На моём столе

Юго-северный, западно-восточный знающего древа корень,
временем изогнутый в марала, врастающего валторной духа
в единородное для пространств, эпох небо, –

на скатерти пенелопиного полотна,
являющей снежную поляну, окаймлённую скалами
Алатау
с елями
заилийского закала,
над селями
добрым людям славу
поющими, с горем в споре,
на языке Эгейского моря
вторя
эхом в ущелье горном
вселенски значимому Казахстану,

помнящему слово норны,
смех Ли Бо,
плач Ду Фу,
вздох вола, осёдланного Великой Пустотой,

прозябающей источниками Хайдеггера;
блокадными пеанами Ольги Фрейденберг;
эвклидиадой Господнего Лета норенского накала;
сердцем, сроднившимся с пером,
тающим над долиной Коннектикута;

тюльпанами Сильвии Плат –
диктатом палат
больничных;

жизнью в промёрзлой почве кок-сагыза Марианны Мур;

мшанника влагой парной
в кладовой
тайной
Карин
Бойе;

мускулом Пушкина;
корнем стола
письменного,
достающего дна
ада земного;

кронами, мчащимися в небеса;

нервною дрожью царственных пальцев
Кассандры простоволосой
над шалью испанской
грядущих очередей
у зарешёченных форточек;

бритвой в руке сумасшедшей судьбы;

косами
над откосами
Волги;

гулким рыданьем
домбры Курмангазы,
кинжально
разрывающей
ржаньем
раненого кулана
железобетонные загогулины
узаконенной казёнщиной кривизны –
на всех параллелях, меридианах
человеческого сознанья;

перекличкой Чёрной, Второй речек;

речью,
в которой умирающие «Я»
вклиниваются в рождающиеся «АЗЫ»
воздушно-каменного «МЫ».

Под выдох трав «не грусти»,
по стеблям трав «прощай всё» –
по тем, что были задеты плащом
из соломы,

в коем хаживал, корневея словом,
жизни самурай, небесный странник –
поэт Мацуо Басё.