Начальница

-Реализм - значит, реализм, а треш - значит, треш.
-Это какой-то облегченный Сорокин.
Иванов проходил мимо, и краем уха услыхал обрывок разговора. Он не любил эти пустопорожние разговоры, которыми были наполнены трудовые будни его коллег. Потому что Иванов был на работе. Все коллеги у него были женщины, все до одной- и начальник-женщина, и подчинённые- "девочки", и вот эти две интеллектуалки из непонятного отдела. Дверь была открыта настежь, и молодые голоса слышны далеко по пустому коридору.
Одно бабьё, так уж получилось.
Иванов шагал с бумагами по коридору к начальнице, её кабинет был в самом конце. Он работал здесь много лет, и даже не хотел шутить на эту тему избитые шутки про столько не живут и тому подобное. Так уж получилось, что сейчас с ним были исключительно одни дамы. Первое время он даже крутил с одной из них роман- она была тогда практиканткой, Валя или Люда, какое-то несовременное имя, жена, тогда ещё молодая и ненаполненная пустыми словами, не на шутку хотела развестить; впрочем, всё это уже в далёком прошлом.
После первоначального очарования всеобщим запахом духов и щебетания вокруг себя Иванов пережил несколько периодов отношения к своей работе и к женщинам вообще: через какое-то время он возненавидел их всеми фибрами своей души. Он уже прошёл этот период, когда ему казалось, что от всех женщин пахнет исключительно пелёнками, китайскими духами, мужским потом и женским естеством- он вежливо делал, что не замечает всей этой жуткой смеси. Что не видит, как они мелочны в денежных делах, как ненавидят друг друга и его Иванова, тоже ненавидят, наверняка. Особенно начальница, в то время у неё был маленький и какой-то необыкновенно болезненный ребёнок, она непрерывно требовала себе у профсоюза то путёвку в Артек, то какие-то материальные помощи на лекарства, то ещё что-то. Профсоюзом тогда был Иванов. Он не сразу смог "отмазаться" от женщин, которые любили его невовлечённость в санатории и новогодние подарки.
Но этот период прошёл. Он стал чуть старше, стал замечать, как мало на него влияет выпирающий из одежды животик и как сокрушительно страдают его соседки от куда меньших проблем. Им, почти всем, была неведома бестрепетная пофигистичность ивановского бытия- они постоянно терзались несчатьями всех видов- бандиты, насильники и маньяки так и кружили вокруг их отдела, казалось Иванову. Их мужья были какие-то все нереальные алкоголики, бабники, страдающие тяжкими формами разного рода паранойи.Он стал их жалеть, и порою, в минуту совсем уж недопустимой слабости, считал их за людей, равных себе.
Он не был высокомерен, вовсе нет. Просто было непонятно, как эта смесь сюсюкающей сентиментальности, совершенно зверской ненависти и похоти, вся эта неутомимость, ранимость и бронебойность может быть сродственна ему, вялому и ничем не наполненному Иванову.
К описываемому моменту он знал о женщинах, его окружавших, всё. Он знал, что самое главное- ничем не показать, как хорошо он видит, как неудобна их модная одежда, как сильно они верят жуликоватой распространительнице каких-то снадобий с каталогом, как они хотят есть вечером, когда они хотят есть, и как они не хотят есть утром, когда они пили всю ночь с какими-то чеченами... Он слыл наивным дурачком, и не огорчался этому.
Голоса из начала коридора, болтавшие о реализме и треше- эти две недавно в отделе, они показывают всем, до чего ж они неровня всем их окружавшим клушам. Пятая комната, закрытая- Танечка, скорее всего сейчас спит как сурок, после пятидесяти она как-то очень быстро превратилась в добродушную и туповатую старушку, которая на самом деле хотела лишь одного- спать, и весь остальной мир её интересовал всё меньше и меньше. Она непрерывно говорила о своих внуках. Они жили где-то далеко и ничем не стесняли её полукоматозной сонливости.
Шестая- Верунчик. Здороваясь утром, Иванов близоруко прищурился, как бы не замечая опухших и заплаканных глаз. Третий месяц задержка, вот дура, господи. Я сохраню ребёнка! Но Он никогда не увидит и не узнает о сыне! И с чего она решила, что у неё будет сын, подумал Иванов и на ходу поморщился.
Седьмая- практикантки, новая их разновидность. Эти не красились как проститутки, в отличие от прежних, вроде той, с именем, которая оставляла свою ярчайшую помаду разве что не на ивановских ботинках. Зато эти как раз и были теми самыми "горячими шаловливыми блондинками с третьим размером" из объявлений. Жена Иванова неизменно возмущалась, открывая газету с объвлениями. "Чистые". "Никакого выезда".
Восьмая.
Девятая- слышно тихий идиотический голос Митяева. Магнитофонные барды. Вся девятая была обклеена фотографиями котят и цветов, Светочки. Две дуры, получавшие чуть больше технички тёти Раи.
Вот и она- дверь в комнату начальницы. Коридор кончился, и Иванов вошёл.
