Коньяк Московский 0, 5

                "Когда я пью вино - так не вино любя.
                Не для того, чтоб все в беспутстве слить в одно.
                А чтоб хоть миг один дышать вовне себя,
                Чтоб вне себя побыть - затем я пью вино"
                Омар Хайам.
 
                "Пчелы не улетели, всадник не ускакал. В кофейне
                "Яникулум" новое кодло болтает на прежней фене"
                Сами знаете кто

                «Напились – так и ведите себя прилично»
                Довлатов. Народное.

                "Гадкий девочк. Ты так грустен. Так мрачна твоя гримаса.
                Не проси об этом счастье."
                («Русалочка» - перевод с немецкого)


     100
Зима скликает алойные запахи
чаще цитрусовых. Поздние завтраки
превращаются в чаепития.
Я уже было затосковал, но
сто коньяку – получилось славно.
Не пропустите события -

эпитета «славно» в моём словарике.
Чаще зудят герои-комарики -
отрицательные междометия -
с пауками, мол, злыднями, отвоевали,
а спасённые мухи (пардон) не дали,
хихикают над комедией.

В каждом из нас сидит Шейлок – собственник.
Потирает лапки, как бедный родственник
пристраиваясь к тарелке борща.
Только бы было над чем сутулиться,
чахнуть над чем. Боюсь, обмишурятся
черти и ангелы сообща,

деля ещё не убитого душу.
Режь человечка, тряси как грушу,
(вивисекцию не отменяли)
расщепив до исподнего, точно атом,
оперным взвоет ангел кастратом:
«Не того, орлы, охраняли!»

      200
И немедленно выпил. Для куража.
С двадцать третьего этажа
гляжу взглядом десятника
без десятка, вниз, Карабас без кукол.
Но снег, как непогашенный купол
растерявшегося десантника,

взгляд уволакивает к горизонту.
Сопротивляться лень. Резон-то?
Надеюсь, знает что делает.
Да и в квартиру глядеть невмочь.
Стены даже на ощупь точь-в-точь
одиночество окаменелое.

Календарь подбрасывает монету,
жеребьёвкой решая – срезать колету
выжившему матадору
или пока погодить. Заслуги
перечисляя под буги-вуги
покорному монитору,

нажимая больше на трудность детства,
ставя на вид толщину плавсредства
предоставленного для цепляния
пальцам, коньяк и анапест мающих -
обучаюсь делу рук утопающих,
не чураясь И. Б. влияния.

      300
Лестно думать, что мы тут как на вокзале.
Как писал Абу-Хамид-аль-Газали,
садясь в персональный «пульман»:
«Не плачь обо мне, восславь Аллаха,
Здесь, на земле, мы лишь горсти праха»
Точно чёртёжник кульман

вращаю, прикидываю так и сяк,
черчу эту фразу наискосяк
в косоугольной проекции –
что-то не вписывается круг в квадрат.
Зачем хитровыдуманный аппарат
организма? К примеру, эрекции?
 
(простите мне прямоту клинициста)
для ношенья души подошла бы циста,
максимум – рыба, дерево.
Пролистните анатомический атлас.
От гормонов до перхоти в патлах -
точно гибель Кащеева,

в сложной таре душонка мается.
От допроса теолог брыкается
кентавром при виде дойницы’.
Надо, вот, только ещё не забыть,
что стоит макаку в клеть посадить,
она тут же мнит себя птицей.

      400
Ещё сто грамм, как в горелку газу
шара души воспаряющей. Глазу
горизонт приятнее шрифта,
но шрифт покорнее и безвольней.
Квартира становится многоугольней,
отодвигаясь от лифта.

Уж не пугает старость-не-радость,
маразм-не-оргазм и прочая напасть.
Хронос – не Эрос, право,
но и тот и другой внушают голод.
Мне тоже знаком лучший вид на город,
тем более, на державу,

и особенно на оперетку - зиму.
Я бы в комическую пантомиму
«Венецианский Борей»
на главную роль позвал бы убогую
московскую зиму. Дублёром – с треногою
уэллсовских упырей -

корявого голливудского монстра.
Урим и туммим, попав под мормонство,
болтают на прежней фене,
для нового кодла. И я суфлирую 
ничуть не новей, чем и прогнозирую
недолгую жизнь морфеме.

       500
Последние сто. Вот и вся поллитра.
Снег. Тишина в квартире. Палитра
зеркала не меняется.
Перевёрнутая подкова – глазница,
напрасно в притолоку глядится,
и пустоте удивляется

напрасно. Не каплет в сосуд незваный
ни амброзии, то есть сбродившей манны,
ни прочего разносола.
Человек – он ведь сам себе и кузнец,
и портной, и истец, и ответчик, игрец
на дуде в оркестре и соло.

Человек, он ведь это… того… венец.
То есть (гусары, молчать!) конец,
причём, скорей, всего сущего.
Мы дети эпохи, а не страны.
Эпохи больших перемен. Странны
времена загребущие,

впрочем, время алчно всегда на род
человеческий. Было б наоборот -
человек о смерти забудет
и надумает вечно жить. И я здесь
эпоху славлю, которая есть,
но трижды – которая будет.

     P. S.
А что рифма плоха – так зима плоха.
И уже постанывают потроха
требованием закуски.   
А мешает что жить – давно уже знал,
что плохому танцору народ сказал.
Метко сказал – по-русски.