Цветочные поля - одним файлом

Отчаяние
Цветочные поля
Грустные истории о красавице Мо, художнике Сирано и чудовище Ано
Рассказ чудовища Ано

==========================================================

ОТЧАЯНИЕ

      Рассказать о моем отчаянии – значит рассказать о потере. И вы поймете глубину моего отчаяния, если узнаете, как многое я потерял. Чувство потери сопровождало меня всю жизнь – сколько я себя помню. Но раньше оно было смутным, неопределенным. Я не знал в точности, что я потерял. Это чувство сопровождалось другим чувством – чувством потерянности. Я что-то потерял, и меня самого потеряли – вот две составляющие того чувства неопределенной тоски или меланхолии (может быть, вы подберете другое название), которое я испытывал с утра и до вечера, едва ли не каждый день на протяжении всех этих лет. Но, повторяю, мне трудно было бы объяснить, что я потерял, и каким образом я потерялся.
      Отчаиваться – значит отказываться от чаяния, или надежды. На что я надеялся? Не знаю. Все было неопределенным – потерянность, надежда, отчаяние. Конечно, я испытывал и более определенные чувства – я влюблялся, мечтал об успехах и отчаивался из-за неудач. Однако за каждым из этих определенных чувств таилось другое, неопределенное. Я отчаивался заранее – еще до того, как отвергали мою любовь, до того, как я проигрывал состязание или подходил к роялю. И дело было не только в том, что я предчувствовал неудачу: я как будто знал, что даже успех не избавит меня от этой неопределенной тоски, этого "предшествующего" отчаяния. Ничто в мире не могло унять эту тоску, потому что мир, в котором я жил, был миром определенного, а моя тоска была неопределенной. И унять ее, по-видимому, могло только нечто неопределенное. Но чем бы оно могло быть?
      Так продолжалось до тех пор, пока я не нашел такое определенное, которое было наименее определенным. Оно было определено так скудно, что почти не отличалось от неопределенного (и вместе с тем оно было самым содержательным, всеобъемлющим). Мои неопределенные чувства получили предмет. А ведь именно отсутствие предмета и делало их тем, чем они были, – переживаниеи потери, тоски, отчаяния. Теперь, когда я обрел неопределенный предмет, эти чувства уступили место любви.
      Неопределенная любовь жила во мне всегда. И с ней было связано неопределенное стремление. Отчаяние и любовь – эти чувства были мне хорошо знакомы. Но отчаяние и любовь не равноправны. Неопределенная любовь может завладеть человеком лишь на краткий миг. Неопределенное томление длится чуть дольше. Обычно же человек (захваченный неопределенным) испытывает тоску (стремление без надежды) или отчаяние (ни надежды, ни стремления). Эти чувства гораздо более устойчивы; они питаются своей беспредметностью. Но когда неопределенная любовь обретает предмет, то соотношение сил становится прямо противоположным – тоска и отчаяние отступают, им уже не так просто овладеть человеком. Все, что нужно для того, чтобы держать их на расстоянии, – думать и говорить о предмете своей любви. Только с помощью слов можно сформировать представление о неопределенном предмете. И только после того, как это представление сформировано, к словам может присоединиться символическое переживание, или, иначе, переживание символического значения определенных вещей, каждая из которых теперь указывает на неопределенное.
      Одинокие прогулки в лесу или по берегу моря, созерцание неба (звезд, закатов, облаков), медитирование (над любой вещью – яблоком, зеркалом, настольной лампой) – все это помогает оживить мысль о неопределенном предмете и соединить ее с чувством неопределенной любви. Тем самым неопределенная любовь получает предмет и делается определенной. Но она по-прежнему отличается от обычной любви (своим предметом, ведь ее предмет – это наименее определенное).
      А теперь представьте, что вы нашли предмет для своей беспредметной любви и потеряли его. Что станет с вашей любовью? Она обернется отчаянием – таким, какого вы еще не переживали. Потому что прежде в вас еще жила надежда (бессознательная) на то, что вам удастся избавиться от этой неопределенной тоски, сделать ее определенной (предметной), а теперь вы точно знаете, что все поиски бесполезны – во второй раз этот неопределенный предмет вам уже не найти.


