Февральский ретро-сплин от Камилы Назыровой

....Чуть треснет в окне....
Собираясь.....
              Пейзажа........
Скелет......
              Извне..........



Перчатки цвета Парижской ночи

Город кашлял птицами в ажурную
Корзину неба, всю в радиоволнах
Эйфелева башня старалась перекричать
Сорок веков тишины
Что так уютно пьют чай
За круглыми столами моих зрачков

Тысячи маленьких шестёрок треф
На червовые тузы баррикад
Река-кокетка стыдливо краснела
От пролитой крови
А может быть
Красной краски

Узким гортаням улиц
Захлебнувшимся бешеным вином
Не выговорить свистящими пулями
*******************************

Шут-ветер
Сидит на вершине
Tour Eiffel
Спрыгивает с клёнов
Хватает за руку лист

Нежными и холодными пальцами
Подбирает газету, в которой
Писали о чём-то,
Но я не знаю, о чём...

Головы клали
На трепещущие
Деревянные колени
Самой нежной девушки -
Гильотины
Под ласку лезвий
И все они падали в небо
Видишь?
У ребёнка вместо воздушных шариков
Головы Верлена и Рембо

И картечью моих стихов
Свинцовой метлой моего языка
Как расскажу о полёте
Листка в объятиях ветра?

Общий язык
Находят только влюблённые
Да и то
В довольно-таки тесном, закрытом мире
Ротовых полостей, из которых
Так хорошо кашлять птицами, которые
Напоминают по форме самолёт, который
На крыле приносит зарю

Самолёт рождается маленькой
Металлической и трещащей птицей
Долго растёт - великий затворник
(Муэдзины уходят в небо)
И по ангарам
Бегает эхо - вертлявый шут
От стены к стене
Самолёт - мечта о легчайшем полёте
Весом в сотни тонн
Тот же лист
В холодной ласке
Сильных пальцев ветра

Самолёт взмолился
Отрубите руки пилоту
Я не выдержу
Этой ласки больше
Я слишком долго
Был в стратосфере
И отморозил своё
Простое, но чуткое сердце

Шут в темноте
Свет выключили
Одень перчатки цвета Парижской ночи
Фехтуй с тысячерукой мглой
Будь честен с собой, mon ami,
Зрители вышли из залы
Их никогда не было
Будь честен с собой, mon ami,
у ночи нет ни рук, ни рапир...

Кто же выпьет вино моих глаз...
Насадите меня, как бабочку,
На Tour Eiffel...


Анатолий Михайлов


...абсентовая серенада для странной мадам....

облокатившись на чернеющий лоскУт
ночных окраин и кабачных дам, о, такт
бесхозной сути льнёт, что Чевенгур,
сюда – в абсурд искусственных Эллад,

сюда – в повешенный на звёздах катафалк,
где разлеглись у смерти на коленях
все почитатели нагой Кассиопеи,
плескавшей свет в заспавшихся домах,

сюда – в глухой и заржавелый будень
бокалов, дам, объятий и туйона,
где, расплываясь в дымной паранойи,
мой циферблат вращает Ваша юбка,

я целовал Вас, странная мадам
со ртом сатурнии в период размноженья,
в запястья, локуры и с грации скелета
снимал чертЫ по инею окнА,

о, там – густые фейерверки тьмы – во мне,
я побоялся бы открыть, но Вы-то
спокойно трогали распятых серафимов,
а я в бреду почёркивал в листе;

Ъ-Сады-Ъ


всё только наступает

Всё постепенно приобретается.
В твоей коллекции – детство, юность, почти вся молодость.
Никакие не потери, раз иначе нельзя.
Набрось на горло шарф – скоро зима.
Набрось на плечи пальто – поздняя осень.
Сходи в магазин и купи вина.
Небо открыто. Небо – ворота в прошлое,
ворота в тишину ушедших божеств,
ворота на Голгофу. Возрадуйтесь
вечному распятию. Вечному неприятию.
Вечному вопросу. С застенчивой наивностью
невинного любопытства, коему суждено стать отречением.
Всё только наступает.

Батлер Бутлер


Кофейная

Хочешь, оденусь в лебяжее небо,
Буду разглядывать красный закат.
Буду разгадывать томную Гебо,
Пить чёрный кофе и твой опиат.

Вечер бездонно прыгнет на крыши,
Древнего города гордых людей.
Видишь живые, слышишь, мы дышим
Новым витком устаревших идей.

Утром орфиты выпустят змея,
К Дереву Жизни и странных Плодов.
Знаю, туманы это потеря,
Нашего детства – эдемских садов.

Хочешь, оденусь в лебяжее небо,
Будем разгадывать тайны души.
Зерна помелем любимого Lebo,
Только два слова: «Опять напиши».

Павел Лавриненко

Вокзал, отель, кафе и кофе

Отрывки и бульвары на зеркальных с виду рамах,
 Обзор и граммпластинка, сигаретный дым вина,
Но я, не та картинка, что в нотах ходит прямо,
Свою вину в Париже я буду пить до дна,

Посвистывает черный как лак автомат с кофе,
И медный самовар что брошен в вальс торта,
Мне норовит сказать-ты движешься к Голгофе,
Сметая все преграды на выдохе из рта,

Взрывает клавесином зефиров сизый запах,
Как тень на рассозданьи в порталах и в барочных,
рисует свои дали в жемчужно-серых арках,
На прожитом значеньи моноклей одиночных...

