Вовремя

                Всем, успевшим на Афганскую войну,
                посвящаю

                *   *   *

Фотографии времён военных лет.
Горем опечатанные лица...
Сорок первого кровавый бред,
горечь поражений и побед –
это значит вовремя родиться.
Вовремя! Чтобы испить сполна
едкого смертельного вина,
чтобы проняло до самых пяток,
чтобы лёгкие пороховым чернели ядом,
чтобы сердце заглушало канонаду!..

Как патрон в открытый зев затвора,
как в подставленную спину нож,
иль штыком с хорошего упора –
вовремя! Не сдвинешь, не собьёшь.

Как сигнал к атаке, как спасенье –
вовремя – не зачеркнуть, не смыть.
Вечно-молодое поколенье
одержимых, яростных, немых,

преданных, гонимых, одураченных,
стойких, бесшабашных, удалых.
Вовремя. Завинчено. Заплачено.
Стёсаны зарубки и углы.

Кесарево – кесарю, а богово –
Господу. И наше – только нам.
Отступали,  а дошли до логова
вовремя! По душам. По телам.

…Фотографии мальчишек в гимнастёрках,
вовремя родившихся. Винтовки,
скатки, каски и по сто грамм водки.
Ковыляет ветер по траншеям мёртвым.
Век летит до ярости короткий.
Надпись стёрта…
               
              Вечный огонь

Вечный огонь. Ему. Неизвестному.
Символ Славы и Горя.
Символ вздыбленной местности,
кричащего неба, рваного моря.
Символ знамён супостата –
поверженных! Символ колонны
пленных, трофеев богатых.
Символ зарытых, ненаграждённых,
не добежавших, не долетевших,
не износивших пары сапог!..
Гроссмейстер, не выбирая дорог,
жертвовал пешки.

Вечный огонь сгоревшим, разбившимся,
в пучину ушедшим рыбам на корм.
Сколько детей в том огне не родившихся?
Вечный огонь нам – урок и укор!..
Вечный укор поколеньям не выросших,
не подошедших под мерку «призыв».
Вечный огонь из сердца не выбросить –
он оглушает как минный разрыв.
Вечный укор тем, кто не был в пехоте,
не совершал через смерть перебежки!..
Гроссмейстер в дебюте, Гроссмейстер в цейтноте
жертвовал пешки.

Вечный укор как потопленный флагман.
Волны сомкнулись как занавески!..
Гроссмейстер в атаке, Гроссмейстер на флангах
жертвовал пешки.
…Огненный шлейф, кабина пылает.
Штопор последний, как вызов надежде!..
Гроссмейстер и в эндшпиле, уж побеждая,
жертвовал пешки.
Сколько их было? Тысячи тысяч
жертв напрасных и жертв оправданных.
Сколько их было – дедов и прадедов
наших?..  Чернеют столбики чисел.

Вечный огонь – Горе и Слава –
вечный укор нашей лени и спеси.
Ах, как обильно, жирно,  бездарно
жертвовал пешки грозный Гроссмейстер!..
               
                Ветеран

Помню точно: девятого мая
у пивной (в пиджачке, с костылём, в седине)
был старик (кто, откуда – не знаю).
Разговор был о самой кровавой войне.

Жизнь варилась в своём некрасивом котле,
официант суетился с подносами,
горы рыбьих  ошмётков на грязном столе,
орден Славы на ленте заношенной.

Говорил, точно гвозди вбивал в крышку гроба,
и камнями слова отрывались от губ!..
Он не мастер был тонкого слога.
Он из тех был, кто из топора сварит суп.

Кто в штыки поднимается первым,
кто последним друзей прикрывает отход.
Кто всегда неудобный соперник,
что успеет, дойдёт, доползёт, но спасёт!..

Был старик, рассуждающий с горечью
о войне и о жизни вокруг.
Навсегда въелись пороха точечки
в кожу щёк и натруженных рук!..

Победитель, культю положив на костыль,
шёл в атаку опять сквозь страданья и пот.
И опять он друзей провожал у могил
в их последний и скромный отход.

