Неопределенность любви - одним файлом

Неопределенность любви. Монологи (1-10)
Любовь к неопределенному
Неопределенное
Влечение и объект (диалектика неопределенного)


===НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ ЛЮБВИ. МОНОЛОГИ===

МОНОЛОГ 1

      Я люблю истину. Но я не верю в существование истины. Можно ли любить то, в существование чего ты не веришь?
      Я люблю истину. Но я не верю в ее существование. Можно ли не верить в существование того, что ты любишь?
      Допустим, что я люблю истину и верю в ее существование. Достаточно ли этой любви и этой веры для того, чтобы унять тревогу? Нет. Потому что моя любовь не исчерпывается любовью к истине. Она не исчерпывается даже любовью ко всему истинному.
      Моя любовь больше любви к тому, в существование чего я верю. Она охватывает и то, в существование чего я не верю.
      И здесь я снова спрашиваю себя: можно ли любить то, в существование чего ты не веришь? Или, по-другому: можно ли не верить в существование того, что ты любишь? По-моему, это возможно – в том случае, еcли ты любишь неопределенное.
      Можно любить неопределенное, но нельзя верить в существование неопределенного.
      Вера требует определенности. Любовь обходится без нее. В этом расхождении, противоречии – источник моего беспокойства.
      Если бы я мог определить то, что я люблю, я, конечно, поверил бы в его существование. Но я не могу определить его даже как беспредельное, потому что беспредельное и неопределенное – не одно и то же.
      Но возможна ли любовь к неопределенному? Не скрывается ли за такой неопределенной любовью любовь к чему-то определенному?
      Да, скрывается. И я даже знаю, к чему именно (вернее, я догадываюсь, чем является то определенное, которое я люблю). Но эта связь ничего не решает.
      Я признаю, что моя любовь к неопределенному возникает из любви к определенному. Но я отказываюсь признать, что предмет моей неопределенной любви определен.
      Возможны ли неопределенные предметы?
      Я думаю, что возможны – хотя бы в качестве предметов моей любви. Это уже немало – знать, что у твоей любви есть предмет.
      Но возможны ли неопределенные предметы сами по себе – не как предметы чьей-то любви?
      Я думаю, что предметы, которые были бы неопределенными сами по себе, невозможны. Предмет моей неопределенной любви создается самой любовью; без любви он – ничто.
      Из этого следует, что когда я говорю о неопределенном, я говорю о мире своей любви, но не о мире самом по себе. Мир моей любви и мир сам по себе – два разных мира.
      Это удвоение рождает тревогу. Оно рождает грусть. О грусти говорить не стоит. Что такое тревога?
      Неопределенный предмет стремится к определенности, или, точнее, неопределенная любовь хочет, чтобы ее предмет был как-то определен. Тревога – это стремление неопределенного стать определенным.
      Мир сам по себе полностью определен; в нем нет места неопределенному. Такой полностью определенный мир – это мир истины, но не мир любви и не мир тревоги.
      В мире моей любви есть место тревоге, потому что в нем есть место для неопределенного.
      Любовь и тревога взаимосвязаны – стоит тревоге уняться, как исчезнет любовь.
      С этим нужно смириться. Нужно научиться жить в любви и тревоге. Только тот, кто живет в любви и тревоге, не изменяет неопределенному.
      Ты принадлежишь миру определенного и любишь неопределенное. И твоя любовь хочет, чтобы это неопределенное как-то определилось. Иначе говоря, она желает своего конца.
      Отсюда – твоя тревога. Ты знаешь теперь ее источник.
      Ты знаешь также, что твое понимание ничего не изменит: тревога останется тревогой, любовь – любовью. И это к лучшему.
      Потому что ты можешь воспользоваться своим знанием, чтобы растить любовь – и вместе с любовью растить тревогу.
      Способствовать возрастанию своей любви и тревоги – это и значит: жить.