===ЦВЕТОЧНЫЕ ПОЛЯ===

      После работы на цветочных полях я испытываю блаженство. Мягкое, согревающее, всюду одинаковое, оно превращает меня в золотой шар. Оно лишает меня тела. Оно лишает меня души. Остается одно блаженство. Ни мысли, ни желания мыслить. Неподвижность камня, нагретого солнцем. И это – в стране, где не так уж много солнца, где облака постоянно напоминают о море. Мои книги пылятся. Мои бумаги грызут жуки. Портреты великих чернеют – их опаляет огонь моего блаженства. Хильда приходит вся в цветочных гирляндах. Она усыпает мою постель лепестками. Она говорит по-английски. И мы хорошо понимаем друг друга. Она зажигает свечи. Она танцует. Она была на Востоке. Ее руки – в браслетах. На груди мерцает янтарное ожерелье. Маленькое колечко – в пупке. И еще два – в мочке левого уха. Мы любим друг друга до полуночи. А днем меня снова охватывает блаженство. Хильде восемнадцать. Она расспрашивает о моих занятиях. Я отвечаю, что занимаюсь цветами. Она смеется. Ей кажется, что я что-то скрываю. Наверное, так оно и есть. Иначе зачем нужны эти книги, бумаги и компьютер? Я пишу большой труд по цветоводству. Она снова смеется. Звенят браслеты на ее запястьях. Мерцает ожерелье. Мерцают ее глаза. Что смешного, спрашиваю я. Ничего, говорит она. И продолжает смеяться. Вслед за ней и я начинаю смеяться. Цветоводство – такая смешная наука. Да и все остальные – тоже. Почему бы нам не потанцевать вместе? И мы опутываем себя цветочными гирляндами. Начинается практический курс цветоводства. Вот так мы постигаем тайны цветов. Их язык. Их мечты. А потом она уходит. Днем она учится в школе. Это смешно. Это смешнее моего цветоводства. Вовсе нет, говорит она. Это скучно. Ты придешь ко мне ночью? Я приду к тебе в полночь. Три раза ухнет филин. Три раза пропищит летучая мышь. Три раза подаст голос жаба. И я приду к тебе, мой любимый. Я делаю испуганные глаза. Хильда, я не знаю ваших голландских сказок. Я знаком только с вашей музыкой. Вильем Граф ван Вассенер, Питер Хеллендаль, Конрад Фридрих Хурлебуш. И так далее. Она снова смеется. Она украшает цветочными гирляндами мою комнату. Мы садимся вместе в машину, и я отвожу ее в город. По дороге она слушает музыку. Ее любимый диск. Ни к чему затягивать расставание – ведь завтра мы встретимся снова.

      День проходит за днем, ночь за ночью. И однажды осенью золотой шар дает трещину. Вначале она незаметна. Она ощущается как легкая неудовлетворенность. Цветы по-прежнему каждое утро раскрывают свои лепестки. Каждый вечер приходит Хильда. Но ароматы цветов и звон браслетов уже не соединяются в единое целое. Они живут сами по себе. Само по себе живет солнце. Сама по себе живет Хильда. И я тоже – сам по себе.

      Мы поехали к морю – мне захотелось посмотреть на осенние волны. Половина неба была затянута темно-серым. Слева пелена была реже; сквозь нее сияло небольшое размытое солнце. Золотой блеск лежит на волнах. Золотая дорожка начиналась у самого горизонта и кончалась вдалеке от берега. Там, в этом позолоченном мире, шла своя жизнь. Каждая волна словно бы несла на себе маленькое солнце. И я почувствовал тоску. Еще недавно мир вокруг меня был золотым, но теперь золотая жизнь шла там, вдалеке. Она казалась недостижимой.

      Всю обратную дорогу Хильда молчала. Я подвез ее к дому и потом еще два часа бродил по городу, слушая крики чаек и не пропуская ни одного кафе. Я так набрался, что забыл где оставил машину. Но в таком состоянии я все равно не мог сесть за руль. Я взял такси. На следующий день Хильда не приехала. От золотого шара остались одни осколки, и были они какого-то ржавого цвета. От этой ржавчины исходила тоска. Я вспомнил, что жил с этим чувством много лет – до тех пор, пока не растворил его в золотом блаженстве. Тоска, которую я испытывал, бродя среди осколков золотого шара, была тоской по самому себе. Мое блаженство было безличным, бесчеловечным. Это было блаженство бога или нагретого солнцем камня. Поэтому ему вскоре пришел конец.