Он сказал мне тогда, что в нас – нынешних – нет
силы их поколенья, родившихся вовремя,
что не сдюжить нам битв, когда жарко броне,
что не те в нас заложены корни.

Оплошаем, погрязшие в мелких делах,
посрамим честь победного Флага!..
Матерился и пил, и кричал, что он прав,
что за ним и война, и «десятка» ГУЛАГа.

Что на этих руках кровь своих и чужих,
что он знает почём, мол, фунт лиха.
Что он, не опоздав и не опередив,
жизнь познал до последнего крика!..
               
...Он ушёл, не простившись, костылями стуча,
злой и гордый, и непобедимый.
Уходил, невзначай на меня накричав,
напрягая сутулую спину.

А в ушах у меня его голос хрипел,
мою совесть пытал, потроша её!..
Я не смог убедить, доказать не сумел:
«Оплошаете!.. Оплошаете…»

                *   *   *

Нет!.. Поколение моё не оплошало.
Шла жизнь ни шатко и ни валко, под аккорды
бравурных песенок «про сталеваров».
Генсек уже впал в детство, но нетвёрдой
и немощной рукой подписывал Указы
о награждениях, себя не обделяя.
Обречена система. Метастазы
плодились, прогрессировали. Рая,
обещанного всем ещё в семнадцатом,
не виделись чертоги, а дороги
к нему исчезли в дебрях лозунгов о «братстве»,
о «нерушимости», «единстве». И восторги,
организованные и отрепетированные
на съездах имитировали счастье
всего народа, но кастрированное:
без прав, без голоса, без честности, без власти.

Шла жизнь ни шатко и ни валко, без задора,
с которым раскулачивали, ставили
к стене для исполненья приговора,
с которым рвали животы: «За Сталина!» -
клич был уже давно не популярен,
а популярны анекдоты «про Чапаева».
И лозунгом украсить вход свинарен,
а после вдрызг напиться до раскаяния –
вот, что повсюду. Вот, что популярно!
Идеи сохнут, надежды валятся.
Нетрезвый слесарь шофёру пьяному
лицо трамбует вонючим валенком…

И в эту жизнь (ни шаткую, ни  валкую)
с дутыми цифрами, плебейством, бутафорией –
вошёл Афган, победами не жалуя,
реальной кровью начертав свою историю.
Вошёл Афган, усыпанный геройствами,
вошёл терпеньем и жестокими вопросами.
Как БТР, зависший по-над пропастью,
на годы он завис над нашей совестью.
И поколение моё не оплошало,
шагнув в войну, укрытую горами.
Газеты врали – правда всем мешала,
но горько проступала… за гробами.

                *   *   *

Запиханы, запаяны под номерами в цинк,
спешили вы на Родину, Ей подаривши жизни.
Встречай, Россия-мать, вернулся блудный сын.
Встречай, Отчизна, и готовься к тризне.

Крик матери и постаревший батя.
Гроб у крыльца. И яблоками сад
усыпан. Суета в военкомате.
И гимн, и вороньё вспугнувший залп.

Поминки. Водка хлебушком увенчана.
Друг без ноги рукой стирает слёзы.
Солдатская фортуна переменчива –
то смерть, то инвалидные колёса…

                *   *   *

Да! Поколение моё не оплошало,
когда вмиг научилось жить ползком.
Когда спасали и губили скалы,
и было страшно, а удар штыком
был проще и естественней пенальти,
и от отдачи ныло правое плечо!..

А был ли школьник? Был ли скромный мальчик,
не знавший, как гноится и печёт
царапина от пота и от гари,
как в ярости приклад дробит скулу,
не знавший ничего о Кандагаре,
не видевший ни смерти, ни разлук!..

Не слышавший ревущей канонады,
когда всё тело наполняет звон?..
…И взрыв, и мат, и следом две гранаты.
Пот по спине. В глазах плывёт. Ствол раскалён…
               
                Письмо

И снова в горы козьею тропою
идут и растворяются в камнях.
…А в дом письмо летит: «…грустить не стоит.
А, в общем, мама, здесь у нас спокойно.
Дороги строим, помогаем на полях…»

Величественны на рассвете горы,
но им, навьюченным, не до красот.
И кажется, что в небо лезет взвод.
…А в том письме: «…люблю. До встречи скорой…»

Ещё немного – сердце выпрыгнет из тела.
Сухие губы жаркий воздух пьют.
…В письме домой: «…совсем не похудел я,
и загорел, не то, что в Питере – здесь юг…»

Письмо проверят на благонадёжность,
и что-то цензор осторожный зачеркнёт.
А там, в горах, забыв про осторожность,
по ним в упор ударил пулемёт.

