Вселеннованные сны

Когда я, усталый и сонный, закончу свой ужин,
направлюсь к постели - три шага налево во тьме, поворот и три шага вперёд,
горячая, спелая Frau, вздохнув, прокартавит французским мне уши
и шею, и грудь, и живот, словом, всё, что под рот попадёт.

I

Что ж, если эта кожа - шёлк, то шёлковые ласки
стекают сверху вниз и снизу вверх по мне,
и я с прелестной Frau наравне
ласкаю шёлково шелка её грудей, по-царски.
До сна возносится всё то, что было нынче нами.
Она целует - я лишь погружаюсь вниз.
Среди суетной, пёстрой болтовни
на многолюдном корабле, ласкаемом волнами,
привязан к мачте я. Ещё вечерний свет не вытерт
с морской поверхности, с небес и с лиц людских -
с безликих сгустков смеха и тоски.
Ещё живёт костёр огрызка солнца. В небо выть и
осталось только. Скучно. Вот и солнце потонуло -
безвольно вычлось из моих десятков лет,
и только лишь погас последний свет,
как за борт бросились за мёртвым солнцем сгустки с гулом.

И не вернулись.
И умолкли.
Вою.
На луну ли?
Волк ли?
Воин?
Кто я?

Гармония моргания отвергнутого мира.
Границы, разрезающие чёрными ресницами
окружности пульсирующих крохотных планет.

Рот открывается, я вижу справа большое белое пятно, а немного поодаль странный нарост, похожий на носовую раковину; я вижу его сероватую кору.

Настенные часы над перекошенным портретом.
Отрезанные волосы, завязанные лентами.
Влюблённые в румяна и помады зеркала.

Друг Леопольд исследует ей легкие и говорит: "У нее притупление слева внизу".

Проекции осколков разбивающейся вазы
скользят по нарастающему шуму возмущения.
Окутанные вальсами фигуры балерин.

У одного моего пациента от кокаина сделался некроз слизистой оболочки носа. Каждое побуждение властно и как таковое пытается философствовать.

Орбита перевёрнутой растянутой орбиты.
Нахмуренные грубыми пунктирами пространства.
Округлые и мутные гудящие углы.

Она слегка противится, как все женщины, у которых вставные зубы.

Сирены суетятся, льнут ко мне и ждут,
когда их долгое молчание нарушит
созревший в омутах моих тяжёлых снов
негромкий голос.

"Скажи нам что-нибудь, пожалуйста!" -
кричали их глаза, и я поддался им:
я сжал уста, вдохнул, разжал уста
и выпустил на волю гимн.
И умер в нём.

В некотором море,
на некотором корабле
подзорные трубы
вбивают в глаза пассажирам.
"Учитесь смотреть правильно! "
Парус уже порван,
и дыры так велики,
что когда на паруса смотрят зрители,
виднеются лишь небеса.
Корабль идёт ко дну,
а вокруг корабли другие.
Капитан вчера говорил,
что они вот-вот утонут.
Он призвал пассажиров смотреть
(это так интересно, право)
и высматривать на далёких парусах
дыры,
в которые можно просунуть
хотя бы мизинец.
Говорят, так спасались многие.
А ещё он советовал
считать, сколько птиц привлекут к себе дальние мачты,
сколько раз в день
выходят из кают
чужие капитаны;
смотреть,
во что они одеты,
как поглажены их одежды,
как прошагивается их походка,
не происходит ли на палубах что-нибудь странное.
А пока они заняты делом,
капитан крутит руль влево
и подбадривает пассажиров:

"Товарищи и прочие дамы!
Прошу не впадать в уныние!
Смотрите на стоящие рядом
корабли в безбрежной пустыне,
смакуйте прекрасные дали,
задрав от сырости ноги!
Я - единственный идол!
Молитесь, товарищи, многое
зависит от вашей тиши!
Молчите и помните главное -
словами себя не насытишь,
если слова не славные!

Смело и славно заявляю,
что всё наше - лучшее!
И дыры в наших парусах -
самые лучшие дыры в мире!
Я же вас буду спасать!
У меня уже и план спасения составлен
на случай, если море вдруг высохнет!
И вот, славно весьма!"