      С тех пор я начал вести двойную жизнь. День я проводил среди цветов, а вечер и ночь – в лабиринтах своей души. Я пытался встретиться с самим собой. Это было опасным занятием. Пространство, по которому я странствовал, было заколдованным. Глухая стена превращалась в сад, сад – в пустыню, пустыня – в море. Ловушки поджидали меня на каждом шагу.

      Прежде всего я подумал об отчужденности. До того, как я узнал блаженство среди цветов, мое "я" никогда не представлялось мне золотым. Оно было бесцветным, прозрачным. Оно напоминало хрустальный шар, подвешенный в пустоте. Иногда шар казался темным, а мир – прозрачным. Но это ничего не меняло. Отчуждение от мира было полным и окончательным. Так тьма отчуждена от света, вещь – от пустоты. Но этот образ еще несет в себе следы блаженства. Прозрачность, шарообразность – это то, с чем я познакомился позже. В действительности мое "я" было текучим. Оно было плачущим; оно было торжествующим. Оно жалело себя; оно гордилось собой. Но и жалость, и гордость были смутными, потому что рождались сами собой, из ничего, у них не было корней, одна только крона. Они были похожи на облака. Они приходили неизвестно откуда и уходили неизвестно куда.

      Я пытался понять, что лежало в основе этих чувств. Может быть, страх? Страх смерти? Ощущение мимолетности. Жалость ко всему преходящему, к умирающим героям. «Учитель подошел вплотную к Юханнесу и решительно сказал: "Виктория умерла"». Смерть как последнее одиночество. Непоправимое одиночество. Героизм: жить, невзирая на страх. Я искал утешения в музыке. Моей мечтой было раствориться в музыке. Я хотел, чтобы клетки моего тела стали тактами партитуры. Но не музыку я любил, а то, о чем она говорила. Отсюда – стремление к подвигу. Смерть и одиночество побеждаются подвигом. Я верил, что мне удастся совершить что-то значительное. И гордился этим.

      Может быть, все сводится к одиночеству? Я пытался представить одиночество корнем, из которого росла вся моя жизнь. Отец – пустой взгляд, устремленный в окно. Молчание, напоминающее молчание будды. И в то же время – ощущение теплоты. Мать холоднее. Ее глаза устремлены на меня. Она говорит, говорит – и каждый обращенный ко мне вопрос, каждая просьба и каждый совет обволакивают меня чем-то липким. Я задыхаюсь, застываю, точно муха в смоле. Мысль сначала делается вялой, беспомощной, потом умирает. Я боялся матери. Может быть, я ее ненавидел – как птица ненавидит приближающегося птицелова? Это походило на правду. Я скрыто ненавидел мать. И эта ненависть делала меня смелым. Я мог решиться на одиночество. Такое одиночество, которое необходимо для занятий чем-нибудь отвлеченным – физикой, например, или астрономией. Одиночество, которое необходимо для того, чтобы совершить подвиг.

      Когда я поселился среди цветов, я думал, что мне будет достаточно самого себя. Портреты на стенах не нарушали одиночества – они были отражением моей гордости. Потом появилась Хильда. Но это, в сущности, ничего не изменило. Я стал еще увереннее в себе. Я решил, что мне будет довольно любви, что я смогу прожить без подвига. И не только прожить, но и умереть. Мне не нужно было становиться героем – я уже был богом. Цветы, небо, море, Хильда – все говорило мне, что я божественен и бессмертен.

      И вот теперь, уже не чувствуя себя богом, я спрашивал себя: эта способность ощущать бесконечное, божественное – откуда она? Все из той же гордости? Из ненависти? Может быть, эта ненависть и была той подпоркой, вокруг которой вилось мое "я"?

      Хильда приезжала еще несколько раз (в последний раз – зимой). Но она уже не сплетала гирлянды из цветов. Она больше не танцевала. И я не жалел об этом. Моя голова была занята другим. Я вспоминал свои попытки рисовать закаты. Неужели то волнующее чувство, которое я испытывал, глядя на горизонт, было лишь переодетой ненавистью? Неужели возможен такой маскарад? Я не хотел в это верить.