МОНОЛОГ 2

      Определенное обманчиво: оно уводит в мир истины, а не любви. Поэтому любовь ищет себе предмет в неопределенном.
      Но, отыскав свой предмет, она не успокаивается, потому что этот предмет, в силу его неопределенности, очень сходен с ничто.
      Поэтому любовь обречена на сомнение: она никогда не знает, нашла она свой предмет или нет. Любовь всегда сомневается.
      И постепенно это сомнение обращается на нее самое: ей начинает казаться, что она по своей природе устремлена к определенному, и что только несовершенство или отсутствие этого определенного заставляет ее искать что-то другое, неопределенное.
      И тогда любовь становится отчаянием. Она становится отчаянием потому, что не находит себе предмета нигде: ни в мире определенного, ни в мире неопределенного.
      Превратиться в отчаяние – это худшее из того, что может произойти с любовью.
      Но этого не избежать. Возрастая, любовь неизбежно становится отчаянием. Отчаяние – это то, к чему приходит любовь, когда она продолжает расти.
      Отчаяние занимает место не только любви, но и тревоги – ведь тревожится лишь тот, кто верит в неопределенное, хотя бы втайне от себя самого.
      Вера в то, что возможно только определенное, – это и есть отчаяние.
      Отчаяние – анаграмма ничто.
      Отчаяние представляется точкой, неподвижностью, концом всего. Кажется, что любовь, ставшая отчаянием, уже не может расти, что ей никогда не перерасти отчаяния, что ей суждено навсегда остаться анаграммой ничто.
      Но это не так: любовь способна перерасти отчаяние. Но для этого она должна преодолеть свой страх перед игрой.
      Преодолеть страх перед игрой – значит расстаться с серьезностью.
      Изначально любовь чужда игре. И даже враждебна ей. Так и должно быть: любовь должна ненавидеть игру – до тех пор, пока не превратится в отчаяние.
      Превратившись в отчаяние, любовь теряет свою уверенность. Но теряет ее не сразу – какое-то время она продолжает отчаиваться. Любовь не хочет играть.
      Наконец, после долгой борьбы, она соглашается на игру. Это означает, что она лишается своей серьезности. Любовь признает, что игра – единственное серьезное занятие в мире определенного.
      Играть для любви означает: не искать свой предмет, а творить его.
      Всерьез можно принимать только несотворенное. Поэтому, создавая свой предмет, любовь становится несерьезной.
      Отчаявшись, любовь обнаруживает, что может сохранить себя, только сделавшись несерьезной.
      Эту несерьезность любовь иногда называет высшей серьезностью. Но от того, что она изобретает такие названия, ничего не меняется.
      Согласившись играть, любовь становится бесконечной, всеобъемлющей. Она обнимает все – и определенное, и неопределенное. Она творит мир.
      Сказать, что она творит мир заново, было бы неправильно – любовь творит мир впервые. Мир, существовавший до того, как любовь согласилась играть, был миром несотворенным – об этом свидетельствует его серьезность.
      Серьезность мира говорит об отсутствии Бога-творца. Если бы мир был сотворен, он не был бы таким серьезным.
      Нет Бога-творца, и нет Бога любви. Бог любви должен был бы пройти все ступени тревоги, вплоть до отчаяния, и в конце этого пути он должен был бы создать несерьезный мир.
      Но мир изначально серьезен. Поэтому нет никаких богов.
      С этим надо смириться. Главное – сохранить верность. Научись жить играя – и ты сохранишь верность своей любви.


МОНОЛОГ 3

      Вероятно, в предыдущих размышлениях я что-то упустил и напрасно разделил любовь и серьезность.
      Как может быть несерьезной любовь, которую я хотел бы чувствовать постоянно? Как может быть несерьезным то, что пробуждает во мне чувство «я»?
      В начале пути следует быть особенно осторожным. Мало идти вперед – нужно еще идти в правильном направлении.
      Я начинаю рассуждение заново.
      Итак, во мне живет чувство, которое я называю любовью. Его особенность заключается в том, что оно разделяется как бы на две любви: любовь предметную и любовь беспредметную.
      Говорить о беспредметной любви, конечно, странно, но не более, чем говорить о беспредметной тоске или беспредметном страхе. И все же я бы хотел, чтобы у моей беспредметной любви был предмет.
      В этом состоит первая проблема. Мне кажется важным, буду ли я считать свою любовь беспредметной или поставлю ей в соответствие какой-то предмет.
      Если у моей любви есть предмет, хотя бы неопределенный, то она направлена к чему-то вовне; она одушевлена; она подобна птице, живому дыханию. Но если у моей любви нет предмета, то она похожа на летящее по ветру перо, движение волны; такая любовь мертва.
      Неопределенный предмет нужен мне для того, чтобы сохранить различие между живым и мертвым.
      Вторая проблема заключается в том, что я не верю в существование неопределенных предметов. Я думаю, что существовать могут только определенные предметы. И все же я говорю, что люблю неопределенное. Как можно любить несуществующее?
      Я прихожу к выводу, что во мне враждуют не вера и знание, а любовь и вера: любовь предполагает нечто неопределенное, а вера признает это неопределенное за ничто. И я не вижу другого способа окончить эту борьбу, кроме одного: признать свою любовь несерьезной.
      Несерьезная любовь – это та любовь, которая расходится с верой.
      Если я верю только в определенное, то серьезной для меня может быть лишь любовь к определенному. И наоборот: все, что связано с неопределенным, становится для меня в таком случае несерьезным. Несерьезным, следовательно, оказывается то, что я считаю самым важным в себе.
      Я должен еще раз обдумать свою веру в определенное. Я должен попытаться убедить себя в том, что определенное не существует. Если мне это удастся, моя любовь к неопределенному получит не меньше (может быть, даже больше!) прав, чем любовь к определенному.
      Но отказать определенному в существовании – значит начать играть. Игра как раз и заключается в том, чтобы отрицать существующее. Игра, разумеется, несерьезна.
      Итак, что бы я ни выбрал, утверждение или отрицание определенного, я должен расстаться с серьезностью. Я обречен на несерьезность. По-настоящему я могу выбирать лишь между несерьезностью любви и несерьезностью игры.
      Я выбираю игру. Несерьезность игры я предпочитаю несерьезности той любви, которая расходится с верой.
      Любовь играющая не расходится с верой – она обходится без нее.
      Любовь играющая ничего не принимает всерьез и любит все.
      Любить все – значит творить Вселенную.
      Я спасаю свою любовь тем, что делаю ее всемогущей.