Сразу же, войдя, он почуял что-то не то. Когда работаешь бок о бок с человеком столько лет, сколько Иванов со своей начальницей, начинаешь понимать друг друга без слов, как старые супруги. Иванов бы никогда не признался в этом, впрочем. Он считал, что начальница его ненавидит, с тех самых пор, как именно её предпочли собственно Иванову. На вот этом самом месте, много лет назад. С тех пор карьера Иванова остановилась совершенно, да что там говорить- её и не было, никакой карьеры. То, что он "работает под бабами", каким-то необъяснимым образом служило причиной полупрезрительного отношения к нему со стороны мужиков из соседних отделов. В мужиках Иванов не разбирался.
Что-то не то. Он остановился у входа, а не бросил бумаги на стол, как обычно. Обычно он, садясь напротив её места, перекидывался с ней парой фраз, смотрел в её прозрачные глаза и думал, как бы быстрее улизнуть. Но сегодня, в тот момент когда он приблизился к столу, был явно не тот случай, когда можно было обмениваться любезностями.
Начальница стояла у окна, отвернувшись.
Она была пьяной. Не сильно, но Иванов услышал запах- коньяк, скорее всего коньяк. В молодости она всерьёз занималась спортом- метанием молота или диска, и сейчас, на фоне сумрачного окна (северная сторона здания, которая выходила на не менее сумрачный двор), было видно, какие у неё широкие плечи. Они слегка тряслись. Она не плакала, просто мысли её были неприятны ей самой, Иванов это знал. Начальница повернулась к Иванову, и он в который раз удивился порывистости движений. Спортсменка.
- ты не будешь возражать?
Она вдруг подошла к двери, как-то бережно обойдя Иванова, и закрыла дверь. Он понял, что никто не хватится её- она частенько уезжала, а Иванов, запертый с начальницей в одной комнате, мог рассматриваться только как жертва насилия.
Он озадаченно проследил за ней взглядом, чувствуя, как от необычности обстановки воздух в комнате наполняется напряжённым возбуждением. Начальница вернулась и подошла к Иванову, он по-прежнему стоял у её стола. Она положила руку ему на плечо, и повернула Иванова к себе. Руки у неё были сильные, как видно всё от того же молота или диска.
Иванов поймал себя на том, что много лет не смотрел ей в лицо- а ведь когда они познакомились, она показалась ем у даже хорошенькой. Она сохранила эту свою миловидность, нет, не так- сейчас она и была той самой девочкой 20-ти лет. Ей было нужно это, и Иванов не видел решительно никаких причин не согласиться с ней. Перед ним была девочка двадцати лет, которая неизвестно почему захотела Иванова.
Иванов поглядел в девчачьи прозрачные глаза- впервые так близко, и всё понял, как всегда. Этого не повторится. Ей нужен был мужчина, сейчас, уж бог весть почему им оказался её Иванов. То, что "её", даже сам Иванов не рискнул бы оспаривать- большую часть жизни он подчинялся этой именно женщине, даже, наверное, больше, чем жене, которая вообще существовала поблизости в каком-то параллельном от Иванова мире.
Надо сказать, что у Иванова где-то в глубине души была такая фантазия, странноватая для столь "несексуального существа" (так его называли девчонки-практикантки). Он мечтал переспать на столе наподобие того, в который сейчас его упёрла начальница, воображая себя в качестве начальника, конечно. Старая фантазия. Слишком старая. Подчинённая, секретарша, к примеру, должна была поломаться немножко, а потом уж пасть под брутальным напором его животной страсти. Старая фантазия.
В настоящий же момент, поражаясь самому себе, Иванов умело освобождал начальницу от мешающих предстоящему акту предметов одежды- она же, пару раз хихикнув, не переставала прижиматься к нему неожиданно большим и упругим животом. Грудью. Дышала. Крепким табаком и не менее крепким коньяком, всё дорогое и совсем не дамское.
В тот момент, когда уж совсем раздухарившийся Иванов готовился валить начальницу на стол, она неожиданным мягким движением вывернулась и положила на стол его, Иванова. Нежно, даже бережно.
Потом влезла сама, благо недавно сменила мебель в кабинете на новомодно "офисную". Всё полукруглое и огромное. Плоский бесполезный монитор от затылка Иванова зашуршал куда-то в дали необъятной круглости стола, а сбоку от лица неожиданно появилась коробочка со вставляющейся ручками и линейками. К счастью, на потенцию это не подействовало- Иванов выдохнул, когда села на него. Начальница с ловкостью задвигалась на нём, Иванов лишь чувствовал, как её большой живот шлёпает по задранной рубахе. Какая-то ручка свалилась под спину, и неприятно елозила где-то по позвоночнику. Сбоку в коробочке мягко тряслись остальные.
Всё кончилось быстро.
Она дышала большой и некрасивой грудью из-под полуснятой блузки.
Медленно наклоняясь к нему, Иванову.
Больше всего.
Иванов в тот момент.
Не хотел бы.
Целовать её в губы.
Целовать её в губы.