,
А может, сильнее еще заболит…
Но кто там канючит? Сомнений не надо!
Нам мама-анархия то не простит.
У батьки  за этим следит Левка Задов,
Враз к предкам направит, навечно гостить.
На всех не хватает ни баб, ни коней
И жажда наживы сильней и сильней.
Свобода и, правда, уже не причем.
Мы чаще приходим теперь палачом,
За нами маячит покойник и гроб,
Свинцовая пуля любой крушит лоб.

Свинцовая пуля любой крушит лоб,
Мы дышлом  тачанок тараним саманы.
Бьем белых и красных, стараемся что б,
Звенели деньжатами наши карманы.
Нас хмуро встречают у каждых ворот.
Плюются и плачут селянки.
Вписаться Махно не сумел в поворот.
Не танки тачанки, не танки…
Давно испарилась хмельная отвага,
Шампанского нет и обходимся брагой.
В любом разговоре: «Пора по домам!»
Но мы, подлецы, вспоминая про мам,
Творить продолжаем паскудное дело:
Чужое в свое, превращая, умело.

Чужое в свое, превращая, умело,
В кубышки, припрятав на черные дни,
Не знаем, что дома и хата сгорела,
И след потерялся семьи и родни.
Идут маркитантки за нашим обозом,
Привычно торгуя вином и собой,
Привычно наш батька кривляется в позах,
Привычно на завтра погибненет любой.
В родном Гуляй – Поле засохли невесты,
В постелях у вдов, меньше тела, чем места,
Мы больше в седле – то аллюр, то намет…
Давно, вместо слов, тарахтит пулемет.
Одна перспектива – банальный «гоп стоп»,
Похмельное утро – Сиваш, Перекоп.
 
Похмельное утро – Сиваш, Перекоп,
Союз с москалями обманчив, однако,
Мы вместе, Турецкий вал хлопнули в лоб,
Нас предали подло, уже, после драки.
Мы раны свои зализали, как псы.
Ушли от погонь в молдаванских увалах,
Оставив в песке Арабатской косы,
Убитых и раненых наших не мало.
Повисли полотнища черных знамен.
Не будет в истории наших имен,
Названьем  поселков, проспектов, аллей.
Не наши вожди обживут мавзолей
Весь наш результат по поимке Жар- птицы:
Ловить журавля и лишиться синицы.

Ловить журавля и лишится синицы.
И если суждение это верно,
Пусть так романтичны порой небылицы,
Закончится все, как у батьки Махно!
Скитанья, чахотка, развязка все ближе,
Друзья и бойцы у разбитых корыт.
Забвенье и бедность, могила в Париже,
И мало кто скажет, где батька зарыт.
Уходят кумиры, тускнеют герои.
Дождями природа от крови отмоет,
И степи, и балки родной стороны
Не смыть никогда, только нашей вины…
Подохнет от жажды, кто плюнул в криницу,
А годы и дальше мелькают как спицы…

А годы и дальше мелькают как спицы…
Уверенно, красное мнет колесо.
Такие, недавно, счастливые лица
Исчезли в пучине мордовских лесов.
Другие, достигнув завидных вершин,
Парады ведут под литавры и трубы.
Пока за стеклом персональных машин,
Но скоро оформят билет в лесорубы.
Где те, что считали, когда-то иначе?
О них только филин ночами поплачет.
Завистлив и мстителен вождь мировой.
«Шаг в сторону» – щелкнет затвором конвой,
Иным, все грехи, про запас, под сукно.
Иным, небо в клетку, покажут в окно…

Иным, небо в клетку, покажут в окно…
Другие, на стройках послужат народу.
Для всех утешением только одно:
В Европе труд тоже дарует свободу.
Светлеет любая душа без гроша,
Костер анархизма вдруг вспыхнет без спичек.
Особенно, если с ружьем, не спеша
Попросишь: «Купите, товарищ, кирпичик»
Как все же сильны увлечения масс!
Такого успеха ни Будда, ни Маркс,
Ну, как бы красиво и много не пели
В крестьянстве, увы, ни когда не имели.
А нас вспоминают - хлебая вино:
Как любо нам жить, с нами батька Махно!

