Фенечка и Вселенная

У студента Полосочкина случилось несчастье. И не то, чтобы это было большое несчастье, но и маленьким его назвать язык не поворачивается. Я хочу сказать, что несчастье, оно все-таки не размерами как-то меряется… а степенью переживания что ли. Так вот в глазах людей более взрослых, уже наполнивших свою жизнь до краев обывательской степенностью и благостью, и следящих лишь затем, чтобы на поверхности не заиграла пугающая рябь перемен – несчастье Полосочкина выглядит сущей ерундой. А между тем речь идет не о пустяке – не об экономической революции или землетрясении в Китае конечно, но эта трагедия (увы!) носит масштабы вселенской катастрофы – и зовется неразделенной любовью.

Полосочкин встретил ее зимой, когда раскрасневшиеся на морозе студентки с заочного отделения, шли отмечать конец сессии в кафе «Стекляшка», прозванное так за огромное окно, здорово смахивающее на витрину «дешевой жизни». Сидя в углу с огромной кружкой чая и конспектом, Полосочкин поднял взгляд на заснеженную улицу, перевел его на толпящихся девчонок у крылечка заведения, окинул хмуро каждую в отдельности и … умер. Так бывает иногда, если видеть во сне годами одно и тоже лицо и думать, что это Бог. И всегда в каждом короткометражном таком сне видеть его среди пышной и благоухающей листвы барбариса и алиандров, разглядывать каждую черточку этого лица в лучах ослепительного розового солнца, любоваться, как молочные реки отражаются на его скулах перламутром… А потом вот так неожиданно – раз! - и увидеть это же лицо, но уже в реальном мире, в центре Москвы, в шапке ушанке, с покрасневшим веснушчатым носом и обветренными губами. Само совершенство, покрытое тонким слоем пыли разоренного и запущенного мирозданья. Сама красота с легкими трещинками, оставленными бренным бытием земного существования. Тогда, он впервые произнес ее имя, небрежно оброненное сокурсницами. Оно не понравилось ему, и, сплюнув этим простецким, недостойным божества прозвищем на пол, он стал звать ее  -  Ма-ни-я (всегда про себя и всегда нараспев). Скромно, а главное, вполне сообразно его болезненно обостренному художественному вкусу.

Манька за все два года учебы (ибо со второго курса ее выперли за неуспеваемость) едва ли хоть раз обратила взгляд своих рыбьих бесцветных глаз на Полосочкина. Притом, что такое невнимание было не сознательным – ведь знай эта дебелая, уже успевшая не ко времени раздобреть девка, что кто-то ее боготворит – ужо не растерялась бы. Сколько Маня себя помнила – она всегда мечтала выйти замуж, но женихи, на которых она клала глаз, считали ее несколько простоватой, суетливой и неряшливой. Впрочем, бедняга и не догадывалась о своем неряшестве, искренне полагая, что причина неудач кроется в недостаточном романтизме ее суждений и жизненной позиции. Потому, не меняя ни позиции, ни суждений, она решила камуфлировать это отсутствие витиеватостью слога, который и должен был по ее мнению, завоевать мужские сердца. Не мудрствуя лукаво, Маня поспешила поступить в Литературный институт, чтобы научиться писать любовные письма, чем успешно занималась два года, привлекая однокурсниц к роли редакторов.  Каждый раз, отправляя новой жертве оригинальное послание, то в жанре лирической оды, то незатейливого весеннего сонета, в зависимости от социальной успешности адресата, она надеялась на мгновенный положительный результат. То есть – на замужество. Полосочкин ни разу не удостоился этой чести – получить ее эпистолярное, надушенное туалетной водой Charly послание. Он был нерешителен, и даже в каком-то смысле слишком горд даже для того, чтобы вникнуть в суть Маниного существования. И боясь показаться чересчур навязчивым, предпочитал вообще не попадаться лишний раз на глаза своей возлюбленной.

Этот роман продлился две весны, две осени и полторы зимы. Изнемогая от страсти, разъедаемый невысказанным чувством, к концу последнего месяца Маниной сессии, Полосочкин уж совсем было собрался подойти к ней и поздороваться, но по сценарию злой плебейки судьбы Маньку отчислили из Лита. Он узнал об этом сразу – из Лита выгоняют настолько редко, что весть разнеслась по коридорам флигеля с быстротой запаха из студенческой столовой. Он выбежал во двор, и вначале увидел лишь ее свежие следы на пушистом снежном ковре. Разогнавшись – вдруг резко остановился и замер. Так свершаются великие дела Вселенной – вне нашего права на них влиять, и в глубине души он это понял. Опустив руки с портфелем, Полосочкин стоял во дворе и смотрел на ее удаляющийся в сторону институтских ворот широкий круп. Во рту у него словно все онемело, сердце стучало о ребра с усердием выбивающей ковер домохозяйки, а ноги отяжелели, и если бы не свинцовая эта тяжесть, то по ощущениям их можно было бы еще сравнить с трясущимся желе.