МОНОЛОГ 4

      Это полуденное безветрие, или ночная духота, как угодно, устанавливается в любое время.
      Ты соскальзываешь в существование утром, днем, вечером, ночью. В такие минуты мир вокруг тебя становится твердым и монолитным. В нем нельзя отыскать никаких щелей – ничего неопределенного: все определено, все необходимо.
      Мир существования существует благодаря самому себе. Мир существования утверждает сам себя; он основывается на самом себе, и потому кажется неизбежным, необходимым.
      Существование – это то, чего нельзя избежать; вот правильное определение существования.
      При таком безветрии даже «я» принимает вид чего-то существующего. Оно становится частью этого мира. Оно становится таким же твердым, неподвижным, как и все, что вокруг него.
      В мире существования нет никакого движения. Куда бы стало двигаться существующее, если все вокруг заполнено существованием?
      Движение возможно лишь в присутствии неопределенного. Движение – это стремление неопределенного к неопределенному. Поэтому определенное «я» неподвижно.
      Задыхаясь в этом безветрии, определенное «я» хотело бы стать неопределенным и двигаться в неопределенном направлении.
      Можно сказать, что «я» – как определенное, так и неопределенное – всегда исполнено тоски и любви. Когда оно не ощущает ни той, ни другой, оно не ощущает себя, но ощущать себя – необходимое условие для пребывания «я», как определенного, так и неопределенного. Поэтому «я» часто принимает себя за тоску и любовь.
      Неопределенное «я» любит неопределенное и тоскует по неопределенному. Определенное «я» любит тоску по неопределенному и тоскует по любви к неопределенному. Но эта тоска и эта любовь не избавляют определенное «я» от определенности.
      В такое солнечное утро «я» чувствует себя Аладдином, потерявшим волшебную лампу, или звездочетом, забывшим названия звезд.
      Не помогают никакие рассуждения. Граница закрыта. Мир существования на замке.
      Можно сказать и по-другому: в такое утро у существования нет никаких границ – мир существования кажется безграничным.
      Остается ждать, когда спадет духота. Ждать легкого дуновения, возвещающего о том, что где-то, далеко-далеко, появилась граница.
      С появлением границы появляется и надежда на то, что границу удастся перейти.
      Это самое трудное – ждать, когда в твоем ожидании появится хоть какой-то смысл, – иначе говоря, ждать в уверенности, что всякое ожидание бесполезно.


МОНОЛОГ 5

      Моя любовь всесильна. Моя любовь несерьезна. Одно связано с другим, и я ничего не могу с этим поделать. Но я могу еще выбирать между несерьезностью игры и несерьезностью смеха.
      Если я продолжаю верить в существование определенного, то к неопределенному я могу относиться только со смехом – в этом случае я становлюсь похожим на арлекина, который любит и в то же время осмеивает свою любовь.
      Но если я выбираю игру, то смех уступает место чувству свободы. Выбирая свободу, я сохраняю уважение к своей любви.
      Игра арлекина и та игра, о которой я говорю, – это разные игры.
      Выбрать свободу – значит разубедить себя в существовании определенного.
      Но как это сделать? Что во мне способно противостоять вере в существование определенного? Воля? Нет. Чувство? Тоже – нет. Воля – слишком слабый помощник, а чувство – на стороне веры.
      С верой в существование определенного может справиться только ум.
      Мой ум – союзник моей любви! Неожиданное открытие. Оно придает мне силы.
      Итак, я должен найти доводы, которые убедят меня, что определенное не существует. Я должен доказать себе нереальность того, что ограничивает мою любовь.
      Вот первый аргумент, который приходит на ум... А вот второй... Суть их сводится к тому, что я не знаю, чем отличается существующее от возможного. Мне известно множество определений существования, но я не знаю, какое из них правильно. Темный вопрос, на который даже у философов нет ответа.
      Но если я не могу отличить возможное от существующего, то я не знаю, что значит слово «существовать». Разговоры о существовании и несуществовании теряют для меня всякий смысл.
      Достаточно ли этих доводов, чтобы разрушить мою веру в существование определенного? Нет. Но их достаточно, чтобы поколебать эту веру.
      Я начинаю думать, что реальность определенного может быть кажущейся, что определенное, в существование которого я верю, имеет не больше прав на мою веру, чем то определенное, которое представляется мне несуществующим (по крайней мере, не имеет смысла говорить о таких правах).
      Однако этого мало. Мне нужно уравнять не только существующее и несуществующее, но и несуществующее и невозможное. Сделать это намного труднее, потому что я понимаю разницу между несуществующим и невозможным. Для ума это различие очевидно; здесь ум любви не помощник.
      Остается надеяться на чудо. Может быть, это чудо, совпадение несуществующего и невозможного, произойдет во сне? Может быть, ночью я найду ответ, который напрасно выпрашиваю у дня?
      Я засыпаю с надеждой, что утро принесет мне окончательное освобождение от веры в определенное.
      Я хотел бы уснуть в мире веры, а проснуться в мире любви.


МОНОЛОГ 6

      Сколько бы я ни всматривался в себя, я не могу увидеть свое «я». Оно скрыто от меня, и я могу лишь строить догадки о нем. Оно как ветер над вершинами, – ветер, который я замечаю лишь по движению облаков.
      О самом себе я могу судить лишь по своим мыслям, чувствам, поступкам. Но что это дает? Каждый мой поступок, взятый сам по себе, представляется мне проявлением моего «я». Но когда я рассматриваю их все вместе, они кажутся мне проявлением чего-то иного, мне незнакомого.
      Моя жизнь не составляет чего-то единого; она рассыпается на месяцы, дни, часы.
      Я вижу, как мои поступки бредут друг за другом, словно беженцы или странники, – а, может быть, остатки разгромленного полка? Кто ведет их? Не знаю. Но только не мое «я».
      Иногда мне кажется, что они топчутся на месте, иногда – что ходят по кругу. В их движении есть какая-то закономерность, но я не могу уловить, какая именно.
      Хотел бы я знать, куда они идут и где закончится их путь. Но еще больше, чем направление их движения, меня интересует другое: что держит их вместе? что не позволяет им разойтись?