Как любо нам жить, с нами батька Махно!
Наш лозунг и ныне витает по свету,
Он пеной черемух струится в окно,
И запахом трав пролетает по лету.
Он, шалыми ветрами, в драку зовет,
И губы, зовущими взглядами сушит
Кого-то дорожкой кривой уведет,
Кому-то смутит неокрепшие души!
Анархия снова пройдется цунами,
Взметнется упрямое черное знамя
И судьбы сломает у новых ребят,
У тех, кто бездумно решил для себя,
Судьбу, доверяя коню и клинку,
Погибнуть, так только, на полном скаку!

Погибнуть, так только, на полном скаку,
Отдав свою жизнь без оглядки,
За лозунг фальшивый, всего на строку:
«Анархия – мама порядка!».
С Геварой блудить в боливийских горах,
Стать киллером в «красной бригаде»,
Уйти к ваххабитам, где бог лишь аллах,
Взрываться в машинах, в Багдаде.
Вот смысл анархизма новейших времен.
Он зол, беспощаден, от крови солен.
Кому нужен ложный и злобный кумир?
Когда так прекрасен и радостен мир!
Пускай возродится в умах Эпикур
И пусть будет счастье у нас на веку.

И пусть будет счастье у нас на веку,
Пусть головы кружат любовные чары,
Но пусть без Махно, с кобурой на боку,
Без «красных бригад», без Гевары!
От мирно живущих, известно давно,
У них возникает  лишь злость и досада.
По сути своей, это просто говно.
Сгниет – и годится для сада!
Но будут рождаться, подобные им!
Пока мы все сразу и тотчас хотим.
Пока мы в партнеры хотим дурака,
Пока много жадных и злобных, пока
Россия бурлит от бессилья и боли,
Бурлит Украина, хлебнувшая воли...

Бурлит Украина, хлебнувшая воли,
Играет по жилам лихой самогон,
В азарте наживы гудит Гуляй – Поле,
Тускнеют опавшие листья погон.
А шашке не важно кто красный, кто белый…
Свинцовая пуля любой крушит лоб,
Чужое в свое, превращая, умело.
Похмельное утро – Сиваш, Перекоп…
Ловить журавля и лишиться синицы!
А годы и дальше мелькают как спицы,
Иным, небо в клетку, покажут в окно…
Как любо нам жить - с нами батька Махно!
Погибнем, так только, на полном скаку,
И пусть будет счастье на нашем веку!


       ЕСЕНИН

Тоскливо всхлипнула тальянка,
Умолкли звонкие лады.
Березки на лесных полянках
Грустят, в предчувствии беды.
Злой и безжалостной рукою
С поэтом счеты сведены.
Навечно над его Невою
Мосты, теперь, разведены.
Жизнь не вернется птицей-тройкой,
Не закружит, в пирушках, бойко,
Не вспыхнет радугой-дугой.
Не будет больше песен звонких
Девчонок на родной сторонке,
Как в давний вечер над Окой.

Как в давний вечер над Окой,
Когда в лугах звенели косы
И баб, уставших от покоса,
Летела песня над рекой.
Грозою грохотало лето,
Желтели меж лесов поля
И солнцем ласковым согрета,
Цвела рязанская земля.
Берез лишенный и осин,
В Москве буянит блудный сын,
Глуша тоску, в ночных гулянках.
Уставший лихо баб менять,
Готов, хмельной порой, принять
Смерть, словно утро после пьянки.

Смерть, словно утро после пьянки,
Не всякому дает покой.
Та жалость в голосе цыганки:
-Ты плохо кончишь, золотой!
В глазах твоих печаль Востока,
А в ней, порока торжество.
Тебя убьют, убьют жестоко…
Скорей всего на Рождество.
Желаешь жить? Вернись до дома,
Где стойло, пойло и солома,
Махни на прошлое рукой.
Степенным станешь, даже сытым,
Умрешь не скоро, но забытым,
Как стих с оборванной строкой.