Она ушла – и все потеряло смысл. Искать ее? Звать, не жалея на холоде связок? Словно слепой он бродил по ледяному городу, словно щенок тыкался в его твердые мраморные ладони, вздрагивал и пускался дальше в свое бессмысленное, нереальное, какое-то межпланетное путешествие в поисках своей Айлиты. Он смотрел на лес из монументальных цементных стен, шарил невидящим взглядом по скользким серым одеждам прохожих и как никогда остро ощущал свое одиночество. Ощущал и жадно пил его. Пил взахлеб, понимая, что это яд. Каждый маленький магазинчик, уютное кафе, подземный переход смотрели на него насмешливым взглядом, манили, дразнили, врали, что прячут ее в своих недрах. А подъезды домов! О как мучительно больно было смотреть на каждую потрескавшуюся коричневую дверь, с круглой лоснящейся деревянной ручкой… Впрочем, те что были оббиты железом, причиняли не меньшие страдания – ведь за каждой такой дверью могло скрываться божество Полосочкина. Спросить в деканате ее адрес – ему не пришло в голову. Забыл. Ну может же человек в таком раздрызге, забыть поинтересоваться, по какому адресу проживает причина краха его микрокосмоса?!

И вот, тут мне придется покинуть в одиночестве Полосочкина, бросить его на стальном, вылизанном ветрами центральном проспекте города и ввести в рассказ главного персонажа – тетю Фенечку. Эта сухонькая живая старушка, известна всему Замоскворечью, как «городская сумасшедшая». О нет! Ее ни в коем случае нельзя причислить к тем грязным пьяным бродягам, что ежедневно встречаются нам в метро, попрошайничают и плохо пахнут. «Городской» она считается оттого, что как многие из нас живет в городе, а «сумасшедшей» ее можно назвать, потому как она на всех нас не похожа. Тетя Фенечка даже внешне окрашена каким-то фееричным светом «нездешности». Ее ярко рыжая копна волос аккуратно покрывается хной по мере появления седины. В ее очерченных ярко алой помадой губах неизменно потрескивает и тлеет трубка, а ее наряд затмевает все модные аксессуары молоденьких девиц, наводняющих узкие улочки центра. Этот символ не сдающейся времени старины проживает на первом этаже старого особняка, давно уже записанного под снос. В сущности, старушка выдержала бы любую битву за свое жилище, но Высшие силы итак хранят своих любимчиков – две крупнейшие строительные компании уже пять лет судятся за клочок земли расцветающего Замоскворечья, и ничто не нарушает покоя тети Фенечки, ведущей свое скромное хозяйство под крылом высокомерных элитных новостроек.
Больше всего на свете тетя Фенечка любит надевать старинное вечернее платье, вытертую бобровую шубу, клетчатый красный капор и отправляться на рынок, вооружившись огромной красной сумкой на колесиках. Долго выбирая продукты, старушка привозит их домой, а потом, подвергнув долгой и тщательной обработке, убирает в подвал. Откуда в Замоскворечье подвал? – удивленно воскликнет читатель. Как откуда?! Еще в послевоенное время, наша героиня выудила у Управдома подвальное помещение под своим окном, и еще ни разу – ни в постсоветский период, ни в голодную перестройку, ни во время дефолта 1998 года не коснулась засуха фенечкиного источника жизни.

И вот, в тот зимний день, особенно удивительно удачный для Фени по части открытий, - она возвращалась с рынка, нагруженная крупными головами белоснежной капусты, которую продавцы заботливо упаковали в термо-пленку. Это новшество произвело в сознании пожилой леди такую эстетическую революцию, что в предвкушении от сэкономленного от обработки капусты времени, она уже представляла второй заход на рынок, с целью приобретения такой же моркови – уже очищенной и в целлофане. И вот, добравшись до своего погребка и достав замшевыми перчатками ключик, хозяйка завозилась с замком. И тут система дала сбой – впервые за 7 лет и четыре месяца замок заклинило. В поисках подмоги, старушка окинула серьезным взглядом заснеженный пустынный двор. Фенечка привыкла еще с молодости, что судьба несет ее на руках, а потому ее едва ли смутило безлюдье Заполярного круга. Ведь даже там, понадобись ей помощь - тут же бы объявился спасатель МЧС, повар или дворник – представитель любой профессии, способный справится с фенечкиными затруднениями. Стоит ли удивляться, что на зов настойчивых, немигающих и ледяных глаз старушки, послушно зашевелилось в углу подъезда – нечто. А именно - оставленный нами на Тверской, и дошедший в своих скитаниях до замоскворецкого дворика Полосочкин.

