Дети блокадники

                Поэма.
             

Память моя, ты запасник картин.
В казематы твои я спускаюсь один.
И свечи, что в руках,  жёлтый призрачный свет
то осветит пейзаж, то сюжет, то портрет.
Вот село. Детворы крепко спаянный круг.
Каждый, каждому здесь, либо брат, либо друг.
Возле дома деревья  до синих небес.
Пруд и холм. За холмом поднимается лес.
Мир забав и затей. За канавкой, в кустах,
на болоте по кочкам росла гоноболь.
Там, впервой детвору обуял взрослый страх.
В первый раз ощущалась сердечная боль.
Среди белого дня там упал самолёт.
И в обломках, средь почты, погибший пилот.
Шлем. Очки. На боку командирский планшет.
И нелепая смерть. И его больше нет.
А вокруг треугольных посланий - не счесть.
Белофинской войны недошедшая весть.
Мы смотрели, от жути не смея реветь.
Знать бы, сколько смертей нам придётся узреть!
Будет часто звучать среди нас слово смерть,
вызывая не страх, лишь надежду на месть.
Сорок первый. Война. Как шмелей шумный  рой
школьный двор. Разной масти упряжки и кони.
Здесь народ, что устал  уходить от погони
злобных сил нападающих, стран.
В разноликой толпе и хирург, и цыган.
Мать с детьми, боцман с раненой в схватке ногой.
Покалеченный парень, просящий наган.
И не весть кто, войной  устремлённый в проран.
Весть прошла по домам, средь военных  Герой,
совершивший впервые воздушный таран.
Педагоги - те ж бабы, мужья, на войне.
Стол собрали для встречи и рады вдвойне:
Мол, Героя почтут, как учило кино,
и узнать о мужьях смогут вдруг, заодно.
Но виновник банкета угрюм, нелюдим.
Ничего о войне не рассказывал им.
Лишь на третьем  бокале размяк и изрёк:
“Арестован я был и расстрелян быть мог.
Не сберёг самолет, чем нарушил приказ.
Мне Героя вручили в последний мой час”.
Нелегко осознать молодому уму,
рядом тропки, к почёту, на смерть и в тюрьму.
                * * *

Вокзал Московский, шумный бивуак.
С детьми и скарбом толпы. По вокзалу
слова плакатов - «Паникёр, наш Враг.
Он подлежит на месте трибуналу.
К эвакопункту женщин череда.
За дверью штаб. С утра  до ночи он,
людей, кого здесь собрала беда,
заносит в списки мерой в эшелон.
На сотни тысяч растянулся счёт.
Книг с адресами накопились - склады.
Но зря, в чужих домах ютившейся народ,
повесток будет ждать на выезд из блокады.
В конце июля город доски-каски
стал надевать церквям на купола.
На стёкла окон налепил повязки
из лент крест на крест. В небо подняла
война махины туш аэростатов.
На памятниках сетки в крупный ромб.
Вдоль улиц – броские листы плакатов,
песок и клещи для тушенья бомб.
Но так же ездили по улицам трамваи.
Изюмом торговали у ларьков.
И дворники газоны поливали,
и девушки, под стуки каблуков,
спешили. В их глазах порою,
тоску утрат скрывал дрожащий мускул.
Привычным стал, за худенькой спиною
противогаз в зелёной сумке узкой.
В чужом жилье не по нутру мальцу.
Чтоб, как-то сгладить не уютность эту,
я  стал носить соседнему жильцу,
актёру с язвой, каши на диету.
Привычным был тот ежедневный путь.
Но вдруг однажды, в день осенний чистый,
до кончиков волос меня объяла жуть,
толчком перетолкнув на тротуар тенистый.
Свист воздух распорол над самой головой.
Разрыв. Крик дикий. Нервная колоть.
То вражеский снаряд почти в толпе людской
взорвался, разметав вокруг живую плоть.
Примчались «скорые» тот час, на всех парах.
И санитары ржавыми совками
собрали на брезент кровоточащий прах,
и смыли кровь из бочек рукавами.
И дальше люди шли, темп жизни - побуждал.
Но надписи вдоль улиц запестрели.
Их трафаретный текст народ предупреждал,
Что эта сторона - опасней, при обстреле.
Всё чаще метроном и перелив сирен
определяли ритм, для дней круговорота.
Соединяли жизнь из лоскутков, из смен
отбоев и тревог воздушного налёта.
Едва открывшись, вновь запахивалась дверь
бомбоубежищ, в сырости подвалов.
Не ведали тогда, не ведаем теперь
погибло сколько душ, в них, страшных при завалах.
Ушли тепло и свет. Закончилась вода.
Стал город замерзать. В квартирах холодина.
Пешком шла в школу мать, а вся моя еда,
восьмушка хлеба липкого как глина.
Добытчик в девять лет. Дни потеряли счёт.
Меж днём и ночью растворились грани.
Лишь рассветёт - шел  за водой в поход.
Бидон и кружку погрузив на сани.
От дома за квартал был в подворотне  люк,
на дне вода и наледи, воронкой.
Но если лечь на снег и изогнуться в крюк,
мог кружку зачерпнуть своей рукою тонкой.
Затем, на поиск дров с щербатым топором,
в развалины домов, где бомба ли, снаряд,
из верхних этажей обрушили в пролом
и мебель, и кирпич, и брёвна, всё подряд.
Бывало, норовишь из-под кровати кол
придавленный извлечь, пыхтишь и, наконец,
поддастся глыбы груз, перед тобою гол,
лишь в колтуне волос появится мертвец.
И ужас из руин, как ветром унесёт.
И долго не унять страх и сердечный стук.
Но голод, что как червь под ложечкой сосёт
сильнее прочих чувств, он побеждал испуг.
А возвращалась мать, в плите горел огонь.
Мы в шапках и в пальто час нежились в тепле,
где булькал кипяток, и слюни гнала вонь
от тающих брусков столярного «желе».
В начале февраля, когда  от дома треть
разрушена была, фугаской пятитонной,
все, те, кому досталось уцелеть,
однажды по утру застыли удивлённо.
В пивном ларьке окно открылось, как ларец.
И в фартуке и рукавицах чистых,
В пивные кружки пиво продавец
без карточек цедил из краников плечистых.
Я месяц каждый день, как из засады ждал,
что б был открыт ларёк, и что б тревоги рык
поспешно заставлял в убежища подвал
всех взрослых уносить их жаждущий кадык.
Едва звучал отбой, был первым у ларька
и кружку, реже две сливал в свой котелок,
за время то, пока к ларьку издалека
не поспевали те, кто поспешать не мог.
И был с коптилкой пир. С крупицей в пиве суп.
Но бомбою прошит ларёк был, как назло.
При этом хмельный Рок на озорство не скуп,
в бочонке не зажглась сигара в семь кило.
Чуть позже, много дней «Дом сказка» выгорал.
От чердака к земле, за этажом - этаж.
Что занимала в нём пекарня весь подвал,
секретом обладал пожарный экипаж.
Когда я подоспел, из ванн с опокой люд
остатки выгребал, во что кто только мог.
Лавируя у ног, я грезил, сколько блюд
позволит съесть семье, мной слепленный комок.
Умножил горький час число разбитых грёз.
Комок сырой муки, что я без скрытных мер,
открыто, на виду, прижав к пальтишку, нёс,
отнял и тотчас съел милиционер,
Он на посту стоял. Лица синюшный цвет,
повязку на ушах, от ветра, для тепла,
звериный блеск тех глаз я помнил много лет,
во сне и наяву как образ бед и зла.

