армейские байки

Пресловутый идиотизм и тупость армейского офицерства никогда не казались мне таковыми в чистом виде, а юмор – не смешным. Напротив. Во множестве прочитанных, услышанных и лично пережитых историях я всегда усматривал прежде всего простоту, прямолинейность, горькую иронию и самоиронию. Разве можно признать идиотскими фразы: «Я вас научу отдавать честь каждому столбу, начиная с меня», «Чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона», «Я выношу Вам поощрение путём снятия ранее наложенного взыскания, которое предстоит в будущем». Ни в коем случае.
Глупые, на первый взгляд, нормы армейских уставов при пристальном рассмотрении основываны на глубинах человеческой психики. Однажды судьба столкнула меня с человеком, имевшим уникальное хобби. Он коллекционировал положения армейских уставов разных времён и государств и самое интересное – знал причины и поводы появления этих положений. От сугубо практических до теоретических. Этот человек 56 года рождения, живёт  на Украине, носит сербскую фамилию, скажем, Драгович, кандидат технических наук, преподаватель в металлургическом ВУЗе, в последствии – предприниматель. В 42 года женился повторно на своей 25-ти летней секретарше. Куда это меня понесло!? Так вот. Он объяснил мне, что подача коллективных жалоб в армии запрещена не потому, что за неё потом некого наказывать, а потому, что сам способ её написания может перерасти в бунт. Что обязанность командира от взводного до генерала армии производить с определённой периодичностью смотр личного состава носит множество практических причин. Это возможность солдата напрямую обратиться к генералу через голову множества командиров, что вселяет в солдата, пусть ложную, но мысль – он МОЖЕТ обратиться хотя бы теоретически. Такая мысль снимает напряжение и даёт повод перетерпеть несправедливость, дождаться смотра, а там и острота пройдёт. Это дисциплинирует генерала, офицеров. Никто не хочет выглядеть нелепо перед рядовыми.

На третьем курсе института мы стали посещать военную кафедру. Преподавание теории сопровождалось исключительно крепкими выражениями со стороны офицеров, создававшими колорит, а в остальном мало отличалось от технических предметов. Преподаватель теории танкового боя и строевой подготовки – подполковник Ломакин танкист, прошедший Мозамбик и ядерные испытания на Дальнем Востоке, похоронивший двух детей в младенчестве и сам вскорости скончавшийся от лучевой болезни, был крепок, невозмутим и монолитен как скала. Непрерывно требуя и карая, он в перерывах и на перекурах никогда не улыбался даже тенью улыбки. Поразительно быстро он запомнил мою фамилию, но как-то странно. Любое свое нравоучение и лирическое отступление, а таковые возникали иногда для разрядки или зарядки даже внутри процесса строевой подготовки, Ломакин сопровождал примером с использованием моей фамилии. Примеры, приводимые Ломакиным, носили в отношении меня как позитивный, так и негативный характер. Ломакин то ставил меня в пример, то разносил на чём свет стоит. При упоминании фамилии, военнослужащий обязан встать, если он сидит, принять стойку «смирно» и выкрикнуть: «Я».
Выглядело это так.
- «Товарищи курсанты, внимание и ещё раз внимание. Внимание ваше рассеялось, а это причина будущих поражений. Посмотрите на курсанта Шульмана,
- Я!!!
- вот пример внимания и сосредоточенности»
Я ничем не выделялся из общей массы, но называлась именно моя фамилия.
Или так.
- «В целом взвод меня не порадовал. Особо огорчил меня курсант Рабинович.
- Я!!!
- С виду вполне приличный человек, но совершенно расхлябан».
И в этом случае я не обнаруживал за собой вопиющих нарушений.
У меня шевельнулась мысль, что это банальный антисемитизм, но не похож был Ломакин, светлая ему память, на антисемита. Его выдавали глаза. Тёплые и с хитринкой. Он искал, думал, кого назвать, чтобы оживить ситуацию, олицетворить монолог. Но почему, почему всегда я!? В недоумении обратился за советом к курсанту Кравченко, прошедшему срочную службу в воздушно-десантных войсках в Афганистане в самом пекле. Крава задумался, хмыкнул и сказал, что понаблюдает за мной. Через пару занятий он сказал: «Ломакин запомнил тебя потому, что, стоя в строю, ты по студенческой привычке всегда смотришь на него, водишь головой за ним, когда он ходит вдоль строя, а все остальные смотрят в строю так, как положено – прямо перед собой». Действительно, остальным или было не интересно, что говорил Ломакин (там, и правда, было мало интересного), или достаточно было слышать, или они строго выполняли устав строевой службы, при необходимости вращая в строю только глазами. Я же всегда, поворачивая голову, смотрю на говорящего, где бы он ни находился. Я начал контролировать себя. Через несколько занятий Ломакин перестал упоминать мою фамилию. Речи его заметно оскудели. Странно было наблюдать, как он теряется, даже огорчается, силясь вспомнить хоть одну фамилию для цветистости примеров из жизни. Выглядело это так.
- «Товарищи курсанты, танковая колонна двигается в заданном направлении походным маршем. Вопрос. Знает ли, например, курсант…(наступала пауза…я смотрел прямо перед собой…неужели Ломакин не видит меня?, забыл меня, ведь я же здесь, среди всех…нет…Ломакин был бессилен)…
- «Кто может назвать величину интервала между боевыми машинами в колонне на походном марше»?
- «Товарищи курсанты…(дальше подполковник танковых войск, кавалер боевых орденов, сообщал что ждёт нас – будущих офицеров, рядовых бойцов, жён, матерей, сестер, братьев, невест в таких выражениях, что передать это в открытой публикации я не смогу. Это не звучало оскорбительно. Наоборот, вызывало оживление аудитории и желание, по крайней мере, у меня, узнать в конце концов величину этого интервала).
При этом подполковник Ломакин ни в коем случае не мог быть отнесён к людям с ограниченными умственными способностями. Он жил где-то в другом мире. Мы, шантрапа и оболтусы – находились в каком-то внешнем слое его сознания. Он реагировал на нас, выполнял свою работу, нёс службу. Взводов у Ломакина было много. Он помнил, что в нашем взводе у него есть объект, есть фамилия и он всегда найдёт эту голову, которая смотрит на него, а найдя, вспомнит фамилию. Потеряв ориентир в лице моей головы, Ломакин испытал временный дискомфорт, но быстро восстановился и всё пошло своим чередом.

