Одинокий Гоголь. К 200-летию со дня рождения

Он родился в марте, и если бы тогда  было модно определять судьбу человека по  знакам зодиака, многое в его характере было бы ясно: Рыба. А значит, натура меланхоличная и холодная, склонная к комфорту и избегающая потрясений, ускользающая, меняющаяся, загадочная, непредсказуемая, но безумно талантливая.
Когда первый крик младенца огласил стены низенькой малороссийской хатки с глиняным полом и соломенной крышей, и мать, и отца волновало только одно: будет ли ребенок жить? Ибо два первых сына умерли, едва родившись. Мать, Мария Ивановна, забеременев в третий раз, ездила в соседнюю Диканьку молиться иконе Николая Чудотворца, которая даровала жизнь обреченным. В честь святого и нарекли мальчика, когда стало ясно -  выживет.
Кстати, таинственность, вещие сны, роковые приметы и прочее, чем так увлекался Николай Васильевич Гоголь и чего так много в его произведениях. начались с его родителей. Когда его будущей матери от роду был всего лишь... один год, его будущий отец, Василий Афанасьевич, объявил в четырнадцать лет, что знает свою будущую жену. Во сне, который приснился ему, явилась Богородица в церкви, а у алтаря лежал младенец, завернутый в белые одежды. Богородица указала на нее и произнесла: «Вот твоя суженая».
 Сон этот приснился мальчику, когда он вместе с родителями ездил на богомолье. На обратном пути заночевали на хуторе у соседей Гоголей — Косяровских. Их любимая доченька Машенька и оказалась тем самым младенцем, которого Васюта видел во сне. Как ни дивились родные, как ни отговаривали — мальчик был тверд в своем убеждении: «Это она!».
Тринадцать лет он исправно навещал соседей, играл с Машенькой в куклы, читал ей книги, сочинял стихи и слышать не желал ни о каких других невестах. А едва Маше исполнилось четырнадцать лет, официально предложил руку и сердце. После помолвки хотели год подождать — слишком уж юной была невеста даже по тем временам. Но...
Но не прошло и месяца после помолвки, как Василий  Афанасьевич опять увидел сон. Только на месте младенца у алтаря стояла уже взрослая Маша в подвенечном платье.
— То указание свыше! — возбужденно доказывал Василий Афанасьевич будущим тестю и теще. — Того хочет Бог!
 Решили действительно Бога не гневить и свадьбу сыграть немедленно. Новобрачный не дождался даже окончания скромного свадебного пира — умчал свое сокровище на тройке к себе, на хутор Купчинский...
Через три с половиной года родился у них Николай Гоголь.
Гороскоп гороскопом, но и без расположения небесных светил наследственность у мальчика была своеобразной. До нашего времени дошло несколько записок отца писателя - Василия Гоголя, писанных им своей четырнадцатилетней невесте:
 «Ах! Когда бы вы знали, какая горесть снедает меня! Я не могу уже скрыть своей печали. Пожалейте, простите! Удостойте меня одной строчки, и я благополучен».
«Я должен прикрывать видом веселости сильную печаль, происходящую от страшных воображений... Слабость моего здоровья наводит страшное воображение, и лютое отчаяние терзает мое сердце».
С чего отчаяние? От чего несчастье? В нескольких верстах от него мирно подрастала любимая им девочка, не ведавшая соблазнов и искушений. Малороссийская природа должна была утишать печали, а не раздувать их — не море ведь и не скалистые горы! Ан нет! Мечтательность, мнительность, меланхолия, нежелание ждать — все это важнейшие черты характера Василия Гоголя. И все их унаследовал его сын. Унаследовал и довел практически до абсолюта.
Но он унаследовал не только это. Свидетельствует мать Гоголя Мария Ивановна:
«Муж мой писал много стихов и комедий в стихах на русском и малороссийском языках, но сын мой все выпросил у меня, надеясь напечатать. Он тогда был очень молод, и, верно, все сожжено... и у меня не осталось ничего на бумаге, только немногое в памяти..»