МОНОЛОГ 7

      К чему бы я ни присмотрелся, все во мне оказывается общим, безличным. Во мне нет ничего индивидуального!
      И все же я ощущаю свое «я». Оно смутно, неопределенно – так же, как предмет моей неопределенной любви.
      Может быть, именно любовь порождает во мне ощущение «я»? Может быть, мое «я» – это то, что любит неопределенное?
      Но любовь к неопределенному так же безлична, как и любовь к определенному. В любви самой по себе нет ничего индивидуального.
      Все мои попытки найти в себе что-то индивидуальное оканчиваются ничем! Я знаю только, что во мне живет неопределенное «я» и любовь к чему-то иному, тоже неопределенному.
      Что ж, это немало. По крайней мере, я могу рассуждать о двух неопределенных предметах, «я» и «ином», и еще – о стремлении «я» к «иному». Разве я не богач?
      Но если «я» не определено, то как отличить любящего от любимого? Как отличить того, кто любит, от предмета его любви?
      Любовь различает неразличимое – тем, что создает любящего и любимое. Она разделяет неопределенное на «я» и «иное» – разделяет, чтобы затем их воссоединить.
      Но как может разъединять то, что само возникает после разъединения или вместе с ним?
      Говоря о неопределенном, нельзя употреблять таких слов как «до» и «после». Эти слова относятся к миру определенного. Спрашивать о том, что было раньше – «я», «иное» или стремление «я» к «иному», – бессмысленно.
      В мире неопределенного все определенные высказывания под запретом.
      И все-таки неопределенное позволяет рассуждать о себе. Единственное условие, которое оно при этом ставит, – чтобы эти рассуждения были такими же неопределенными, как и оно само.
      Выполнить это требование нелегко – для этого нужно, чтобы тебя оставили в покое духи существования. Когда это происходит, неопределенное является тебе – почти с той же реальностью, что и определенное.
      Но нет, ты ощущаешь только присутствие неопределенного, а само неопределенное остается скрытым.
      Бывает и так, что ты не ощущаешь присутствия неопределенного, а только свою любовь к нему. В отсутствие же этой любви ты ощущаешь тоску по любви.
      Можно тосковать по любви и любить любовь. Так обычно и бывает, когда тебя обступает мир определенного. Тогда ты можешь любить только свою любовь к неопределенному.
      Эта любовь к неопределенному сама вполне определена, как и любое чувство в мире определенного. Ее определенность доказывается тем, что ты можешь вызывать ее по своему желанию.
      Любовь к любви кажется уступчивой и веселой. Но на самом деле она исполнена той же серьезности, что и мир определенного.
      Поэтому вскоре ты замечаешь, что она еще сильнее привязывает тебя к миру существования.
      И тогда ты понимаешь: чтобы сохранить верность своей любви, ты должен уметь забывать о ней.
      Это парадокс: как можно оставаться верным любви, забывая о ней? Но, рассуждая о неопределенном, ты должен быть готов к парадоксам.
      Вместе с любовью исчезает и чувство «я», без следа.
      Остается лишь смутное сознание когда-то данного обещания – воспоминание о том, что ты должен хранить верность – неизвестно чему.


МОНОЛОГ 8

      Итак, с этого дня я не имею никакого представления о том, что значит «существовать». Существование, а с ним и серьезность, теряет для меня всякий смысл. Я отказываю в существовании даже своему «я».
      Все должно быть сотворено, включая и мое «я». Кем? Я не признаю ничего существующего, следовательно, ничего, что предшествовало бы моему «я». Мое «я» должно возникнуть из ничего – само собой и без всякого основания.
      Все остальное будет сотворено моим «я», и у этого сотворенного тоже не будет никаких оснований.
      Быть сотворенным – значит существовать без всякого основания. Напротив, у того, что не сотворено, должны быть очень серьезные основания к тому, чтобы существовать.
      Итак, отныне в мире нет ничего существующего, ничего серьезного. Вот в таком пустом, несерьезном мире любовь и начинает свою игру.
      Она может заполнить несерьезный мир чем угодно – звездами, вселенными и даже другими «я». Но начать она, конечно, должна с неопределенного.
      Однако возможно ли создать неопределенное? Не окажется ли эта попытка такой же безнадежной, как и попытка создать ничто?
      Игра уравнивает в своих правах существующее и несуществующее, и все же она предполагает, что предмет, который должен быть создан, полностью определен.Создать неопределенное не под силу даже любви играющей.
      Я начинаю понимать всю трудность своего положения. Оно гораздо опаснее, чем я предполагал.
      Неопределенное находится не только по ту сторону существования и несуществования, но и по ту сторону игры и серьезности. «Неопределенное» – это просто другое название для «ничто».
      И все-таки я должен найти способ создать неопределенное. Любовь живет лишь до тех пор, пока она пытается создать для себя предмет. Беспредметная любовь похожа на мертвый вихрь.
      Я знаю: источник моего беспокойства – любовь к неопределенному. У этой любви нет предмета, и все указывает на то, что его невозможно создать. Но я не оставлю своих попыток.
      Только так – упорствуя в своем стремлении создать неопределенное – я сохраняю верность своей любви.