Наш взвод курировал подполковник с среднеазиатской фамилией Киреев, говоривший с лёгким и приятным восточным акцентом. Я быстро понял, что вращение головы за Киреевым имеет только положительные последствия. Киреев запомнил меня, но использовал это сокровенное знание совершенно иначе.
Пример стандартного диалога с Киреевым. Накануне 8-мого марта, Киреев, его звали Роберт Муртазович, отзывает меня мановением пальца из аудитории в коридор во время перерыва.
- «Боря, тебе предстоит исполнить мой супружеский долг»
- !!!!!!
- «Тебя выдали глаза. То о чём ты подумал сейчас, я тебе не доверю. Мой бронепоезд ещё не на запасном пути. На 10 рублей, купишь Светлане подарок».
- «На что ориентироваться Роберт Муртазович?»
- «Если бы я знал, то сам бы купил».

История такова.
Вопреки явной повышенной склонности и восприимчивости моей натуры к художественным образом, я совершенно не умею рисовать и чертить. Медведь на руку наступил. «Сеятель» из Ильфа и Петрова – мой предел изобразительности. Военная кафедра и армия жить не могут без стенной газеты. Проводятся конкурсы газет в невообразимых масштабах. Многоуровневая система, которая может довести стенную газету из дальнего гарнизона, если не до Москвы, то до штаба округа точно.
Киреев решил,  издавать стенную газету и спросил, на занятиях у взвода, кто готов этим заняться. Я, опытный КВНщик, мгновенно оценил обстановку и у меня созрел план. Главный редактор стенной газеты получит освобождение от строевой подготовки и аудиторных занятий на некоторое время и вскочил, громко назвав свою фамилию. Ребята посмотрели на меня как на сумасшедшего – многие знали о том, что ни одного чертежа и надписи на нём я не в состоянии сделать самостоятельно. Эту миссию, в обмен на решение задач, осуществлял мой товарищ Сергей. Мой план блестяще сработал. В перерыве я обратился к Кирееву с предложением создать редакционную коллегию из меня и Сергея для сокращения сроков издания газеты и безусловной победы  в соревновании. Кирееву идея понравилась. Сергей, умевший и любивший чертить, рисовать, калиграфировать, мог это делать ночь напролёт. Он был благодарен мне за такую возможность, но ещё больше за то, что я ему не мешал. Мы уединились в рабочей комнате общежития, я заваривал чай, бегал за продуктами, высказывался о содержании, цветовой гамме, размере шрифта. Наша газета, состоявшая из фотографий, надписей под ними, названия самой газеты и фразы «Советская власть только тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться – В. И. Ленин» была признана лучшей на кафедре из 30-ти таких же газет. Мы стали издавать газету всей кафедры, совершенно прекратили посещать военную подготовку, получив около месяца праздника и удовольствия и автоматический зачёт в конце семестра.
Учитывая, что я, пользуясь особым доверием Роберта Муртазовича, ещё и стоял в очередях за водкой, размер которых в 85-86 годах был не меньше, чем в мавзолей автора приведенной цитаты, моя военная подготовка свелась к минимуму.
Утром я приходил на кафедру, получал 40 рублей на четыре бутылки влезавшие в «дипломат» и указания, какая водка предпочтительней. Несмотря на выбор не более чем из трёх наименований, ценности менялись. Видимо, заводы гнали брак.
К концу занятий с «дипломатом» я прибывал на кафедру. Офицеры ничем не выдавали свой интерес ко мне. Беглым скользящим взглядом они определяли, что «дипломат» не пустой. Киреев походил ко мне. Я вполголоса, мыча сквозь зубы, назвал ему МАРКУ. Киреев поворотом головы и движением бровей передавал офицерам эту информацию. Мы следовали в подсобку под выгрузку.
Каждый раз, а это было больше 20-ти раз, принося «дипломат» на кафедру мы сталкивались с Ломакиным.
Я ни разу не посмотрел ему в глаза.
Ломакин так и не вспомнил мою фамилию.