Как стих, с оборванной строкой,
Но полный планов и амбиций
Ты, вместо грязи полковой,
Читал стихи императрице.
Иным, хлебнувшим той заразы
И сладкой жизни, до конца
Не снять тернового венца…
Ты, меченый, голубоглазый!..
О чем талдычила старуха,
Есенин слушал лишь в пол-уха.
Уже скандалом пахло в зале.
Швейцар, с милицией, взашей
Гнал подгулявших корешей.
Друзья, они, не все, как Галя…

Друзья, они, не все, как Галя.
Всем сердцем, телом и душой…
Там, в Питере, его предали
И заманили на убой.
Висит в петле по утру тело.
Кто суетится, кто кричит…
Жизнь, наскоро подшита в дело
А сам поэт уже молчит.
Красивы ночи на Босфоре.
Закаты, женщины и море,
Горящий жарко карагач…
Куда глаза, твои, глядели,
Когда вы вместе пили-ели?
Вот Яша Блюмкин – он палач!

Вот Яша Блюмкин – он палач!
Дал, бабам многим, долю вдовью.
Хорош в рубашечках кумач,
Но на знаменах больше с кровью…
Пока в столице храмы крушат
Транзитом гонит, прямо в рай,
Родной поэту волжский край,
Невинно сгубленные души.
А он, прильнув пока по масти,
Ласкает зад Советской власти
За то, что до стола позвали,
Стыдливо, чаще под хмельком,
На пару с ладожским дьячком
Из новой и бесстыдной швали.

Из новой и бесстыдной швали,
Что, повылазив из щелей,
Вождям, с восторгом, льют елей
И прут, что те еще не скрали.
Хотя на моде кокаин
И тиф гуляет по задворкам
Но злобный гений злых годин
Уже Суд Божий  принял в Горках.
Когда дерутся пауки,
То даже выпить не с руки.
Найдется из троих стукач!
Грустят на родине ракиты,
На избах окна позабиты,
Повсюду стон. Россия плачь!

Повсюду стон. Россия плачь!
Под властью хамов беспардонных,
По головам и душам вскачь,
Лев Троцкий гонит эскадроны.
На Соловки, на Колыму…
Есенин чует, – срок не долог,
Дружить с властями и ему,
Попутно портя  комсомолок.
Безродную прославить рать,
Но только лиры милой не продать…
А получить за все, при этом:
Пятак в протянутой руке.
Да, в опустевшем кабаке,
Мерцанье свечек чахлым светом.

Мерцанье свечек чахлым светом.
Кадриль свивается в канкан.
Европа, Штаты шалым летом,
В комплекте с взбалмошной Дункан.
Опять Москва. Тоска по бабе… 
Батум, с запоем у грузин,
Баку, Шираз и смачный Бабель,
Но все-таки, всегда один!
Всегда один, как клен опавший,
В любви и песне, жилы рвавший, 
Отмеченный особой метой,
Умолк рязанский соловей.
Ушел в простор родных полей.
Москва прощается с поэтом…

Москва прощается с поэтом.
Мы мертвых любим веселей.
Хотим – сварганим мавзолей,
Но, правда, украдем пол сметы.
Раскрасим прошлое в альбомах,
Отметим каждый юбилей.
У нас писатели не промах!
Да если по сто грамм налей…
Враз современники найдутся,
Что так об истине пекутся,
Кто ездил с ним и в Рим, и в Крым!
Расскажут, с кем он спал в постели
И как по пьянке песни пели
С веселым, нежным, озорным…

С веселым, нежным, озорным
При жизни обходились круто:
То помогали стать больным,
То подсадных кидали уток.
То отпускали поводок,
То будто меряли петельку.
Свободным он остаться мог
Лишь, напиваясь с горя в стельку.
Его ли счастье, ли беда?
Он людям нужен был всегда,
Как золото высокой пробы.
-Вернись ко мне мой дорогой!
Не нужен мне никто другой…
Рыдает бывшая зазноба.