- Эй! Молодой человек! – призывно и повелительно взмахнула рукой в его сторону Фенечка - Подсобика-ка милый господин!
Полосочкин поднял глаза на старушку, и стал часто-часто моргать, что бы моментально явившаяся перед его глазами Мания растаяла, а на ее место водрузился тяжеловесный, нереальный образ пустого двора Фенечки. Еле передвигая ноги, и наступая на размотавшийся шарф, он послушно подошел к старушке, и без всякого интереса замер перед ней в позе немой покорности.
- Вот – не отпирается! – капризно и раздраженно ткнула старушка пальцем в замок и передала Полсочкину ключи. – Ты, мой хороший отпирай, а я пока капустку достану, ты спустишься, а я тебе буду подавать… -  и она засуетилась возле большой красной сумки.
Полосочкин быстро справился с замком, и словно лунатик, подчиненный магической власти необходимостей бытия, а точнее банального быта, поднял крышку и начал спускаться по ледяным скользким ступеням. И толи от того, что ноги его плохо держали, толи оттого что ступени и вправду были скользкими, а может быть по таинственному сценарию, написанному для каждого из нас Вселенной, - он поскользнулся и, ударившись головой о притолоку, плавно сполз на дно подвала.

Помните, в детстве у нас у всех были игрушечные пластмассовые телескопчики. Их можно было потрясти, а потом, прильнув глазом к отверстию любоваться рисунком из разноцветных стеклышек. И так, каждый раз, когда мы трясли телескоп, стеклышки каждый раз перевоплощались в новое хитросплетенное полотно, в случайном и неповторимом порядке. То же произошло и с Полосчкиным. Первое, что он увидел, когда открыл глаза – это всю правду мироздания, слившуюся в простой незамысловатый узор: яркая шевелюра рыжих волос, пыхтящая трубка в алых губах, удивленный холод голубых глаз Фенечки, и над ее плечом, над ее волосами, повсюду – вокруг, везде бесконечное белоснежное небо, наполненное мягкими белыми снежинками. И больше – ничего. Только пульсирующая боль в затылке, напоминающая о том, что он жив.

Сидя на уютной, оббитой деревом по «замоскворецкой моде» и оттого немного купеческой кухни, Полосочкин прикладывал к затылку лед и пил чай. Фенечка суетилась у плиты, в приподнятом настроении, оттого что к ней так замысловато и неожиданно попал гость. Конечно, можно было бы написать, что она была обеспокоена шишками и ссадинами студента – но это было бы чистой воды враньем. Фенечка никогда не была жалостливой: ни в молодости, когда щенячьего вида кавалеры грозились покончить собой, ни в зрелости, помыкая своими домочадцами, ни тем более теперь, в старости, строго глядя в распахнутые перед ней врата вечности.

Со стен ее жилища на Полосочкина смотрели работы учеников Суриковской художественной школы, что примостилась сразу за особняком Фенечки, по углам висели сушеные травы, а на полке с глиняной посудой примостились семейные фотографии. Растерянно потирая ушибленный затылок, молодой человек подошел поближе, чтобы рассмотреть их и вскрикнул. На овальном снимке в излишне помпезной рамочке с бантиком он разглядел знакомые до боли черты своей Мании… Да, ошибка исключена – это ее рыжеватые дымчатые волосы, бесцветные рыбьи глаза и веснушки… Бесконечные, милые его сердцу веснушки, превращающие лицо в маловыразительный блин.
- Богиня! – прошептал Полосочкин, попятился назад и упал на весьма кстати оказавшийся позади него пуфик.
- А! Манька-то! – прищурилась на фотографию Фенечка – Бестолковая коровица! Внучка моя, вся в деда пошла – никудышная порода широкой кости… - пробурчала Фенечка, но в ее глазах уже появился характерный хитрый прищур – он всегда появлялся, когда жизнь подкидывала Фенечке что-то незатейливое, житейское, но выходящее за рамки будничных проишествий.
- Богиня! – прогундосил уже громче Полосочкин – и оторопело уставился на бабушку Маньки.
- Это что же ты в ней от богини нашел – глупость что ли?
- Нет, вы не понимаете, вы не понимаете – с придыханием повторял Полосочкин, ворочая в разные стороны свою вихрастую голову - Она… она… она  - божественна…

Старушка пожала плечами и, накинув бобровую шубу, вышла на улицу, чтобы аккуратно разложить в подвале брошенную в впопыхах капусту. А уже через три месяца Мания обзавелась фамилией Полосочкина, а вскоре стала и для него просто Манькой. Совершенно обыкновенной Вселенной, скрытой ото всех легким налетом ржавчины, с незамысловатым именем, в которую однажды заглянул студент Полосочкин.