Довольно жестокое обращение с духовным наследством отца. Но, как и все крайне сентиментальные люди, Николай Васильевич бывал столь же крайне жесток, причем с раннего детства. Как-то родители оставили его дома, а все прочие домочадцы улеглись спать. Никоша — так называли Гоголя в детстве — сидел на диване в темной гостиной и вдруг... вдруг раздалось слабое мяуканье кошки. В абсолютной тишине этот звук напугал Никошу до полусмерти.
Кошка жестоко поплатилась: в ту же ночь Никоша отнес ее по ночному парку (не побоялся ни темноты, ни русалок, ни леших, о которых ему часто рассказывали!) к пруду и, когда из-за туч выглянула луна, бросил кошку в воду, в лунный свет. Она сразу не тонула, она пыталась выплыть, мяукала, но он схватил палку и отталкивал, отталкивал несчастное животное от берега, пока вода не сомкнулась над жертвой.
И тогда... ему стало еще страшнее. «Мне казалось, что я утопил человека", — вспоминал много позже Гоголь. Ему стало жаль кошку, жаль себя, он забился в рыданиях, в истерике — таковым его и нашли вернувшиеся домой родители. Узнав, в чем дело, Василий Афанасьевич выпорол сына, и истерика прекратилась. Пусть специалисты-психологи объяснят, что все это может значить, я же не берусь.
Однако, кроме отца, у Никоши была мать. И от нее он унаследовал немало интересных черт характера.
— Душа моя, — сказала как-то Мария Ивановна, — видела через оболочку тела следовавшие одно за другим несчастья, постигавшие меня.
Она более чувствовала, чем рассуждала, она была фантазерка и в мечтах видела сына то первым человеком в Петербурге, то личным другом государя-императора... В общем, «с Пушкиным на дружеской ноге». Впоследствии Николаю Васильевичу даже не пришлось особенно выдумывать блистательные фантазии Хлестакова.
Как и многие гениальные люди, Гоголь в детстве отнюдь не был любимцем учителей. «Туп, слаб, резов», — вот характеристика, данная ему в Полтавском училище. Так что первый год там прошел неважно. Потом вроде бы стало полегче, и тут случилась трагедия: скоропостижно скончался младший брат Николая Иван, слабый здоровьем. Потрясение было для Никоши настолько сильным, что его пришлось забрать из училища. Год спустя его отправили в город Нежин, в лицей князя Безбородко.
Успехами в учебе он и здесь не прославился, зато стал известен как актер в лицейском театре. У него был особый талант исполнять роли комических стариков. Забывалась его некрасивость, небольшой рост, застенчивость — зал умирал от хохота, наблюдая за гоголевскими персонажами на сцене.
Но год, ознаменованный сценическими успехами, трагически завершился внезапной (опять внезапной!) смертью отца — Василия Афанасьевича. Он скончался через несколько дней после рождения самой младшей дочери, и Мария Ивановна в тридцать четыре года осталась вдовой с четырьмя детьми на руках.
 Это событие резко переломило жизнь Гоголя, сделав его старшим в семье. Оно же продолжило цепь тех несчастий, роковых совпадений и сбывшихся предчувствий, которые впоследствии свели его в могилу. Свели слишком рано — даже по тому времени, когда 60 лет считались уже глубокой старостью. Впрочем, нельзя забывать и о наследственности. Отец Гоголя умер в 46 лет, он сам — всего лишь 41 года от роду.
Но до этого было еще далеко. Лишь легкий намек на грядущие трагические события можно разглядеть в том, что Гоголь безжалостно уничтожал все свои сочинения, если они казались ему неудачными. С самых первых литературных опытов уже прослеживается эта черта: сжечь, ибо чувствуется возможность начать все заново. Он будет поступать так даже тогда, когда поймет: сил уже нет, заново уже ничего не начнешь. И все-таки будет сжигать — вместе с частичкой самого себя.
Какой-то рок довлеет над Гоголем: едва в в 1825 года он нашел себя в сатирических и просто юмористических сочинениях и был признан в этом качестве кругом своих друзей и близких, едва успел он похвастаться своей «дражайшей маменьке», что скоро «приятно удивит ее известностью в новом качестве ..весна приближается. Время самое веселое и можно весело провести его», как умирает император Александр I и страну потрясает восстание декабристов.