МОНОЛОГ 9

      Неопределенное так же обманчиво, как и определенное, но обманчиво по-другому: оно подобно мерцанию – искре, вспыхивающей между существованием и небытием.
      Только что оно казалось чем-то, и вот уже оно представляется ничем. Оно неуловимо, подобно ночному духу без имени и лица.
      Иногда оно вызывает у меня досаду. Если бы не это мерцающее, я нашел бы предмет для своей любви: я любил бы определенное. Но как можно любить неопределенное? Как можно любить ничто?
      Необходимо найти место, где неопределенное могло бы упрочиться, утвердиться. То, что не имеет места, неустойчиво; оно то и дело оборачивается ничем.
      Итак, первый акт творения: пусть будет край, где моя любовь могла бы чувствовать себя дома. Я называю этот край «домом» своей любви. В этом доме неопределенное не мерцает – оно горит.
      Разрушая стены возможного, я создаю убежище для невозможного, огненный мир. В этом мире неопределенный предмет подобен огненной статуе. Невозможное в этом мире подобно замершему огню.
      Но я знаю: будут ночи, когда от меня ускользнет и невозможное. И тогда я окажусь в мире небытия, наихудшим из всех миров.
      Разумеется, наихудший мир не может существовать. Он не может существовать ни как определенный, ни как неопределенный. Этим-то он и страшен.
      Я знаю: самое страшное находится по ту сторону определенного и неопределенного. И неопределенный предмет будет иногда заманивать меня туда.
      В такие ночи Скарбо покажется мне добрым гномом (хотя и у него, если верить легендам, нет образа, нет лица).
      Можно жить без предмета любви, но нельзя жить в мире без предметов. В таком мире можно только испытывать ужас – жизнь в этом мире означает то же самое, что и беспредметный страх.
      Тому, кто добровольно переселился в мир по ту сторону существования, не избежать еще одного, теперь уже вынужденного, перемещения – в мир по ту сторону невозможного.
      Приготовься к этим ночным путешествиям, если хочешь сохранить верность своей любви.
      Научись возвращаться из ночного мира, мира без предметов, в мир неопределенного, в мир игры.
      Несерьезный мир – это мерцание, окруженное сумраком двух серьезных миров. И если ты выбираешь мир игры, то помни, что тебе придется иногда прерывать игру для того, чтобы прожить ночь всерьез.


МОНОЛОГ 10

      Если бы я решил написать книгу о неопределенном, я начал бы ее словом «бесполезно» и закончил бы ее этим словом.
      Может быть, вся книга состояла бы из одного этого слова, повторенного много раз. А может быть, написав слово «бесполезно», я бы остановился и не стал продолжать.
      Скорее всего, я не написал бы ни одного слова вообще. Если из всех слов, которые можно сказать о неопределенном, самым значительным представляется слово «бесполезно», тогда все написанное будет бесполезным. Поэтому я никогда не напишу книгу о неопределенном.
      Слово «бесполезно» упраздняет само себя.
      Ни один аккорд, ни одна линия не могут упразднить самих себя. Упразднить себя может только слово. И любое слово о неопределенном упраздняет себя еще до того, как его напишут или произнесут.
      Такое самоупразднение речи приводит к молчанию. Это молчание отличается от других видов молчания тем, что ничего не подразумевает. В других видах молчания что-то подразумевают – хотя бы возможность это молчание нарушить. Но в том молчании, о котором идет речь, эта возможность исключена.
      Если так, то мир определенного не мог быть создан с помощью слова. Самое значительное из всех слов – это слово «бесполезно», но его нельзя даже выговорить, оно непроизносимо. Поэтому с помощью слов ничего нельзя создать.
      Мир определенного не создан, и поэтому может говорить на всех языках. Он многословен, но вслушиваться в его речь, искать в ней отзвук творческого слова бесполезно. Тот, кто вслушивается в его речь, может услышать только молчание.
      Где-то вне мира есть молчание, которое возникает там, где речь упраздняет себя. Это молчание непостижимо.
      Именно поэтому мы все-таки произносим слово «бесполезно», хотя оно невыговариваемо, непроизносимо.
      Мы выговариваем это слово и другие слова потому, что не постигаем молчания, возникающего из самоупразднения речи. Мы говорим в надежде, что слова помогут нам это молчание постичь.
      Говорить и писать стоит лишь для того, чтобы заменить одно молчание на другое. Слова, речь – это мост от одного молчания к другому.
      И самое разумное, что можно сделать, – идти по этому мосту все дальше и дальше, – даже если тебе кажется, что этот мост ведет в пустоту.