      Почему я ничем не мог заняться всерьез? Любое дело казалось мне нестоящим. Желание подвига соединялось во мне с уверенностью в бесполезности всех дел. Именно эта тайная уверенность и мешала мне чего-нибудь добиться. Изо всех моих увлечений ничего не вышло. Каждый раз я думал, что причина в том, что у меня нет таланта, способностей. Я считал себя несообразительным, слабым, неловким. И пытался возместить этот недостаток упорством. Я считал, что только упорство поможет ему чего-нибудь достичь. Но теперь мне стало ясно, что дело в другом – в моем нежелании быть первым. И это было странно, потому что ничего я так сильно не желал, как победы. Но, приближаясь к цели, я становился все нерешительнее; во мне росло безразличие. Я словно бы переживал свою победу заранее и разочаровывался в ней. Почему?

      Хильда больше не приезжала. Я несколько раз набирал ее номер и прерывал звонок. В сущности, я ее не любил. Она была лишь частью моего блаженства. И блаженство кончилось не потому, что я расстался с Хильдой, а наоборот – мы расстались, потому что пришел конец моему блаженству. У меня было такое чувство, что я сам разбил золотой шар. Зачем я это сделал?

      Наконец я понял: блаженство было не для меня. Всегда и всюду я чувствовал себя чужаком, изгнанником. Где-то вдалеке была моя родина. И я тосковал по ней. Эта тоска и составляла суть моего "я". Отказавшись от блаженства, я вернулся к себе – для того, чтобы тосковать по краю, из которого был изгнан, хотя (я это ясно понимал) никогда в нем и не был. Мое желание "что-то сделать" было лишь желанием вернуться на "родину". Но вернуться я не мог; я знал: никакая победа не приблизит меня к "родине", все было напрасно.

      Это слово, "родина", стало для меня ключом ко многим открытиям; другим ключом было слово "любовь". Я понял, что жизнь для меня наполняется смыслом только тогда, когда я люблю. Тоска по родине – лишь предчувствие любви; в сущности, это – тоска по любви. Любить для меня было важнее, чем быть любимым. Когда я любил, то чувствовал себя самим собой. Я открыл, что мое "я" – это любящее "я"; неутоленная любовь – вот что составляло мою суть.

      Но что именно я любил? Не звезды, не книги, не музыку, не закаты, не девушку. Что-то иное. Во всем, что меня увлекало, меня чудилось "обещание". Мои увлечения всегда было соединены с тоской по чему-то неведомому. Звезды, закаты, книги, музыка, девушка – все это были как бы символы неведомого, посланцы далекой родины. Но где она находилась? Я этого не знал.

      Когда-то меня поразили слов Ницше: «Пусть юная душа обратит свой взор на прошлую жизнь с вопросом: что она подлинно любила доселе, что влекло ее, что владело ею и делало ее счастливой? Пусть она поставит перед собою ряд этих почитаемых предметов, и, быть может, своим существом и своей последовательностью они покажут ей закон – основной закон ее собственного "я"».

      И теперь я спросил себя: «Что я люблю?» И ответил себе: «Ничего». А что я любил? Книги, музыку, науку. Потом я научился любить цветы, облака, камни. Между этими эпохами моей жизни была еще одна, когда я любил Вселенную. Вселенная иногда представлялась мне золотым шаром, а сам я представлялся себе иногда яблоком. Я был таким же спелым, цельным, неделимым, как и вселенная.

      Однако такое представление о себе и Вселенной было нестойким – несовершенство всего сущего было очевидным. Поэтому чаще я представлял вселенную и себя в движении. Я думал, что вселенная растет, зреет, и я расту вместе с нею. Мы оба зреем, приближаясь к мгновению полной спелости; в это мгновение вселенная станет золотым шаром, а я – спелым яблоком (конечно, это случится в разное время); затем последует увядание, но этот краткий миг спелости оправдает всё – и прошлое, и будущее. Золотой шар вселенной – вот настоящий предмет моей любви, – подумал я. Когда эта мысль пришла мне в голову, я восхитился. Эта идея связала мою жизнь в единое целое. Разрозненное соединилось, необъяснимое объяснилось, случайное получило обоснование. Я любил поначалу то, что можно было увидеть, услышать, понять. Но целое не постигается ни зрением, ни слухом, ни размышлением. Оно постигается неким шестым, мистическим, чувством. Поэтому я так долго не мог понять, что же я люблю; поэтому я так долго блуждал. Но у этих блужданий была скрытая цель. Моя жизнь разворачивалась передо мной, подобно роману. В ней была завязка, развитие, вставные эпизоды, побочные линии. Но все было подчинено единому замыслу.