И бой взревел и ринулся в просторы!..
И, камешки перетирая в пыль,
металась смерть. От боли выли горы.
И в топках тел сжигались сгустки сил.

«…Да, мама, здесь у нас бывает жарко,
но мы привыкли – это не впервой.
Ещё здесь есть оазисы и парки…»
Короток, зол и беспощаден бой.

Борт уносил в себе итоги боя.
Сухой тягучий воздух гнали лопасти.
А где-то плакали и поминали, стоя,
останки чьих-то дел, любви и доблести.

«…А, в общем, мама, здесь у нас спокойно…»
               

                Саланг

Ввысь уползает с натугой колонна,
и пулемётчик до рези в глазах
взглядом колючим щупает склоны:
это Саланг – расслабляться нельзя!

Снежные пики, крутые отвесы.
Низкое серое грозное небо.
Вправо руль – пропасть. Влево же если –
камни в прожилках мокрого снега.

Остов КамАЗа, скелет БТРа,
оспинки пуль на холодной броне.
Легче в столицах делать карьеру,
чем на коварной афганской войне.

Пальцы немеют, двигатель стонет,
прапор уснул в мерной качке «шаланд».
Тихо в горах. Хрипло дышит колонна.
Но расслабляться нельзя – здесь Саланг!

Он не прощает бахвальства и глупости.
Кровь орошает его серпантин.
И не кричи, что Саланга ты суть постиг,
раз насмотрелся сгоревших машин!

Вроде встречал на дороге следы боёв
и даже слышал вдали пулемёт,
наматерился по адресу выбоин
и проклинал тормоза, снег и лёд!..

Коль под огнём не поставил запаски ты,
в спешке, срывая кожу с фаланг,
если друзей из огня не вытаскивал –
ты не познал что такое Саланг!..

Если не бил по скалистым утёсам,
«духов» срезая, бьющих во фланг,
если не видел кровь на колёсах –
ты не познал что такое Саланг!..
               
Коль не покинул ни разу кабину,
прячась от взрывов за взбешенный танк,
если от пуль не прикрыл чью-то спину –
ты не познал что такое Саланг!..

Если же ты пересилил и сдюжил,
в огненном вопле не обезумел.
Всем доказал, что не баба, но муж ты –
в деле надёжен и не бездумен.

Значит не зря всё, значит – ты можешь
выстоять, выжить, рвануться ва-банк!
Значит – познал ты сердцем и кожей:
что же такое значит Саланг.

             *   *   *

Ох, как вовремя нам
подвернулся Афган.
Уводил с собой план*
в поднебесье!..

Но привычной рукой мы
снаряжали обоймы.
И не вор, кто не пойман
на месте.

Мы успели как раз –
нахлебались до спазм.
И от ран, страха, язв
натерпелись.

Дым скрывал кишлаки,
и тупились штыки.
И рыдали пески
о потерях.

Кто ослеп, кто ослаб,
кто убит, кто в наряд,
кто в Баграм, кто в Шинданд?..
Кто-то в ад!..

Если время и лечит,
то молебны и свечи
нам помогут, но легче –
забывать…

_________________________
*«план» - наркотик, распространённый в Афганистане.
               

                Кундуз

Духота. Закат напомнил крови цвет.
Позади война и возвращение в Союз.
Не даёт покоя мне афганская пословица:
«Если хочешь умереть – поезжай в Кундуз.»

…Восемьдесят третьего ноябрь.
Батарея лупит по квадратам.
Муторно в душе, под курткой зябко.
«Волга! Волга! Я – «Пятьсот двадцатый»…
Доложите…» Залп! Разрывов брызги
потрошат дувалы кишлака.
Залп! И стену будто перегрызли.
Точно исполинская рука
скомкала и превратила в рухлядь
то, что миг назад было жильём.
Залп! С косой ощерилась старуха:
закипает огненный бульон.