Рыдает бывшая зазноба.
Январский день тосклив и хмур
Представить даже трудно что бы,
Был грустен вор и грустен МУР.
Спешат в газетах пустобрехи,
Кто больше грязью обольет,
От зависти и для потехи,
Стирают грязное белье.
Трудна в Ваганьково дорога,
Но видно так угодно Богу
Агенты в штатском смотрят в оба.
Толпа тоскливая людей
И словно стая лебедей,
Ложится снег на крышку гроба.

Ложится снег на крышку гроба,
А жизнь по-прежнему идет,
Но, по Есенински, - особо,
Ни кто частушек не споет.
Ни кто веселыми кудрями
Не озарит тоскливый день,
Не возвратится с журавлями,
Не ляжет пьяным под плетень.
Не привезет домашним сушки,
Состарятся его подружки,
Но он не сможет стать седым.
И лишь стихи его, весною,
Расстелют ветры над страною,
Как будто яблонь белый дым.

Как будто яблонь белый дым,
Проходят месяцы и годы.
Все изменяется в природе,
Но он остался молодым!
Как раньше в синий, теплый май,
Он по лугам, вдоль речки бродит.
Цветы кричат ему: - Прощай!
Ты оставайся, – мы уходим…
О том, как ныне жизнь идет,
Он снова разговор ведет
Присев с дедами на полянке
И слышит как на том краю,
Не отыскав любовь свою,
Тоскливо всхлипнула тальянка.

Тоскливо всхлипнула тальянка,
Как в давний вечер над Окой.
Смерть, словно утро после пьянки,
Как стих с оборванной строкой.
Друзья, они не все, как Галя!
Вот Яша Блюмкин – он палач,
Из наглой победившей швали!
Повсюду стон. Россия плачь!
Мерцанье свечек чахлым светом.
Москва прощается с поэтом,
С веселым, нежным, озорным…
Рыдает бывшая зазноба,
Ложится снег на крышку гроба,
Как будто с яблонь белый дым…


     КОЛЛИЗИЯ  НА  ПОГОСТЕ

Мне дед твердил: «Женись на сироте!
Жить  суверенно, все же, внучек, проще…
И за столом, не бьешься, в тесноте,
И на похмелье, сам себе, заместо тещи.
С родными, только хлопоты одни.
На всех, под старость отдыхают, боги.
А коль жене захочется родни,
Одной свекровки хватит, до изжоги!

И я исполнил дедовский завет,
Мне в этом деле, робость не знакома,
В невестах много было, спора нет,
Но в жены выбрал, Тосю из детдома.
Мы мирно жили с нею много лет.
Гасили ссоры, без парткома, пивом,
А как разумен дедушкин совет,
Я убедился в деле щекотливом.

Мы гнали план и я, не чуя бед,
Пообещал быть трезвым по субботу,
Тут Тося появляется в обед.
Командует: «Заканчивай с работой,
У нас же горе – тетя померла!
Мне попрощаться и потом поминки…
-Как понимать? Ты столько лет врала,
Прикидываясь круглой сиротинкой?

Я, что же, жил в обмане столько лет?
Да ладно я! Коллеги по работе…
Ты всем твердила: - Родственников нет!
Моя душа, как новый фрак в помете…
К тому же тетку к жизни не вернем.
Пускай, помянут там, родные детки!
У нас, вот, план горит сплошным огнем
Определяющего года пятилетки…

Да разве бабу логикой проймешь?
Завыла, как в Путивле Ярославна.
Ей что втемяшится, так танком не свернешь,
И я капитулировал, бесславно…
Мы ящик водки сунули в мешок,
Что б на людях не выглядеть погано,
И нас подбросил, верный корешок,
Попуткой до Большего Камагана.