ма!"
Тишина.
Покорная вереница людей в тумане.
С ними ли я?
Эхо хаоса
в гармонии горных долин.
Каждый вздох подкрепляется взглядом.
Каждое движение ослабляется повторением.
"Возьмите меня с собой.
Я боюсь оставаться с красотой наедине.
Она подчёркивает меня.
Она вызывает меня на дуэль.
Ей нельзя насладиться - она сама смотрит на меня.
Возьмите меня с собой.
Мне кажется, что ваша вереница -
центр всего мира.
Когда вы уйдёте,
я буду бояться того, что придёт после вас.
Возьмите меня с собой".

"Сними с меня взгляд, мой немой незнакомец.
Полно под пеленой плена моего полниться надеждами.
Ведь мы ведьмы.
Видишь, мы ведём дев
в омуты туманов.
Чуть раньше тебя увидь мы -
и ты бы шёл с нами на милость властителей тел,
но не душ.
Как молоко, лакаемое с блюдца котом,
сманится туман, солнцем целуемый,
и исчезнет.
Обволакивающий облако лак
взблеснёт себя солнцем.
Под ним поднимутся мутные взгляды,
и будут с костей стекать соки,
кипящие смертью.
Глянь нагло на глыбы скал:
в той стороне логово голов,
черепки черепов,
груды грудей,
сонмы носов,
шайки ушей и шей,
звенья позвонков,
хребты хребтов,
горы рогов,
обозы зубов,
колонны локонов,
телеги тел,
толпы плоти -
то мы томим на муки обречённые останки.
И ты хотел быть с ними".

II

Петербург гуляет во мне.

Экскурсия.

Выступает заместитель кафедры прикладной лингвистики петербургологического факультета Российского Надгосударственного Университета имени Времени Алексей Леопольдович Нет:

"Экскурсия:

Шпильки и каблуки начинают своё движение к асфальту. Ветер затаивается за ближайшим углом и до ближайшего угла. Включаются первые скорости, и медленно опускаются педали сцепления. Наволненное озеро Нева оречается.

Выдержка:

Шпильки и каблуки смыкаются с асфальтом и бьются об асфальт. Углы оттягиваются, и ветер бурно течёт по проспекту, бесцеремонно заглядывая под юбки и задёргивая их в случае обнаружения чего-то стоящего внимания. Двигатели мерно шумят, шины шуршат и скребутся вперёд. Нева плещется и влажно молчит.

Рекурсия:

Отсутствует, звуки длятся вечно.

Сонорные дискриминированы. Внимания, если таковое возможно, удосуживаются волно-гранитные, каблучно-асфальтные, необьятно-ветреные, шинно-асфальтные, форточные, зафорточные, изфорточные, двигательные и так далее. Аффрикаты порывов ветра и сбитого дыхания.

Пищеварительная система:

Четыре пищепровода, недавно приделали аппендикс - аппетиты растут, но строятся медленно. Часто балуется домами. Дома, как и вино, чем старее, тем лучше.

Интеллектуальные достижения в области завысшей математики: мнимый президент".


III


О, расплачьтесь, плакачи!
О, заплачьте, плакачи!
Что оплакивают плачами
Плачевитую предплачность
и, плаксивостью плачеля,
плачут в плачные выплачья
на плачивейших плачильнях.
Плачирующая плачель!
Плаксы,
плакальщики,
плачуны!
О, расплачьтесь, плакачи!
О, заплачьте, плакачи!

Время, бросившее в лица
водяной тяжёлый плачень,
с тихих улиц ночеточит
в окна крохотных домов.
Перед ним упавший ниц, а
прежде падавший иначе
обожатель зимней ночи
и коварства, что само
обожало ночь и зиму,
смотрит в тёмные колодцы,
из которых время тянет
вселеннованные сны.
Чуд проносится незримо
за спиной, и уколоться
сном, которым шьют времяне
память, страшно. В небо ныть
не хватает сил и боли
у замёрзших струн гортани -
остаётся только видеть
вселеннованные сны.
Подсознание неволит
сон, который время тянет
В нарисованном Аиде,
Где нечестные честны.