===ЛЮБОВЬ К НЕОПРЕДЕЛЕННОМУ===

      Если ты любишь Неопределенное, то все, что тебе нужно, чтобы укрепиться в этой любви, – это одиночество. Одиночество и молчание. Полное одиночество и полное молчание.
      В одиночестве и молчании ты начинаешь слышать шум своего дыхания и звук своих шагов. И вместе с этим ты начинаешь слышать весь мир.
      Ты начинаешь слышать то, чего не слышал раньше, и замечать то, чего раньше не замечал. Мир вокруг тебя приобретает голос и выражение; он обретает свое лицо. И это – голос Неопределенного, лицо Неопределенного.
      Ты понимаешь, что Неопределенное – это мир в целом. Неопределенное не по ту сторону. Оно здесь, рядом. И даже не рядом – оно вокруг тебя, оно охватывает тебя. Ты сам – часть этого Неопределенного, – и, может быть, его лучшая часть.
      Это ощущение наполняет тебя радостью. Ты чувствуешь себя оправданным и бесконечным. Ты оправдан, потому что ты бесконечен. И ты бесконечен, потому что ты не можешь провести границу между собой и всем остальным. Мир предстает перед тобой как непрерывное целое, где любая часть, любое «это», плавно переходит в другое, в любое «то».
      В каждом звуке, каждой краске кроется бесконечность. Каждый звук, каждая линия – символ целого, символ Неопределенного.
      Все сливается: «я» и «не-я», целое и часть, любовь и любимое.
      Все замирает. Нет никакого движения. Никакого стремления вдаль, в неизвестное.
      Мир неподвижен как солнце в полдень. Но это неподвижность – не та, которая подступает к тебе удушьем. Именно в эти полуденные мгновения ты понимаешь, что значит дышать.
      Дыхание – это то, что связывает тебя с другим. Дыхание – это символ единства. И когда ты не отделяешь себя от другого, ты понимаешь, что дышать и не дышать, любить и не любить – это одно и то же.
      Слова теряют свое значение. Слова нужны лишь там, где есть разделение, где есть одно и другое. Но там, где это разделение уничтожается, слова становятся лишними; каждое слово становится выражением «да», того «да», которое лучше всего выражать молчанием.


===НЕОПРЕДЕЛЕННОЕ===

1.
      Вопрос «Кто я есмь?» оттесняет все другие вопросы, но выступив на первый план, оказывается ничем, погибая в неопределенности и противоречиях. Невозможно понять, кто спрашивает и о ком. Однако, погибнув, этот вопрос возникает вновь и требует ответа. Постепенно уясняется, что ответ должен быть таким же неопределенным и противоречивым, как и сам вопрос. Но это самое трудное – удерживаться в области неопределенного и противоречивого. Вернее, согласиться с тем, что эта область – твой родной край. И потому ты ощущаешь потребность в спутнике. Две призрачные фигуры, вечерние сумерки, сезон, не значащийся в календаре. Повествование должно исключать понимание и в то же время рождать уверенность, что в нем заключен ответ. Неопределенное и противоречивое могут быть основанием самой твердой уверенности. Неопределенные и противоречивые основания – самые лучшие. Наоборот, все определенное и последовательное выстроено на песке. Итак, туман заполняет капилляры, чердаки, подвалы, подземные туннели и путепроводы. Атмосфера неопределенности сгущается, в ней завязываются колеблющиеся узелки.

2.
      В силу принципа «подобное стремится к подобному», определенное в человеке стремится к определенному вне его, а неопределенное в нем устремляется в противоположную сторону, всюду наталкиваясь на преграды, потому что определенное обступает человека со всех сторон, сковывая его мысль о неопределенном. Определенное поселяется внутри самой мысли о неопределенном. Потому что любая мысль по своей природе определена. И определенная мысль о неопределенном ничуть не лучше любой другой мысли. Таким образом, человек брошен на произвол своей определенной судьбы. Более того, этот произвол полностью определен, как и все остальное. Следовательно, места для произвола не остается нигде – ни внутри человека, ни вне его. И этот факт нельзя устранить никаким усилием воли. Каждое наше усилие в момент своего рождения подпадает под власть определенного. Каждому усилию определенное дает свое имя. И только там, где отсутствует всякое усилие, возможен выход за пределы определенного. Усилие же отсутствует там, где не спрашивают «куда», «зачем», «почему» и тем более «во что это обойдется». Разговор двух путников, бредущих в тумане, – хороший пример такого отсутствия, при условии, конечно, что путники идут, не касаясь земли и не задумываясь о цели своего путешествия. Иногда сквозь туман пробиваются лучи, и тогда рядом с ними появляются их огромные тени. Но им до этого нет никакого дела. Неопределенные слова свободно слетают с их уст. Так же свободны их неопределенные взгляды, их неопределенные улыбки.

3.
      Неопределенное в человеке можно назвать «связанным неопределенным», а то неопределенное, к которому оно стремится, – «свободным неопределенным». Неопределенное «я» человека связано с его определенным «я» и стремится от этой связи освободиться. Вот простые вопросы, на которые, по-видимому, невозможно найти простые ответы: каким образом неопределенное «я» связано с определенным и каким образом связанное «я» может освободиться? Природа связи определенного и неопределенного непостижима, потому что невозможно представить никакого посредника между тем и другим. Невозможно понять, как определенное может ограничивать неопределенное. Точно так же невозможно понять, как неопределенное может испытывать стеснение и тоску. Разве неопределенное не должно быть изначально свободным? А если оно изначально свободно, то не должно ли оно оставаться свободным всегда?

4.
      Вопрос: как соотносятся определенное «я» и неопределенное «я»? Если это два разных «я», то они бодрствуют попеременно: одно засыпает, другое пробуждается и наоборот. Их можно представить в виде часовых, сменяющих друг друга. Но возможно, что существует некое исходное первоначальное «я», которое становится то определенным, то неопределенным. Вместо двойственности и вытеснения – единство и изменение. Но тогда возникает следующий вопрос: что вызывает в исходном «я» эти изменения? Причина этих изменений не может быть ни определенной, ни неопределенной, потому что исходное «я» не является ни тем, ни другим. То, что не является ни тем, ни другим, абсолютно свободно. Следовательно, изменения совершаются сами собой. «Я» спонтанно определяет себя к определенности или неопределенности. Однако определенное «я» не может определить себя к неопределенности, а неопределенное «я» не может определить себя к определенности. Выбрав одно из двух, определенное или неопределенное, исходное «я» утрачивает способность самоопределения. Его изменение становится необратимым.