Гоголя эти события не задели впрямую — он никогда не был особенно близок с членами Южного общества, большинство из которых служили офицерами именно в Малороссии. Но эти события не могли не оставить глубочайшего отпечатка на его характере, а следовательно, и творчестве.
Нет смысла пересказывать путь Гоголя в литератype — об этом писано-переписано, этому посвящены увесистые монографии и тонкие брошюрки, солидные статьи и сенсационные «откровения» — последних сейчас все больше и больше. Важно другое: никому не известный юноша, приехавший в Санкт-Петербург из глухой малороссийской провинции, стал впоследствии одним из кумиров северной столицы, потом мишенью для самых утонченных нападок, потом гордостью и желанным гостем второй столицы — Москвы. И умер в жестокой тоске неудовлетворенных, несбывшихся желаний, еще более одинокий, чем тогда, когда приехал «удивить Петербург»...
«Ибо в великой мудрости много печали, и тот, кто умножает мудрость свою, умножает печаль в сердце своем».
Три года Гоголь провел чиновником в Департаменте уделов. Тупая, рутинная работа дала ему только один полезный навык: прекрасный, разборчивый почерк. Но петербургские впечатления — не в салонах и не на светских  раутах, а снаружи, с улицы через ярко освещенные окна, в толпе на Невском, в набитых мастеровыми и мелкими чиновниками доходных домах — эти впечатления позволят впоследствии создать бессмертные произведения.
Память его была воистину дьявольской — ни единая деталь, ни одна, самая незначительная на первый взгляд мелочь не ускользали от его внимания и надежно складывались где-то в потайных уголках — на потом. Впоследствии все шло впрок. Не случайно почти каждый персонаж, созданный Гоголем, стал нарицательным — явление в российской литературе беспрецедентное.
 Чиновника из Гоголя не получилось. Он нашел себе новое, довольно своеобразное занятия: нанялся домашним воспитателем к князю Васильчикову. Точнее было бы сказать — смотрителем, ибо князинька был полоумным. Для нервической, легко возбудимой и легко впадающей в меланхолию натуры Гоголя занятие откровенно вредное. Но в молодости все дается легко: когда его подопечный засыпал, Гоголь уходил в свою комнату и писал... «Вечера на хуторе близ Диканьки».
 Гоголь — поэт ночи, ночные пейзажи особенно хорошо ему удавались, да и работать он любил в основном по ночам. Это потом, позже он сможет работать только в короткие утренние часы. Но и произведения тогда уже будут другие. А пока отзывы в прессе были почти единодушны:
«Истинно веселая книга!»
 Еще одна особенность характера Гоголя начинает четко прорисовываться в этот период: двойственное отношение к любви и особенно к браку. Там, где кончается Малороссия, парубки и дивчины, панночки и гетманы, там, по его мнению, начинаются бессмыслица и скука в отношениях между мужчиной и женщиной. Зачем жена? Почему жена? При одной мысли об этом его охватывала тоска...
И хотя существует немало писем Гоголя, где он повествует о своих романтических увлечениях, нет никаких прямых указаний или хотя бы намека на конкретную, живую девушку или женщину. Только небесная греза, идеальное создание, возвышенная страсть и... возлюбленное одиночество, ибо «это пламя превратило бы меня в прах в одно мгновение». 
Если верить Вересаеву, то Гоголь избрал другой путь самоуничтожения: всю жизнь довольствовался собственным обществом и удовлетворял сам себя как в прямом, так и в переносном смысле этого слова. Неизвестно, послужило ли это одной из непосредственных причин столь ранней смерти, но то, что подобное занятие расшатывало и без того слабые нервы, — бесспорно.
Гоголь сделал окончательный выбор между любовью и творчеством, когда ему исполнилось двадцать три года. И никакие соблазны впоследствии не могли заставить его изменить это раз принятое решение.
Хотя собственно женское общество он любил, но... в качестве аудитории. Потому с энтузиазмом принял предложение одного из своих знакомых стать преподавателем истории в женском Патриотическом институте, где обучались дочери военных.