      И тогда я решил написать о красоте Вселенной и человека. Мне казалось, что для этого нужно поселиться в каком-нибудь красивом месте. И я нашел такое место: Кёкенхоф, на полпути между Лейденом и Харлемом. Я думал, что днем буду работать на цветочных полях, а вечерами писать. Я хотел создать из слов маленькую вселенную любви. Однако страницы, написанные ночью с пылающим, любящим сердцем, на следующий день казались холодными и пустыми. Я понял, что моя любовь нема. И тогда я сжег черновики. Я решил, что буду просто любить цветы, солнце и облака. Как бы в награду за это отречение я встретил Хильду. И бездумное блаженство стало моей привычкой. Я жил в золотом мире. Но однажды сияние погасло. Я вновь почувствовал себя изгнанником. Золотой мир любви не принял меня. Вселенная уже не осыпала меня золотой пылью. Она распалась на множество людей, цветов и камней. Я не чувствовал больше ее своей родиной. Да и само это слово, "родина", казалось мне теперь чужим. Такой же чужой казалась мне и моя собственная жизнь. Она представлялась мне похожей на кусок студня – ее можно было резать тупым ножом: части ее легко отделялись друг от друга; она делилась, делилась до бесконечности, и потому в итоге представляла собой ничто.


====ГРУСТНЫЕ ИСТОРИИ О КРАСАВИЦЕ МО, ХУДОЖНИКЕ СИРАНО И ЧУДОВИЩЕ АНО===

1

      Жили-были художник Сирано и красавица Мо. Они жили счастливо до тех пор, пока Сирано не исполнилось тридцать лет. После этого он решил, что в душе его живет любовь, более сильная, чем любовь к Мо; он назвал ее «любовью к Неопределенному».
      Ради этой любви Сирано был готов расстаться с Мо, и Мо его не удерживала. Она была горда и не хотела упрашивать Сирано остаться. Только один раз Мо заплакала и сказала Сирано, что сделает все, лишь бы он не уходил от нее. Но это не помогло: Сирано мог думать только о Неопределенном; ему казалось, что он любит только Неопределенное, и ради этой любви к Неопределенному он готов был расстаться с Мо.
      Вскоре они действительно расстались. Сирано снял домик на берегу моря. Какое-то время он жил один, ни с кем не встречаясь, ни с кем не разговаривая. По ночам он обычно смотрел на звезды, а утром и вечером – на горизонт; днем он любил сидеть на берегу моря и слушать, закрыв глаза, как шумят волны; ему казалось, что он различает в этом шуме голос Неопределенного.
      После того, как они расстались, у Мо родилась дочь. Она назвала ее странным именем Ориана. Это имя, Ориана, послышалось ей во сне. Она не знала, что оно означает, какого оно происхождения. И только потом, когда ее дочь подросла, она догадалась, что имя «Ориана» похоже на «Сирано».
      Как-то раз Мо встретила Сирано на улице (у Сирано к тому времени вышли все деньги, и он взялся оформлять интерьер ресторана – ведь по профессии он был художником). Мо и Сирано остановились и спросили друг у друга: «Как жизнь? Как дела?» Поговорив немного, они разошлись и больше уже не встречались. Мо так и не сказала Сирано, что у нее родилась дочь.
      Через год Мо вышла замуж за иностранца, своего далекого родственника, и переехала к нему в Гамбург. Сирано узнал об этом не сразу. А когда узнал, то сразу же поехал к Мо.
      Однако встретить Мо ему не удалось: в то время она путешествовала со своим мужем по Италии.
      Прожив в Гамбурге несколько дней (все эти дни он проводил в кафе напротив дома, где жила Мо), Сирано вернулся на родину, к морю.
      И море поглотило его.