Свистопляска. Вонь пороховая.
От безносой не укрыться лап.
С каждым залпом в слизь перетирает
то, что было люди Залп! Залп! Залп!

«Волга! Волга!» - Залп! Залп! Залп! - «Вас понял.
Я – «Пятьсот двадцатый…» - Гарь и гвалт.
Попадание, как взмах косою.
«Батарея! По квадрату…» - Залп!..

…Как забыть промозглый дымный вечер?
Боль храню, точно «двухсотый» груз.
Я не верю в то, что время лечит.
«Если хочешь умереть – поезжай в Кундуз.»
   
                Совесть

Майор рыдал – сочилась кровью совесть.
Воспоминаний бесновались орды.
«Нет повести печальнее, чем повесть…»
о лётчике, безжалостной и твёрдой
рукой, поднявшего свой вертолёт.
Теперь он водкой заливает горе,
но водка его совесть не берёт.
Ведь там, в снегу, с камнями слившись, трое
отстреливались, стиснув крик зубами,
надеялись и верили в него.
Он струсил. Он подлец. И свой  экзамен
он завалил. Не выдержал. Не смог.

Он всхлипывал, размазывая слёзы,
и пил, и вспоминал, и снова пил.
…Он вспомнил день безжалостно морозный,
и мрак каньона, холодом могил
повеявшего. Следом свой манёвр.
Посадку ювелирную и быструю.
Как складывали в штабель, словно брёвна
убитых. Как свирепствовали выстрелы.

Он всхлипывал и вспоминал. И водка
его не забирала. Не глушила
боль трёх минут ужасных и коротких,
отчаянных, натянутой пружиной
готовых выстрелить лучом гранатомётным.
И смерть задушит полумрак борта,
и всем конец тогда – живым и мёртвым.
Прощайте горы, свет и высота!..

…Нет, нет! И винт отрезал три минуты.
И трём парням отрезал жизни винт.
И разрывая тяготенья путы,
как, перевязывая, разрывают бинт,
взлетела винтокрылая машина.
И виртуозно заложив вираж,               
растаяла в тумане. А вершины
угрюмо созерцали боя раж –
неравного и обречённого.
Их жизни вскоре пули оборвут.
Так три судьбы его рукою перечёркнуты,
как перечёркивает судьбы парашют,
не раскрывающий спасения свой купол.
Костей, как говориться, не собрать.
Приказ был: вывести живых, и даже трупы
на поругание не оставлять.

…Пути на базу он совсем не помнил.
Лишь помнил, как спокойно доложил,
что в точности задание исполнил.
И вот, он плачет. Пьян. В тепле, и жив.

И век свой коротает. А зачем?..
Утробу набивать постылой водкой?..
И помнить день тот, весь до мелочей –
носить с собой, как каторжник колодку.
Их погубил. Сам спасся. А зачем?..
               
                В  госпитале

Динамика и статика войны:
сражение и госпитальный прочерк,
у жизни уворованные дни,
у смерти уворованные ночи.

Палата номер три – здесь костыли не в моде.
Здесь курят, спорят и едят в постели.
Здесь все калеченные. Здесь никто не ходит.
Здесь страх и обречённое веселье.

Двенадцать коек на двенадцать судеб.
В нейтральный цвет покрашенные стены.
Нехитрый быт: газеты, кружки, судна,
и стойки для системы внутривенной.

Здесь умирают тихо, и под утро
жизнь отлетает невесомо в форточку.
А смерть в глаза навеки селит сумрак,
и в третий тост его помянут стопочкой.

А днём усталая седая санитарка
застелет койку ту не без стараний.
И солнце будет бесполезно жарким.
И стены где-то вздрогнут от рыданий.

…Тот у окна был нелюдим, задумчив.
Спинальник (шансов – сотые процента).
Не клял судьбу, что он, мол, невезучий
и не закатывал истерик. Без эксцессов

он нёс свой крест – страдать, не умирая,
терпеть неимоверной силы боли.
И он терпел, как терпит скорость стайер,
терзая болью глыбу своей воли.