Это была его стихия: не столько читать лекции, сколько рассказывать юным барышням занимательные и поучительные истории. А как рассказчик Гоголь был неистощим и необыкновенно занимателен. Настолько, что дело обернулось курьезом: его, закончившего лишь гимназию, пригласили читать лекции на кафедре всеобщей истории Санкт-Петербургского университета. Но там его хватило лишь на три — правда, блистательные! — лекции. Затем запас информации иссяк, а актерское мастерство, с которым он их читал, отразилось на состоянии здоровья. Зато в Петербурге о Гоголе заговорили...
С пером ли в руках или перед благодарной аудиторией — Гоголь творил и лишь тогда был счастлив. Все остальное время его «ела тоска». О чем? Этого он и сам не знал.
А потом появились «Записки сумасшедшего» — повесть, принесшая новую, еще большую известность Гоголю и в чем-то ставшая предсказанием его собственной трагической судьбы. Только его, в отличие от Поприщина — героя повести, в сумасшедший дом не запирали: не был он сумасшедшим. Но обращались как с душевнобольным и лечили соответственно. «Матушка моя! Царица небесная! За что они мучают меня за любовь?» — стояло в черновом тексте повести. Гоголь снял эти слова, они прозвучали из его уст много лет спустя в предсмертный час.
В 1835 году Гоголь вернулся на родную Полтавщину в зените своей славы. Маменька Мария Ивановна откровенно считала своего Никошу гением. Но главным для Гоголя было то, что его, наконец, оценила и приняла Россия — Пушкин, Аксаков, Щепкин — все сливки интеллектуального общества столицы.
А в 1836 году появился «Ревизор» — благосклонно принятый на премьере высшим светом и самим государем-императором. Триумф... заставивший Гоголя невыносимо страдать от непонятости. Вместо предполагаемого автором очищения душ и высокого катарсиса зрители увидели в пьесе лишь очередной водевиль и ничегошеньки не поняли. Или не захотели понять. Так или иначе, но несколько недель Гоголь был почти физически болен от перенесенного разочарования.
Первый шрам на творческой судьбе писателя. Увы, далеко не последний...
А тут еще маменька прислала письмо, в котором уверяла, что сочинения Барона Брамбeyca (под этим псевдонимом писал бульварные романы Осип Иванович Сенковский, злейший литературный враг Гоголя) ей безумно правятся, и наверняка это писал он, Никоша, хотя зачем-то скрывает свое авторство.
Гоголь был в ужасе: теперь вся Полтавщина могла считать его сочинителем бездарных, с его точки зрения, произведений, ибо маменька щедро делилась своими догадками с соседями и знакомыми.
Выход был только один — бежать! Бежать из Москвы, из Петербурга, из России туда, где никто его не знал и не читал. В 1836 году началась эра странствований: впереди его ждала дорога, дорога, дорога...
Сейчас сказали бы: Гоголь заболел тяжелейшей депрессией — и прописали бы соответствующие лекарства. Но тогда и слова-то такого не знали «депрессия». Может быть, как ни кощунственно это звучит, оно и к лучшему: гениальность и лекарства плохо уживаются друг с другом, а любой гений почти однозначно — сумасшедший. И разорвать этот заколдованный круг еще никому не удалось.
В.Париже Гоголя настигло роковое известие: не стало Пушкина.
«Моя жизнь, мое высшее наслаждение умерли вместе с ним. Мои светлые минуты моей жизни были минуты, в которые я творил. Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина...»
Он был всем для одинокого Гоголя, не знавшего ни света, ни женщин, ни иных житейских наслаждений. Со смертью Пушкина он оставался один, хотя при жизни поэта не ощущал столь тесной связи с ним…
Что имеем — не храним.
А потом были «Мертвые души».
«...Преддверие немного бледное той великой поэмы, которая строится во мне и разрешит, наконец. загадку моего существования», — написал Гоголь одному из своих немногочисленных друзей в 1842 году. Не построилась. Не разрешила. И даже вторая часть «преддверия поэмы» была уничтожена рукой самого автора. В припадке безумия? Или, наоборот, в величайшем озарении? Кто знает...
