Все, кого я любил...

Все, кого я любил – мимосекундно и ежевечно –
прошу простить, в сегодняшний вечер пакую вещи,
закупориваю чемоданы с огромным альпийским «adios»,
начинаю гнусавить и мелко картавить в нос –
в общем совершать все приличествующие пакости поступки,
в том числе пачкать прохожим багаж и руки,
раздирать брюки –
всё по науке! –
каждой твари – по паре,
юкки – по штуке,
и так далее,
до самого звёздного вторжения
крутя педалями
в изнеможении,
я полечу туда, где отсветы крыш
банальны, как в песне Крестовских.

Лечу в Париж.

И вот даже мышь
не протянет ни капельки писка –
и слышно, как кот где-то лапой гоняет пустую миску,
кружится, лапой же бьёт,
ложится, опять встаёт –
дел-то невпроворот! –
и вот,
в конце этой кутерьмы,
забившись под одеялом
треугольным стеклом разукрасят руку инициалы,
такие стильные, что в гуще словесных ритмик
они всё равно забьются в экстазе: «read me, скорей же, read
me!»,
и я прочитаю их снова на красной от крови лапе
(вот тут, как всегда, приветы маме и папе),
пойму,
что тону,
что в плену,
(что что у меня в душе, то у меня же в уму) –
и всё это так ясно закрасит общий напрасник,
что я всё конечно приму,
распишусь в получении,
с улыбкой громадной зафотаюсь на вручении
в своём облачении
«без попечения»,
оставив на время безумное бремя амурных (м)учений –
 тут же сойду с ума,
что будет кстати весьма.

Тебе же, оставшейся в мыслях красными листьями,
обещаю любить, как и прежде – истинно, искренне,
любить-всем-сердцем, любить-как-в-последний-раз,
положа руку на; сердце, ухо, бедро, два предплечья и глаз
(и ещё – точно так же – на всё, что там есть и «не есть»,
обещав больше не слободаномилошевечить про невест)...

...

Конец стиха
обрывается в смутных попытках уснуть –
и я стихаю,
не в силах распутывать третий путь.

11.12.2008