Терпением, не допуская стонов,
он в сотый раз прокручивал в мозгу,
как руша строгой физики законы,
летели ввысь по склону!.. На бегу,

свинцовым языком, вылизывая щели,
и прочищая путь себе наверх.
Сомнений был растоптан мутный червь,
и ремешки от касок впились в шеи.
               
И в теле были гибкость и упрямство.
Уже слабея, огрызался бой, но взрыв!.. 
И койки утлое пространство
ему отмеряно. И боль, боль, боль.

…Он мне сказал под вечер как-то полушёпотом,
что, мол, готов уж на свидание с Богом.
Что сердце истомилось  за решёткой
непрочных рёбер. Что, упёршись рогом,

за жизнь несносную цепляться – не намерен.
Что поспешил родиться, и теперь
ему заказано открытие Америк,
захлопнута желаемая дверь!..

Он говорил, всё больше распаляясь,
что получил досрочно и сполна.
Что прожил в пустоте, плывя, кривляясь.
Но вот, на спину хищником война

к нему запрыгнула, и в холку молодую
вонзила когти рваными осколками
разрыва мины. Сердце билось с грудью,
и взрыв готовило, позванивая колбами!..

…Его реанимировали долго.
В темнице тела душу удержать
не смог профессор – самый лучший доктор.
Вовремя жить – и к сроку умирать.

Конвейер госпиталя – статика войны.
Боль пользует здесь боль, и страх вползает
в просвет меж коек с холодом луны.
Блефует смерть краплёными тузами.

Страдает плоть, а сердце ждёт рассвета.
Мечты вцепились в шприц и промедол,
меж пальцев догорает сигарета.
И время здесь навек срослось с бедой.

                Память

Густ и упруг на кладбище орешник,
с ног валит запахом красавица-сирень.
…И каждый год в один и тот же день
к его могиле ходит его «крестник»,
что был тогда сержант и ВДВ-шник.
Спина стеною, руки в скрутках вен.

Садится возле скромной пирамидки
и пыль сдувает с памяти страниц.
И в круговерти судеб, дней и лиц,
посередь крестов, оградок и гробниц,
тех дней находит слёзы и улыбки.

И пот дорог афганского ландшафта,
проверку нервов, душ, проверку сил.
И миг, когда  его опередил
тот парень, что лежит в кольце могил
Российских. Вдалеке от пуль Герата.

Ох, эти пули, рвавшие железо
и жалившие человечью плоть!..
…Взвод полз по скалам, двигаясь в обход.
Смерть сыто щурилась, прикрыв щербатый рот,
готовясь рвать, рубить, дырявить, резать.

И был удар их ярок и силён,
и бородатые тянули руки к богу
и выходили скучно на дорогу.
Враг сломлен был, пленён и побеждён.
Миг расслабления, как выдох после боя,
и фляги целовали сухость губ.
…И всё случилось в несколько секунд –
свинцовых пчёл из огненного роя
он принял, заслонив собой сержанта!..
И падая, не видел, как ребята 
добили уцелевшего врага!..
Не слышал, как сержант вдруг зарыдал,
пересыпая всхлипыванья матом.
И слёзы струйками пороховой нагар
смывали. Пахло порохом… и мятой.
               
…Уже который год в один и тот же день
сюда приходит он – молчун, трудяга, грешник,
что был тогда сержант и ВДВ-шник,
спина стеною, руки в скрутках вен.
Сидит он долго и уйдёт неспешно,
попавший к памяти навеки в плен…

                *   *   *

Кипящим бурым сургучом
стекает время на конверт.
В конверте – боль афганских лет,
где год за три идёт в зачёт.

В конверте мёртвых пальцев воск
и сброшенный разрывом мост,
вальяжность генеральских звёзд
и неразгаданный вопрос:

а для какой войны сейчас рожают бабы
и материнским соком наливаются вдруг девки?..
Идут полки, гремит броня – парады бравы.
Полны склады, ангары – подрастайте, детки!..

                1990-91 гг.