Там два часа тропинкой, меж полей,
На путь, к деревне Тосиной потратив,
Клянусь своим здоровьем, я с яслей
Ни где не видел большей благодати!
С медовым духом каждая елань,
Ковром зеленым падала под ноги
И вспомнив детство, Тося, словно лань,
Скакала по ромашкам, вдоль дороги.

Хлеба вставали желтою стеной,
В кусту вишневом звонко пели осы,
С веселым ветром, лип на лица зной
И душу будоражили покосы…
Но вдруг деревня выплыла вдали.
В ней впору жить, заместо «высшей меры»!
Избенки, что халупы в Сомали,
Но негров нет, а сплошь пенсионеры.

В пригонах нет ни телок, ни быков,
Из живности, по кошке со старухой.
На всю деревню, десять мужиков,
Да те, с утра, уже давно «под мухой».
И каждый дом напоминает склеп,
Плетни подгнили, лозунги завяли.
Лишь на лужайке…или я ослеп?
Сидит, в очках, нудист на одеяле.

У Тоси сразу круглые глаза.
Ей поскандалить, лучше физзарядки!
Она и поспешила указать
На явно бытовые непорядки.
-Вы что, товарищ? А еще в очках…
Я доложу, куда здесь смотрят власти?!
Так оголив свои окорочка,
Вы разжигаете порнографические страсти!

В ответ «ботаник», волосы встрепав,
Сказал: - Упреки, ваши, мне весьма обидны!
Здесь бабка каждая, в отдельности, слепа,
А в целом все, по старости, фригидны.
Так что у них ко мне, претензий нет!
Все ваши жалобы исчезнут без ответа.
Из власти здесь, есть только сельсовет,
И я в нем, председатель сельсовета.

Надев штаны, допив из кружки квас,
А одеяло, запихнув в авоську,
Как насекомых изучая нас,
Он обошел кругом меня и Тоську:
- Вы, верно, бабку Стешу хоронить?
Смотрю, совсем, мне не знакомы оба…
Тогда пошли. Мне нужно позвонить.
Там в морге заждались родных и гроба.

…Знакомились друг с другом во дворе,
Крепили байки жизненным примером.
Все съехали отсюда в той поре,
Когда Кобзон был юным пионером.
Друг-друга так, никто не узнавал,
Хоть все свои, родные, плоть от плоти.
К тому же, каждый третий, не слыхал
До похорон, об этой самой тете.

Мы покурили с местным пареньком,
Пивко, лениво попивая, между делом…
Тут Тося влезла, с дряхлым стариком
И предлагают съездить в морг, за телом.
Я, отродясь, покойников боюсь,
Они мне, как японцам мирный атом!
Но Тося ноет: - Миленький, не трусь!
С тобой поедет кум и шурин с братом.

Куда деваться, если влез в хомут.
Пришлось тащиться с ними мне в итоге.
Кто хоронил, конечно, нас поймут!
Мы выпили бутылок пять в дороге.
В больнице, вспоминая нашу мать,
Все больше матом и латынь не беспокоя,
Врач доказал, что тетки не сыскать,
Среди сестер приемного покоя.

Нам показали старенький подвал,
Что нужно вам, вы только там найдете!
И мы зашли в убогий мрачный зал,
А там, представьте, сразу пара тетей.
Кум оглядел, тоскливо, мрачный бокс,
Потом тела исследовав особо,
Подвел итог: - Ну, вот вам парадокс!
На двух старух у нас не хватит гроба.

Его братан, пострел, поспел везде!
Да пустяки! – кричит: - я это точно знаю
Пустые ведра – это быть беде,
А две старушки, это к урожаю!
-Тогда скажи, мне, хренов агроном?
Быть может я, придавлен перепоем,
Но где здесь явь, а где в натуре сон?
Должна одна, а я их вижу, двое…

Тут шурин, странно выкатив зрачки,
Пал на колени и давай молиться,
А нам лепечет: - Слышишь, мужички…
Быть может нам, от выпивки двоится?
Кум возмутился: - Не позорь колхоз!
Подумай сам, что б четверым двоилось!?
Мы пьем всегда, но массовый психоз
Встречать по жизни, мне не доводилось.

