Сон в зимнюю ночь

...Гром разогнался и застыл на склоне.
Мелодийки Томазы Альбинони
мне телефон выдавливал навзрыд.
Герань дрожит шагнув на подоконник,
где преумножен стёклами оконниц
вздраконенного папортника взрыв.

А за дверьми взволнованные звери
вздымающие мех к угасшей сфере:
деревья предвкушавшие разгром,
что вот осуществится в полной мере:
сгустившаяся в дикой атмосфере,
гроза вот-вот раздавит данный  дом,

квадратный дом, теснейшую квадригу,
что создана не гением Кваренги -
топорно из брусочков и досок.
Сгорало солнце в роще корабельной,
и затемнялся полдень  комариный,
но звонок комариный голосок...

Тот дом, увы,  размером зело скуден,
но всё-же в нём вполне вмещались люди,
сквозняк , стенанья крашеных полов;
а ранним утром в птичьем пересуде
ершились в шторах солнечные прутья,
и всюду -  вспышки солнечных полос.

Я в этом тесном просыпался доме;
тогда июль, сгоравший на изломе
сезона отпусков, огнём слепил,
и вспыхивал вовсю в любом объёме
воды : в кувшине, ближнем водоёме,
вовсю - с избытком, от избытка сил.

Июльский свет ,казалось бы безбрежный,
но вдруг вмещался в вымытой черешне,
что заполняла чашу на столе,
и подле - тенью был уравновешен
посредь травы и каменных проплешин
на жёсткой и рассохшейся  земле.

Там каждый день в свечении  сосновом
был ясным и неповторимо новым;
а где стволов оплавленный янтарь -
вдруг из колонки брызги жестяного
вскипевшего потока ледяного -
так, словно дышат вьюга и январь.

... Дорога вдоль домов и мимо рощи,
резные крылья папорник топорщит,
и погодя - спускаемся в овраг .
Сквозь кроны криво самоварный росчерк,
через овраг не проще, но короче.
И прянула из веток мошкара.

Повсюду полдень, всюду свет и тени,
жужжание, свечение, кипенье;
сколь душно пахли пылью и смолой,
высокие и низкие растенья,
и всё вокруг почти с остервененьем
рождалось, умирало и цвело.

Весь этот дым , стоящий коромыслом,
казалось бы почти лишённый смысла,
почти безумный праздник бытия,
он и в черешне, заполнявшей миску,
он - в тёмных ёлках, окруживших мызу,
он - в светлых водах хлынувших блестя

на вымытые, скользкие граниты,
и в тысячи мелькнувших брызг разбиты -
расшвыряны в дыханиях травы,
невыносимой, сладкой , долгой пыткой,
летят вдоль шеи ошалелой бритвой
на выжженую кожу головы.

Не месяц - сумасшедшая палата,
чухонская, болотная Эллада,
сапфический, античный хоровод.
Когда с июлем никакого слада,
то может слада вовсе и не надо -
лечь на спину, да зырить в небосвод.

Окстись, да разве это быть возможно,
да разве тот июль не уничтожен
имперской осенью, кирзовым сапогом.
он разве не был августом низложен,
не закатился - из кармана грошик,
ефрейторскими лычками с погон,

не разорён сентябрьским разбоем,
не выцвел , что рисунок на обоях,
не брошен как изношеный пиджак,
со всем своим цветущим зверобоем,
всем кипежом и лиственных, и хвойных
в предутренних пернатых мятежах?

В январские, ночные артобстелы
не он ли рухнул навзничь, помертвелым
пустым лицом уставившись в зенит?
Да разве буря ночью не ревела
раскинув космы над остывшим телом,
по всей округе загасив огни?

Но будет Воскресенье, Воскресенье:
из горних высей - ангельское пенье,
пылание фаворского огня,
он снова кровью окропит репейник,
он кроны елей приведёт в волненье,
и влажный плащ забудет на корнях.

Он за окном - всклокоченой рябиной,
в соцветиях шиповника - шмелиным
полётом, копошеньем наугад,
изученностью путанных тропинок,
и бросит в бездны тонкого кувшина -
заката перезрелого агат.

Он будет там, за дверью, за верандой,
то -  грозовой победной канонадой,
нет - торжищем и вечной суетнёй
свечений, теней, птичьей клоунадой,
нашествиями муравьёв из сада,
скучнейшими гостями в выходной.