А загадку существования требовалось разрешить как можно быстрее. За два года до написания этого письма, в Вене, Гоголь почувствовал приступ мучительного страха, приносившего почти физические страдания. Поднимался жар, болела голова, ломило все тело. Сам воздух чужбины казался ему неприятным, зловредным. А по ночам являлась тень отца, и вспоминалось, по рассказам матери, как он тоже предчувствовал свою смерть, как знал минуту ее приближения,
 «Малейшее какое-нибудь движение, незначащее усилие, и со мной делается черт знает что. Страшно, просто страшно. Я боюсь».
И это уже остаточные симптомы. А что же творилось с ним во время разгара болезни? Никогда еще смерть не подходила к Гоголю так близко, как на этот раз. Потом она приблизится вплотную...
Но жизнь дала ему довольно длительную передышку. Сороковые годы — годы почти спокойные для Гоголя. Именно в этот период и начали мелькать рядом с его именем всевозможные женские имена. Романы? Увлечения? Как ни хотелось этого жадной до сплетен публике, ничего подобного не было. Просто — очередной парадокс! — Гоголь, боявшийся и не знавший женщин, тем не менее считал, что они самые благодарные слушатели. Женщина — верит, мужчина — лишь проверяет разумом.
Потому Гоголь и окружал себя всегда постоянными слушательницами и восторженными сторонницами его идей. Александра Осиповна Смирнова-Россет, Аполлина, Софья и Анна Виельгорские и сестры Гоголя — все они становились проводниками его идей, были самыми горячими поклонницами его творчества. Но никого из них не было рядом в его последние годы. Тогда ему женщины уже не были нужны даже в качестве слушательниц. Да и никто уже не был нужен!
Почти трехлетняя пауза в творчестве сказалась пагубно. Ведь для него не писать — значило не жить. Поэма шла вяло. Отдушину он находил лишь в письмах, но и они становились все более и более обучающими, назидающими. Адресаты далеко не всегда готовы были стать послушными учениками и адептами Гоголя. Все уже становился круг его общения, все прочнее замыкался он в себе. Вот отчего брала тоска, вот в чем была основная причина его слабости, а вовсе не в физическом заболевании.
Хотя и физическое здоровье его сильно пошатнулось. В 1845 году опять накатило то, страшное, непереносимое.
 «Я дрожу весь, чувствуя холод беспрерывный, и не могу ничем согреться. Не говорю уже о том, что исхудал весь, как щепка, чувствую истощение сил и опасаюсь очень, чтобы мне не умереть прежде путешествия в обетованную землю».
А с этой поездкой — давно желаемым планом путешествия в Иерусалим — тоже не складывалось. Гоголь дал себе обет: поехать тогда, когда будет закончен второй том «Мертвых душ», а он не получался. Более того, все созданное «из-под палки», под собственным принуждением было сожжено. «Раз написанное дурно, то и я дурен, а если я дурен, то и написанное дурно». Из этого круга не было выхода.
Он в самом деле чувствовал в себе угасание сил. И опять не побоюсь поставить современный диагноз — депрессия. Жесточайшая, изматывающая, не оставляющая ни малейшего проблеска надежды. Тогдашние врачи лечили не причину, а многочисленные следствия: слабость, жар, лихорадку, отсутствие аппетита, бессонницу. Все, что угодно, только не душу.
Остается лишь удивляться, что смерть отступила от писателя и на этот раз. Видно, Бог берег его, потому что он был еще нужен России. А впрочем, кто знает?
В любом случае, появились «Выбранные места из переписки с друзьями» — книга, после публикации которой было повсеместно объявлено, что Гоголь... сошел с ума.
Ничего подобного! Просто Гоголь в этой своей книге призывал к миру и объединению как раз тогда, когда ничего этого просто быть не могло. Европа уже чувствовала близкое дыхание революции 1848 года. А Россию Гоголь основательно забыл.
«Никого мы не лучше, — писал он, — но нет у нас непримиримой ненависти сословья противу сословья и тех озлобленных партий, которые водятся в Европе и которые поставляют препятствие необоримое к соединению людей».
А ко всему прочему он самую резкую критику направил... против самого себя и своих произведений. Добровольный спуск с пьедестала, на который публика уже успела вознести писателя, мог быть воспринят ею только как проявление сумасшествия.