2

      Жили-были красавица Мо и чудовище Ано. Красавица Мо очень любила цветы и во всем старалась видеть только прекрасное. Даже отвратительному Ано она давала ласковые имена. Она называла его «мой розмарин», «мой гладиолус», «мой душистый горошек».
      Чудовищу это льстило. Ему нравилось воображать себя цветком. Оно с удовольствием говорило себе: «Я – розмарин. Я – гладиолус. Я – душистый горошек».
      Так продолжалось долго, несколько лет. А потом с чудовищем произошла перемена. Оно вдруг вспомнило, что оно – чудовище. И никакие ласковые слова уже не могли убедить его в обратном.
      Красавица по-прежнему считала чудовище прекрасным, но самому себе оно казалось отвратительным. Самое удивительное, что чудовище это нисколько не огорчало. Ему нравилось быть чудовищем – так же, как раньше нравилось быть цветком.
      Красавица Мо не понимала, что происходит с чудовищем Ано. Она пыталась называть его по-прежнему: «мой розмарин, мой гладиолус, мой душистый горошек». Но Ано это только раздражало.
      Ано раздражало, что его вообще как-то называют. Его раздражали слова. Он хотел жить в полном молчании.
       «Как это хорошо, – думал Ано, – за весь день не произнести ни слова. Слова – это что-то из мира цветов. Но мой мир – это мир молчания».
      И однажды случилось так, что чудовище молчало весь день. И тогда красавица поняла, что рядом с ней живет не цветок, а что-то непонятное и ужасное.
      Она испугалась и выбежала из дома. Но идти ей было некуда, просить помощи не у кого. Поэтому она всю ночь бродила по лесу, плача и жалуясь ночным цветам на свою судьбу.
      А чудовище в это время наслаждалось одиночеством и молчанием. «Как хорошо, – думало чудовище, – быть одному. Как хорошо покоиться в тишине, слушать мировое молчание и видеть все в настоящем свете».
      Утром красавица Мо подошла к дому и постучала в дверь (она забыла ключ и должна была ждать, когда чудовище ей откроет). Она все еще надеялась, что чудовище передумает и станет таким же, как прежде, и позволит ей называть себя ласковыми именами.
       «Открой мне, мой розмарин! Впусти меня, мой душистый горошек!» – просила она. Но за долгую ночь, проведенную в полном молчании, чудовище разучилось понимать человеческую речь. Слова Мо казались ему пением лесных птиц.
       «Как хорошо поют лесные птицы, – думало чудовище. – Они не нарушают мирового молчания. Мировое молчание могут нарушить только слова. Но здесь, по-моему, нет никого, кто умел бы их произносить».
      Все эти мысли чудовище Ано думало уже не словами, а как-то без слов. И самого себя чудовище ощущало бесконечным и неопределенным.
       «Да, – думало чудовище Ано, – бесконечность все примиряет: прекрасное и безобразное, доброе и злое. Все становится неопределенным. И это хорошо».
      Не дождавшись, когда ей откроют дверь, Мо опустилась на землю и заплакала. А когда она выплакала все слезы, то заснула. А потом она умерла.
      Чудовище Ано заметило в окружавшем его молчании какую-то перемену. «Что такое? Перестали петь птицы? – подумало оно. – Ну что ж, по правде говоря, в их пении было что-то от слов. Мировое молчание не нарушают только шум волн и шелест листьев».
      И оно закрыло глаза, довольное, что молчание мира сделалось еще полнее.