Выплюнулся Аид из колодца,
порвался.
Выкатился из Аида сон,
ретивый и ветёрый,
вечорый и речивый,
И вырос из него

огромный город. Высок и площадив,
ухожен он, но пресен и безлюден.
Тела пустых многоэтажных суден
не пощадив,
однажды ветер всё вверх дном перевернул
здесь,
а после многолетние дожди смывали весь
скопившийся за время ветра мусор.
И стало чистым всё, лишь отдалённый гул
напоминал о том, как близко прошлое
ещё дышало,
что убивало красоту (но это дело вкуса)
и превращало всё вокруг в предсмертно-пошлое,
оставленное в коже жало.

Как вдруг нахлынул на улицы с утра
ушедший было ветер и расставил
по логике своих каких-то правил
дома. Отрав
и всякой дряни намешал в корыта луж,
сдув
остатки спящих туч с домов, перевертел звезду в
холодную и мёртвую планету
и в каждое окно забросил по столу.
Потом он каждый дом, смеясь, подкидывал,
как добрый повар,
подкидывающий блины над очагом к обеду,
и только к вечеру унёсся в даль аидову,
пообещав вернуться снова.

Но не вернулся. Измятые дома
ссутулились, опёршись друг на друга.
Увы, скелетие их не упруго.
Их возраст мал,
однако смерть уже за шкирки их взяла.
Взвыв,
заплакал ветер, застонал, и вдруг рыданий взрыв
затрясся от планеты до планеты.
Невыносимый взмах огромного крыла.
В тумане я "За упокой" начитывал
по коже нежной,
изласканной. Проснулся я, и сны мои отпеты
для самого себя, сознанием обшитого
в себе поспешно и небрежно

IV

Пришло утро
в прозрачных кружевах штор,
в твоих уходящих шагах.
Недопитая Тобой чашка кофе
хранит твоё тепло.
Как дорого мне всё,
что обречено остыть,
всё то, что, разгоревшись,
гаснет.

И каждую черту, возникшую в уме,
я дорисовываю до младенца-мира,
который ищет грудь своей Вселенной
и погибает, ничего не находя.

И в фотографии укрывшийся от тех,
чей млечный путь пролит в очередной раз мимо
его немого рта, не помнит он о
глазах, напоминающих его глаза.

Воспоминание цедит его часы,
сужая кольца бесконечностей в минуты,
и, догола вылизывая время,
теряет все опоры, падает в себя.

Тогда гуашь моих отяжелевших снов
невольно проступает на чужих картинах,
тогда мои дрожащие ресницы
принадлежат совсем другим, чужим, глазам.

Шуршат полотна разгребаемых небес.
В сосудах жидкости цветут зернистым мраком,
и оболочка неземного слова
соприкасается со слуховым окном.

Разбавленное пыльным зеркалом лицо
противоречит очерёдности движений,
другим лицом диктуемой в надежде,
что всё скопируется так же, как всегда.

Скрипит в соседней комнате входная дверь -
и это тоже тишина для тех, кто полон
скрипящих нот полуоткрытых мыслей,
Спадающих на струны с нотного листа.

И вдруг Ты вошла,
взорвав весь мир,
за руку вытянула
меня из дома
и долго тащила
по тёмным улицам,
глотая холодный
и нервный ветер.
Тянулись дороги,
и стыли окна.
Сорвался шарф
и пропал в подворотне.
Выла синяя
размякшая тьма,
сдувая тепло
твоих ладоней.
Мы забились
в сердце парка,
вжались друг в друга,
забывшись, затихли.

V

Спокойные капли дождя скопились
на бледном, холодном лице моём.
Немые дворцы, их колонны и шпили
в себе отражает ночной водоём.

Слипаются листья, ложась на плечи
мои. Я завален сырой листвой.
Я болен Вселенной. Меня не излечит
теплеющий голос, пусть даже он твой.

Сакральные воды дрожат под звоном,
с чужих колоколен до нас, немых,
несущимся в воздухе опустошённом,
где мы кто угодно, но только не мы.

И кажется мне, по воде разлили
дыхания, взгляды, шаги теней.
Немые дворцы, их колонны и шпили,
застыв над водой, отражаются в ней.