5.
      Для того, чтобы неопределенное «я» освободилось, не обязательно закрывать глаза. Скорее, наоборот – лишь оставляя глаза открытыми, можно освободить в себе это «я». Когда неопределенное «я» освобождается, в сознании остается лишь восприятие фрагмента мира и чувство бесконечности. Этот фрагмент каким-то образом символизирует Целое. Чувство «я» при этом отсутствует. Пробуждение неопределенного «я» означает на самом деле потерю «я». Но вот что примечательно: определенное «я» сохраняет воспоминание об этой потере. И чувствует себя обязанным научиться терять себя. При этом, однако, оно хочет потерять себя не так, как это обычно с ним происходит – не в результате мгновенного «озарения», «растворения», «исчезновения», а постепенно, расширяя себя до бесконечности. Это расширение встает перед определенным «я» как его жизненная задача.


===ВЛЕЧЕНИЕ И ОБЪЕКТ (ДИАЛЕКТИКА НЕОПРЕДЕЛЕННОГО)===

      Принцип опыта содержит в себе то бесконечно важное положение, что для принятия и познания какого-либо содержания требуется, чтобы человек сам участвовал в этом, или, говоря более определенно, требуется, чтобы он находил такое содержание согласующимся и соединенным с его уверенностью в себе. Опыт со случаями, считающимися ненормальными, как, например, страх тишины, боязнь высоты, увлечение морскими путешествиями или игрой на флейте, показывает нам (при условии, что мы отнесемся к этому опыту непредвзято), что между сексуальным влечением и сексуальным объектом имеется “люфт”, иначе говоря, воздух, пустота, говоря яснее, ничто, находящееся вне сущего одного. Одно же по своему понятию есть соотносящееся с собой отрицание и потому имеет различие внутри себя, имеет некоторое направление вовне, от себя к иному, мощный импульс, который нам грозит опасность не заметить, как это часто и происходит, когда рассудок остается при однообразии нормальных форм, в которых непосредственно видна тесная связь между одним и другим, вернее сказать, между нечто и иным, в силу которой они всегда мыслятся одновременно, по причине чего «влечение» кажется нам магнитной стрелкой, направленной точно на север, что создает иллюзию неразрывной связи одного и другого, как будто влечение приносит от рождения с собой и объект. Но бытие одного не есть наличное бытие, не есть определенность как соотношение с иным; оно – состоявшееся отрицание этого круга категорий. Направление к иному в одном непосредственно обращено назад и возвратилось в себя, так как, согласно этому моменту самоопределения, нет никакого иного, к которому оно устремлялось бы. Это заставляет нас отказаться от главного положения всей предшествующей философии и ослабить в наших построениях связь между влечением и объектом.
      Сосание, углубление в себя, обретение себя в чем-то ином, но тождественном, опосредование себя собой через свою же отрицательность, отношение с собой, которое есть в то же время отношение с другим, где это другое, однако, есть не как непосредственно сущее, а как положенное и опосредованное в материнской груди, посредством чего непосредственное бытие низводится к отрицательному, к видимости, теряя свою наличность, светясь в себе и за пределами себя, где нет ничего и никого, кроме того, что становится исходным пунктом погружения в самое себя, простого отношения с собой, и эта рефлексия становится отличительным определением бытия, низведенного до голой видимости, и ослепительного сияния, которое есть уже не простое ничто, а бытие как снятое, как святое всей сексуальной жизни, покоящейся на точке зрения рефлексии, исходящей из этой точки, подобно световому лучу, когда он в своем прямолинейном движении встречает зеркальную поверхность и отбрасывается назад, становясь недостижимым прообразом любого более позднего сексуального удовлетворения, в котором имеется нечто удвоенное: во-первых, некое непосредственное и, во-вторых, то же самое как опосредованное, или положенное на колени, на грудь, положенное у груди, сознавая, что лишь блужданием из одного качества в другое и одним лишь переходом из качественного в количественное и обратно дело еще не кончено, поскольку имеется в вещах нечто пребывающее, и это пребывающее есть сущность, нечто неизменное и питающее, к которому в тяжелые времена часто возвращается фантазия.
      Оно включает в себя игру губ и слов, вот слово gewesen, которым в немецком языке обозначается прошедшее, прошлое, слово Wesen, сущность, содержится в нем, оно видимо в нем и сияет, подтверждая правильность воззрения, заключающегося в этом, на первый взгляд, неправильном словоупотреблении, ибо сказать «есть бывшее», значит выразиться неправильно, с точки зрения конечного рассудка, признающего настоящее и прошедшее противоположными, исключающими одно другое, подобно тому, как наличное бытие исключает материнскую грудь, но, говоря gewesen, мы выходим за пределы конечных Wesen, то есть конечных существ, достигая бесконечной сущности, или Wesen, мысля ее как первый объект сексуального влечения.
      Очень трудно за то короткое время, что отведено для взросления и старения, уяснить себе, насколько значителен этот первый объект, источающий свет и тепло, уверяющий нас, что наряду с ним, как простой бесконечностью, не может быть никакой другой сущности, имеющей хоть какое-то значение для выбора в будущем любого другого объекта, превращающий любой другой объект в голую видимость, лишенную опоры и сущности, какие воздействия оказывает он со всеми своими превращениями и замещениями на познание истин в сфере эстетической, этической, политической и на самые отдаленные области нашей духовной жизни.