РАССКАЗ ЧУДОВИЩА АНО

      Меня зовут Ано. Я – чудовище. Чудовищем меня следует называть не только потому, что я безобразен. Я живу в сумерках, которые никогда не переходят ни в ночь, ни в рассвет.
      Но так было не всегда. Когда-то у меня была подружка по имени Мо. Ее настоящее имя было Симона, но я звал ее просто Мо. Она была молодой, красивой, веселой. Она любила слова и цветы. Она называла меня забавными именами: «мой апельсин», «мой тюльпан», «мой душистый горошек». Она любила танцевать на берегу моря (и часто танцевала для меня, обнаженной). Она любила прыгать со скалы и заплывала далеко-далеко – так, что я уже не мог разглядеть ее яркую шапочку. Она любила петь песни. И пыталась научить петь меня.
      Она хотела, чтобы жизнь наша была счастливой. Но я уже тогда не верил, что такое возможно. Ведь я был очень некрасив, почти уродлив. И у меня не было никаких талантов. Я не мог представить, чтобы такая красавица, как Мо, любила меня и хотела прожить со мной всю жизнь. Каждую ночь, засыпая, я думал, что утром не увижу ее. Проснусь – а ее не будет. Однажды я рассказал ей об этом, но она только покачала головой и потянула меня к морю. И там танцевала для меня. Но это не помогло. Я знал, что у Мо не было никаких причин любить меня. А я был уверен, что без причин ничего не происходит. Поэтому с каждым годом я становился все мрачнее. Мне казалось, что я делаю Мо несчастной. Ведь она могла бы жить с кем-то другим, красивым и богатым. Она могла бы путешествовать по всему миру, танцевать в лучших залах, носить дорогие наряды, учиться у знаменитых художников. Наконец, у нее могли бы родиться дети.
      Наверное, это было главное, из-за чего мы расстались. Я не хотел иметь детей, потому что боялся, что они будут такими же уродливыми, как я. Мо знала об этом. И говорила, что это неважно, что она тоже не хочет иметь детей. Она говорила, что ей никто не нужен, кроме меня, что она будет счастлива со мной вдвоем. Но я не верил ей. Мне это казалось невероятным. «Она слишком молода, – думал я, – и не понимает, как это важно для нее. А потом поймет...»
      От таких мрачных мыслей мне часто снились дурные сны. Однажды мне приснилось, будто мы с Мо живем в маленьком домике на окраине леса. Каждое утро Мо выходит из дома, чтобы нарвать цветов, а потом кладет эти цветы на мою подушку. И вот как-то раз она вышла за цветами, а я вскочил, запер дверь и не впустил ее обратно. Она стучала и плакала. А я лежал на постели и смотрел в окно. В окне я видел кусок голубого неба и большое белое облако, и я мысленно гулял по нему. Потом Мо замолкла. А я еще долго не поднимался с постели. Когда я вышел за порог, Мо уже не было. Во сне мне почему-то казалось, что она превратилась в камень у порога. И я побежал прочь от дома и заблудился в глухом лесу. Такие кошмары снились мне все чаще и чаще.
      Наконец Мо не выдержала и уехала в другой город. Там она вышла замуж за принца и стала принцессой. А я стал чудовищем. По своему внешнему облику я был чудовищем всегда. Но теперь я стал чудовищем и в своем внутреннем облике. Я стал самым чудовищным существом на свете!
      Я тосковал по своей бывшей подружке и пытался ее увидеть. Я отправился в город, где она жила, но опоздал: принц, ставший к тому времени королем, увез ее за океан. Вот с тех пор я и начал превращаться в чудовище. А может быть, я и раньше был чудовищем, только не замечал этого? Я был слишком поглощен мыслями о своем уродстве и не понимал, что моя настоящая чудовищность заключена в другом – в моей тяги к молчанию.
      Я пишу эти слова в молчании, и они не выражают ничего, кроме молчания.
      Иногда я задумываюсь над тем, почему у меня такое необычное имя – Ано. Что оно означает? И означает ли оно что-нибудь? Если мое имя прочитать с конца, то получится «она» (с ударением на последнем слоге), а если добавить к нему букву «м», то получится «Мона» (с ударением на первом слоге).
      Я пишу эти слова в молчании. И они не выражают ничего, кроме молчания.
      Когда я узнал, что Мо вышла замуж, я отправился к ее дому. Я узнал ее новый адрес. Я нашел улицу и особняк (ее муж оказался не принцем и не королем, а просто состоятельным человеком). Через дорогу находилось кафе, и я провел в нем два дня, дожидаясь, когда в окне появится Мо. Но она так и не появилась.
      Я не мог долго оставаться в чужом городе. Я вернулся в свой домик на берегу моря. Здесь все было по-прежнему. Двое суток я сидел на берегу, смотрел на звезды и слушал шум волн. А на третью ночь я вошел в море и поплыл. Я заплыл так далеко, что уже не смог вернуться.
      Я пишу эти слова в молчании, и они не выражают ничего, кроме молчания, глубокого, полного молчания.