В феврале 1848 года Гоголь все же посетил Иерусалим. Он искал там свидания с Богом без свидетелей, а попал... «на ярмарку. Люди со всего света толпились на Голгофе, и не было там ни покоя, ни тишины, ни откровения. Мне кажется даже, что во мне и веры нет вовсе; признаю Христа богочеловеком только потому, что так велит мне ум мой, а не вера. Я изумился его необъятной мудрости, но веры нет у меня. Хочу верить».
Больше всего Гоголя потрясло то, что именно в Иерусалиме он окончательно убедился в своем безверии. И это, по-видимому, было началом конца.
Вернувшись в Россию весною того же года, он уже почти ничего не писал. Только письма. И даже сделал попытку зажить нормальной жизнью: чуть было не посватался к Анне Михайловне Виельгорской. Но роман этот — если он вообще был — проходил как-то странно. Чего стоит, например, письмо Гоголя к Анне, где он, с одной стороны, печется о ее здоровье и дает полезные советы, а с другой...
 «Да и вам же совсем не к лицу танцы: ваша фигура не так стройна и легка. Ведь вы нехороши собой. Знаете ли вы это достоверно?»
И это пишет человек, никогда особой красотой не отличавшийся. И кому — девушке, на которой вроде бы собирается жениться! Неудивительно, что брак не состоялся, да и о самом сватовстве не было ничего точно известно: то ли оно было, то ли его не было. Типично по-гоголевски!
А на место полумифического романа опять пришел страх. И уже не уходил никуда до последних минут жизни Гоголя. И еще — унаследованная от отца вера в приметы и предчувствия.
Гоголь слег в постель окончательно 11 февраля 1852 года, и дальше все произошло столь же стремительно, сколь и мучительно. После смерти в январе того же года молодой родственницы одного из друзей, Гоголь уверовал в то, что все лекарства – это яд. 13 февраля он произнес одну из своих последних сознательных фраз:
-Надобно уж умирать, и я умру, я уже готов.
 Причем вид у него был, как у человека, для которого все задачи разрешены, все дела сделаны и конец — нечто само собой разумеющееся.
Более того, после причащения в ночь с 11 на 12 февраля он уже ничего не ел. Ни крошки. Одной из причин смерти был и этот отказ от пищи: в какой-то степени Гоголь умер от голода. Но не только.
Его, наконец, стали лечить и от душевного расстройства, но средства тогда были, мягко говоря, варварскими. Ему лили на голову холодную воду, насильно раздевали, укладывали в ванную, оборачивали мокрыми полотенцами, сажали на нос пиявки...
Судите сами, могло ли помочь такое «лечение» человеку, твердо решившему спокойно и достойно уйти из жизни? А если кто-нибудь хоть раз в жизни испытывал приступ депрессии — подумайте, что было бы, возьмись врачи лечить вас от нее вот так, как лечили Гоголя.
В конце концов созвали консилиум. Все известные тогда в Москве медицинские светила собрались возле постели Гоголя. Они терялись в догадках, говорили и о воспалении в кишечнике, тифе, нервической горячке, помешательстве... А он... ...он просто не хотел жить.
И не стал. В восемь часов утра 21 февраля 1852 года Гоголь умер. И лицо покойного «выражало не страдание, а спокойствие, ясную мысль». Так, по крайней мере, свидетельствует очевидец. И впоследствии эту ясность, умиротворенность припишут тому, что Гоголь не умер, а лишь уснул летаргическим сном. Об этом якобы свидетельствует тот факт, что при перезахоронении Гоголя через сто лет после смерти из Свято-Данилова монастыря на Новодевичье кладбище обнаружилось, что его скелет лежал в гробу... на боку.
Андрей Вознесенский написал на эту тему стихотворение, за которое получил суровый нагоняй от исследователя жизни и творчества Гоголя И. Золотусского, самолично присутствовавшего при вскрытии гроба писателя. Ничего подобного не было! — утверждал Золотусский.
Существует и еще одна самая последняя «сенсация»: череп Гоголя якобы был похищен почитателем его творчества и теперь... путешествует в призрачном поезде по всей планете, появляясь то в Италии, то во Франции, то на Украине, на родине Гоголя...
Ну что тут скажешь?