      Тот, кто счастливо избежал абстрактности современного просвещения, не думает, что Бог есть лишь высшее потустороннее существо, утверждая этим мир в инцестуозной фиксации своего либидо как нечто прочное, положительное и забывая, что сущность есть как раз снятие всего непосредственного и воссоединение несоединяемого, все же он, несмотря на эту удачу, не свободен совершенно от ее влияния. Он освобождается от этой рассудочности, лишь признавая, что вещи в их непосредственном бытии не обладают истиной, и явным отзвуком этой фазы развития является смех младенца, внезапно осознающего чистое единство себя в самом себе, а позднее серьезная влюбленность молодого человека в науку или, как это часто бывает, в зрелую женщину, когда все величие и могущество мира превращается в ничто и может сохраняться лишь как отсвет ее могущества и ее величия, зрелую женщину с правильными чертами лица, белокурую, голубоглазую, которая благодаря реальному или воображаемому сходству может оживить у него образ матери.
      Все те упреки в односторонности, жесткости, бессодержательности, которые часто делают мышлению с точки зрения чувства и непосредственного созерцания, имеют своим основанием утверждение, что деятельность мышления представляет собой лишь деятельность абстрактного отождествления любых объектов с исходным объектом, и эта предпосылка отчасти верна, потому что именно под влиянием этого прообраза происходит позднее выбор любых объектов.
      Следует однако иметь в виду, что сущность есть лишь соотносящаяся с собой отрицательность и, следовательно, отталкивание себя от самой себя, и потому существенно содержит в себе различие. Тождество одного и другого есть бытие как ставшее через снятие непосредственной определенности, и, следовательно, оно есть бытие как идеальность, и потому всякий мужчина ищет идеальный объект, нерушимый, неизменный, под влиянием воспоминаний о матери, представляющейся ему идеалом, то есть соотносящимся с самим собой различием, содержащим в себе одно и его другое, себя и свое противоположное, иначе говоря, единством тождества и различия тех моментов, единство которых чрезвычайно важно для его самоопределения, поскольку они владеют им с самого раннего детства.
      У тех, кто в раннем возрасте познал диалектику наличного бытия, влечение к матери имеет основание в глубине их бессознательного, и поскольку основание еще не имеет в себе и для себя определенного содержания, постольку они могут находить основания для безнравственных и противоправных действий так же легко, как и для нравственных и правовых. Все, что есть в мире испорченного, испорчено на хороших основаниях, и на соответствующей стадии самоопределения человек должен развить в себе способность рассматривать вещи с противоположных точек зрения. Но у некоторых людей движение от голой разности к противоположности и после наступления половой зрелости имело место так долго, что этим подорвалась объективная почва того, что имеет значимость в себе, и у выбранных ими позже объектов любви оказываются ясно выраженные материнские признаки, свет, тепло и влага рассматриваются ими не как действующие, а как конечные причины, и потому в этих объектах легко узнать замену матери.
      Основание есть снятие самого себя, и то, к чему оно снимает себя, результат его отрицания, есть существование. Последнее, как происшедшее из основания, содержит его в самом себе, и основание не остается позади существования, а снимает себя и переводит себя в существование. Здесь напрашивается сравнение с деформацией черепа новорожденного: после длительных родов череп новорожденного представляет из себя слепок тех путей, по которым он появился на свет.
      Конечное как нечто, не противостоит равнодушно другому, а есть в себе другое самого себя и, следовательно, изменяется. В изменении обнаруживается внутреннее противоречие, которым наличное бытие страдает с самого начала, и которое заставляет его выходить за свои пределы. Нечто становится другим, но другое само есть некое нечто, оно, следовательно, само становится неким другим и так далее до бесконечности. Раз все объекты любви только замена матери, то понятно и образование ряда, которое кажется столь резко противоречащим условию верности.  Форма черепа новорожденного принуждает его хранить верность тому истоку, из которого он когда-то вышел, но так же, как луна имеет свое другое в себе самой, так и верность есть в себе другое самой себя, и в другом для нее объективируется ее же собственная граница. Поэтому действующее в бессознательном незаменимое часто проявляется расчлененным на бесконечный ряд – бесконечный, потому что никакой суррогат все-таки не дает удовлетворения.
      В этом бесконечном прогрессе нет ничего другого, кроме поверхностной смены, которая никогда не выходит из области конечного, видимого и преходящего. Посредством выхода в эту бесконечность думают освободиться от конечного, но на самом деле это освобождение дается бегством, а убегающий не свободен, потому что он в своем бегстве обусловлен тем, от чего убегает. Если первоначальный объект какого-нибудь желания утерян вследствие вытеснения или каких-то неблагоприятных обстоятельств, среди которых первым следует назвать рождение сестры или брата, то он нередко подменяется бесконечным рядом замещающих объектов, из которых не удовлетворяет вполне ни один. Эту бесконечность следует назвать «дурной бесконечностью», поскольку прогресс здесь есть не продолжение и продвижение, а повторение одного и того же, полагание, снятие и снова полагание, и снова снятие, бессилие отрицания, к которому через само снятие отрицания снова возвращается то, что им было снято, здесь два определения так связаны между собой, что они совершенно убегают друг от друга, и, убегая друг от друга, они не могут отделиться друг от друга, а остаются связанными в своем взаимном убегании.


_________________________________
В тексте использованы прямые и скрытые цитаты из работ Гегеля и Фрейда.