Камила Назырова

Smoke. Eat. Sleep. Repeat

Гремучие змеи чешуйчатых газов,
Клубы голубые червивого дыма
Из влажной земли табака раз за разом
Ползут кто куда – в альвеолы и лимфу.

Каскады теней осьминогов по стенам
Прилипчиво гаснут при свете лампадки,
Сжимая в замёрзших губах пол улыбки.

Щекочут заманчиво целые вены
Белёсую кожу – размытую ватку,
Сокрывшую внутренних рёберных рыбок.

Я выпью весь воздух. Аквариум лёгких
Вольётся в ручей виноградного сока
Зари, наводнив горизонт никотином.

Стучат челюстями чугунные ложки
По сонному лбу расползается локон
Каштана волос – буроватая тина.

Слипается веко вечернего дома.
Бубенчики ужинать нас зазывают.
Печёные нимбы, берёзовый кофе.

Растянутых рук-коромысел надломлен
Каштановый взмах. Табуреты зевают.
И ночь натянула цветастую кофту.

Гремучие змеи чешуйчатых газов…


Фарг Генрих фон Гротцест

Un Element maritime minime vs La Degobillade

Закопчёный трюфель в вашем надушенном рту -
Мой челн бороздящий холёное море ничтожеств.
Потухшие очи потонут во скучном поту...
А я один, насмехаясь над ними, стою на плоту,
Спасаю себя от стихии бездарных ублюдков.

Иссушено тело моё от плевков в это море,
Воспалённые веки, дрожа, ниспадают в золу,
Гортань растворилась от фальши в кладбищенском хоре,
Cмеяться невыносимо, но самая боль
Победный экстаз подслащает до плотности патоки.

Буря ненужных голов под ногами утихла,
И, покачиваясь на плоту, я мечтаю о доме.
О месте, где сухо, пускай и заблёвано всё.
Где просто не хватит кусков на голодное стадо,
И не надобно нежно язык выворачивать морю,
А лишь грубо душить и смеяться своими руками.

Так что смеяться невыносимо больно, ну да ладно...

Леонид Именных

Курение

“Рождённый ползать летать не может”,
лишь бабочки об этом не знают.

В табачной лавке знают мой вкус,
знают меня за вкус в табачной лавке.
В этот туманный вечер, цветущий
подснежниками, вышел я, но не для того,
чтобы меня узнали за мой вкус и не для того,
чтобы порадовались тому, что знают мой вкус,
а лишь из-за того, что я люблю этот вечер.
Так любят только мёртвых или обречённых-
обговорённых – безвозмездно и безответно,
которые не то, чтобы жизнь пропеть, куда там
ребятам, и поле пионов квадратных и каменных бутонов
не прошли, по которому я иду – по брусчатке.
О Вечер, через тебя члены входят
в утробу Ночи. На лавке у табачной лавки
я войду в тебя, о Ночь, укутавшись коконом
табачного дыма, цветением подснежников и
овсяным кашемиром. Поле пройдено, о Ночь.
Мне нравится твоя болезненная худоба
и не менее болезненная бледность,
ещё более не менее болезненная речь,
но заражают именно глаза,
твои глаза - глаза фонарного электричества,
подслащённые сливочной помадкой губ, изогнутых
двойным месяцем в эффекте фата-моргана.
Если позволите, многократным, когда видна
ещё одна щедро подслащивающая моё курение
пара губ, и я вхожу в тебя, о Ночь.

Готфрид Груфт Де Кадавр

Визави

Он падает. Но невредим.
Он строг в своём химическом составе.
На каждом расшатавшемся суставе -
Железный обруч из эпохи steam.

Он курит. Пожирает дым.
Так дымчато-расплывчаты структуры
Из пальцев-сигарет. Аппаратура
На поршенях смазливых - маркий steam.

Он расцеловывает. Он убог.
Но красота - щелчок из подсознания.
И расцветает поцелуй познания -
Меж бёдер распустившийся цветок.

Он заражает. Он являет миру сплин.
Он алкоголем тушит сигареты.
Настукивая пальцем незаметно
Безумных слов окоченевший ритм.

Он спит. Он умирает еженощно.
Цветы его сорочки чёрны ночью,
И женщины Морфея влажно-сочно
Сквозь сон его целуют позвоночник.

Фюрер Лигейя

Чизкейк

Мы спрячемся в варежке теремочной, откроем книгу «Чтобы Бог разорвал тебя на части» (выходные данные, отзывы покупателей, критика и тираж), а если бы я умела читать
по-гаэльски, стихийные духи в моей безмятежной власти скреблись бы в подполе, а я бы тебе предлагала кленовый сироп со страницы, по тексту размажь тонким слоем. Всё можно списать на двуличие палимпсеста, и всё смешалось, и no dominion shall have death, поэтому ты себе не находишь в пробелах места – и кот, позабывший глагол, и скучающий в святки бес превратились в одно и то же с привкусом сладкой массы, я хочу поселиться в этом отеле, конечно, “Under Milk Wood”, нет, хочу остаться на Тормесе и в королевские свинопасы подамся с великой радостью, Радость зови меня – угли мне душу не жгут – это последняя порция. Мы остаемся в варежке, в кладезе теремочном, книгой питаемся, книга ширится, день ото дня растет, скоро проглотит нас – в пору задуматься ей о подкожном корме подстрочном. Мы спрячемся в варежке (здесь многоточие), мир бесконечен, вот. 

Ольга Брагина