Пойдем, начальство снова потрясем.
У них в работе отдает пробелом!
Тот шприц в халате, что шипел гусем,
Пусть объяснит, а в чем тут все же дело?
Но санитар, хлебавший смачно суп,
Не захотел общаться, ни в какую:
- Что привязались? Если нужен труп,
Там две старушки, выбирай любую…

Что делать!? Значит впрямь старушки две…
Который кум, решительного нрава,
Сказал: - чего тут думать, надо брать!
Мне кажется, что наша та, что справа.
Я присмотрелся в профиль и анфас,
Старушка каждая по-своему пригожа:
- Где ваша тетя, я, спросил бы вас?
Но та, что слева, с Тосей больше схожа!

Тут шурин с братом выбрали меня,
Пусть мелочь, все равно приятно!
Сказали куму: - Дядя, извиняй!
Бери, что слева и рванем обратно.
Мы из райцентра прямо на погост,
Домчали тетю ровно на почтовых.
Процесс дальнейший весь довольно прост,
Когда могила и клиент готовы.

Потом в избе, приняв не по одной
И помянув попутно, всех усопших
Я вспомнил вдруг о нашей проходной,
А кто то тем коснулся, вовсе общих.
Но кум не дал сойти на болтовню
И снизить актуальность прежней темы,
Он так сказал: - Я вовсе не виню,
Но вы друзья, забыли, все же где вы!

Слив аккуратно в глотку самогон
И, закусив холодною глазуньей,
- Вы помните?– спросил с надрывом он
Какой была, покойница, певуньей!
Давай споем, как в давние года,
Здесь все свои, стесняться нам не гоже,
Когда кума считалась молода,
Мы с ней певали на поминках тоже.

Все осознали свой невольный грех
И, дружно опрокинув по стакану,
Враз приглушили неуместный смех
И дали волю местному баяну.
Взлетела песня с нескольких сторон,
Споткнулась, стихла и пошла по кругу!
Про ямщика, про голубой вагон…
Я сам «Смуглянку» выдал с перепугу.

Вдруг двери настежь, входят мужики
И нам поминки превращают в драму.
Хватают кума с братом за грудки,
Кричат: - Верните, проходимцы, нашу маму!
Мы полчаса отчаянно дрались.
Кому подбили глаз, кто получил по уху
И все ж, в конце концов, разобрались,
Не ту, мы в морге, выбрали старуху!

За ночь, с грехом оформили обмен,
Над бедной тетей не сронив слезинки.
Мы, одурев от этих перемен,
Лишь по утру закончили поминки.
Пустив по кругу третий пузырек,
Почувствовав себя, как прежде браво,
Кум закурил и радостно изрек:
Ну, кто был прав?! Я говорил, что наша справа.

Кто в морге больше всех кричал?
Что та, что слева, с Тосей схожи.
Не знаешь, – лучше бы молчал!
А то до дрожи тамо лез из кожи…
-Я тут, ребята, точно не причем,
Что до жены, то и старушка тоже баба,
И сходство есть, конечно, кое в чем,
А в чем? Без близкого знакомства знаю слабо!

Умолкнул смех, притихло за столом.
Опять налили, накрошили сала.
Кум снова выпал с матерным тостом
А Тоська, вдруг  навзрыд запричитала:
Твердил, что нет красивее меня,
И получается, твой пьяный бред итожа,
Что все твои восторги от вранья,
Что я, живая, на покойницу похожа?

Я ей толкую: «Тише, все путем.
Причем тут тетин профиль в нашем браке…
Но Тося смачно врезала локтем
И прямо в глаз, вчера спасенный в драке.
Враз белый свет померк на пару дней,
До дома добирались только цугом.
Сначала Тося лезет, я за ней,
Слепому без жены, признаюсь, туго.

Что вам скажу, друзья, без дураков.
Я думаю, что вы меня поймете.
Прислушивайтесь к мненью стариков,
А жен иметь, сподручнее без тети!