Юнкер

                О.П.


Пустынных улиц злая тишина
Застывший в страхе воздух наполняла,
Отряхивая город ото сна,
Срывая мирной жизни покрывало.

Ещё вчера в сиянии огней
Кипела жизнь в осеннем Петрограде,
Ещё вчера был лишь один из дней
В их столь привычном, будничном параде.

Наполненные смехом вечера,
Вино и танцы, радостные лица;
А после – разговоры до утра
В стремлении успеть наговориться.

Казалось, будто будет так всегда:
Осенние балы, веселье, служба.
Что, как и прежде, не сломить годам
Сложившуюся юнкерскую дружбу.

Ещё вчера им верилось с трудом,
Что может в мире что-то измениться,
Что может обернуться друг врагом
И что за жизнь придётся насмерть биться.

И, уходя из дома поутру,
Они наверно знали, что вернутся
И с жизнью вновь возобновят игру,
Бушуй вокруг хоть сотня революций.

Так дни летели до недавних пор,
Когда вчерашним вечером на стрелке
Их друг убит был выстрелом в упор
В бессмысленной, нелепой перестрелке...

И в эту ночь царила тишина
В обычно шумном, многолюдном доме.
Ни музыки, ни запаха вина –
Лишь крепкие пожатия ладоней,

Лишь отголоски прерванных бесед
И в воздухе витавшее сознанье
Того, что их России больше нет,
Что в собственной стране они в изгнанье...

Он возвращался в сумерках домой,
Дрожа, как будто бушевала вьюга,
Пытаясь успокоить мыслей рой
И всё ещё не веря в гибель друга.

Вдруг стало страшно видеть, жить, дышать...
Он силился понять хоть на мгновенье,
Кому мог этот мальчик помешать
В борьбе за власть и самоутвержденье.

И боль за друга сжала вдруг виски,
Как будто боль за сотни тысяч судеб,
Сливаясь в мыслях с отзвуком тоски
О том, чего теперь уже не будет.

О долгих беззаботных вечерах,
Тянувшихся порою до восхода,
А нынче погребённых, словно прах,
Под осенью семнадцатого года.

Он вдруг подумал о родных, друзьях,
Что точно так же могут быть убиты...
И загорелось в голубых глазах
Желанье отомстить за все обиды,

Желание сражаться до конца
За то, что было дорого и свято
Для всё ещё безусого юнца,
Сегодня уже ставшего солдатом.

И, горько усмехнувшись небесам,
Он гордо вздёрнул острый подбородок,
Поклявшись, что скорей погибнет сам,
Но не предаст свой мир, царя, свободу...

И, окрылённый мыслью о борьбе,
Он продолжал вечернюю прогулку,
Идя навстречу собственной судьбе,
Что поджидала в узком переулке.

Но то ли всё ещё не стихла дрожь,
То ль задремал на миг ангел-хранитель –
Но слишком поздно он заметил нож,
Через мгновенье пропоровший китель...

И, в полумраке сбитый кем-то с ног,
Пытаясь в чью-то спину упереться,
Он чувствовал, как вновь стальной клинок
Впивается холодным жалом в сердце.

Он опустился медленно на снег,
Ища ответ на тёмном небосводе
На прозвучавший в переулке смех
И фразу: "Сдохни, царское отродье!"

Усмешки, взгляды прорезали тьму,
И красный бант, мелькнувший среди мрака,
На краткий миг представился ему
Цветком в петлице траурного фрака...

Наверное, ему б достало сил
На крик, что был бы слышен среди гама.
Но только шёпот: "Господи, спаси!" –
Сменившийся затем чуть слышным: "Мама..." –

Сорвался с губ, растаяв в пустоте.
Он не смотрел, как, словно привиденья,
Фигуры исчезают в темноте,
Как быстро тают очертанья, тени...

Казалось, вечность минула с тех пор,
Как стихли голоса, движенье, звуки;
А он лежал, всё так же вперив взор
В небесный свод – свидетеля той муки,

Что исказила контур тонких губ,
Заставив юный лик казаться старше,
Рождая мысль о том, как он был глуп,
И робкий страх пред тем, что будет дальше.

Исчезли вдруг все мысли о борьбе,
И, вслушиваясь в отголоски шума,
Он лишь представить силился себе,
О чём в такой момент пристало думать.

Казалось, боль затмила всё вокруг,
Сжигая, становясь невыносимой,
Но вместе с ней проснулись мысли вдруг
О матери, отце, сестре, любимой...

Вдруг вспомнилось, как много лет назад
Он в первый раз без памяти влюбился,
Как он тайком сбегал ночами в сад,
Читал стихи, бледнел, смущался, злился.

И закружил водоворот имён,
Воспоминаний – образов и звуков,
Рождая в голове неясный звон
И лишь ещё усиливая муку.

Он понял вдруг, что не успел пожить,
Сказать родным о том, как он их ценит...
Да что там! Он ведь даже и любить
Едва лишь начал... Как одно мгновенье,

Мелькнули перед взором двадцать лет.
И вновь от неба, что, казалось, дремлет,
На мучивший вопрос он ждал ответ:
За что он покидает эту землю?

За пылкий нрав? Упрямство, гордый вид?
За верность идеалам и стремленьям?
За то, что не умел сносить обид
И шпагой отвечал на оскорбленье?..

Вдруг всё, что ожидало впереди,
Навек исчезло, сгинув без возврата.
Он с силой сжал распятье на груди,
Надетое любимою когда-то.

И, вспоминая милое лицо,
Он улыбнулся – с болью и тоскою,
Надеясь, что перед её концом
С ней будет кто-то, кто своей рукою

Уймёт тоску в груди и снимет боль –
Ту, что его сейчас так обжигала.
Он в мыслях отдавал другому роль,
Что отдана ему была сначала...

И, чувствуя, как холодеет кровь,
Он всё сильней сжимал в руке распятье,
Благодаря за хрупкую любовь,
За мягкий шёлк волос, за шорох платья...

За вкус вина и аромат цветов,
За всех, кто был так бесконечно дорог.
Молясь за них и свято веря в то,
Что их последний час пробьёт нескоро.

Он умирал, не ведая о том,
Что через год все те, кого любил он,
Оставят по себе лишь старый дом
Да в поле безымянные могилы...

Он вздрогнул лишь, услышав гром вдали,
И мысленно поспорил сам с собою
О том, чем был он вызван: чьим-то "Пли!"
Иль редкою для осени грозою.

Казалось, мир вокруг него застыл –
Не стало звуков, запахов и красок;
Всё вдруг предстало чётким и простым
В последний миг последнего же часа.

Он вновь взглянул с отчаяньем наверх,
Прося о том, чтоб мир стоял, как прежде, –
Прощаясь с ним, но не прощая тех,
Чей нож сегодня отнял все надежды.

Он вспомнил снова друга своего...
Следя за небом светлыми глазами,
Вдруг усмехнулся, глядя на него,
И, тяжело вздохнув, внезапно замер.

Над городом несмело грянул гром.
Всё отдаляясь, становились тише
Раскаты скорби о ещё одном
Из тысячей погубленных мальчишек.

И шедшая над городом гроза
На миг утихла, впившись молний взглядом
В распахнутые синие глаза
Под вечно серым небом Петрограда.