Здесь в памяти провал, застывший как сургуч,
однообразных дней голодного житья.
Однажды под весну в замке зацокал ключ.
То с фронта удалось хозяину жилья
приехать в старый дом, что б о семье узнать,
проверить, цел ли скарб, взять вещи про запас.
Я на плите лежал. К тому моменту мать
уже не первый день не открывала глаз.
Суровый командир зря отдавал приказ:
Встать! В Бога душу, встать!
Ударил по щеке, ещё ударил раз.
И чудо, встала мать, цепляясь за кровать.
Он сахара развёл пол ложечки в воде,
и выпить дал чуть-чуть, глоток, за ним второй.
Свет памяти его. Он помешал беде.
Ведь нас сразила  б смерть безжалостной косой.
Горсть сухарей отдал. Дуранды чёрной - брус.
И, слово взял с меня - по часу каждый день
на улице бывать. Он мудр был, но боюсь,
не чётко различал бессилие и лень.
Как выполнить завет, понять, что час иссяк?
Без солнца, без часов на улице пустой?
Я способ изобрёл, бесхитростный пустяк,
стал саночки считать, что частой чередой,
везли через проспект завитых в простыню.
Туда, где был тупик без слёз и без могил.
И пальцы загибал я двадцать раз на дню,
И воздухом дышал, и набирался сил.
В апреле из квартир повылезал народ.
И начался аврал. Кто тени смог увлечь?
Но все, кто мог стоять  долбили ломом лёд,
в подъездах, во дворах завалы нечистот
на санках, на листах таскали из ворот,
И город от зараз сумели уберечь
Из школы, что была за Знаменским углом,
где год трудилась мать, прислали двух девчат.
Не помню, как и в чём меня свезли в детдом.
Нас ждал там стол и кров, и кабинет врача.
Узорчатый забор, за ним, дугой собор.
Компактный городок - локальный гарнизон.
Пединститут вмещал он до недавних пор.
Военною порой стал госпиталем он.
Деревья у домов - зенитных батарей
природный маскхалат. У каждой пушки - вал.
В отдельном флигельке  десятков семь детей,
а в остальных бойцы, врачи,  медперсонал.
На ноги поднял мать Америки презент.
Сушеных овощей, в одну ладонь пакет.
Паёк стал весь её  да  я, как  продагент,
к свиданью набирал из диких трав букет.
Ей силы прибавлял лист из кленовых крон,
порей и молочай из ближнего куста.
Но, о тарелке макарон, как наваждение как сон,
стояла за спиной одна у всех мечта.
Сказать мне могут - старый хрен!
Не тронь былого дня. В стране так много перемен,
Чернобыль и Чечня. Дряхлея, рухнул коммунизм.
Ручаюсь головой,
Таких масштабов катаклизм,
 в Европе был впервой.
Да, много треснуло сучков,
минуло много лет,
у всех детей тех лет, Рачков
- профессор, видит след.
Все мы, кому досталось жить,
рассвета ждём в окно.
Но, граней жизни ощутить
нам цельно, не дано.
                * * *
           Эвакуация.

Из пенсионных лет, в той давешней поре,
не угадать ответ, сокрытый в тайных клетях.
Кто из высоких лиц, вдруг вспомнил в сентябре
в сорок втором году и порадел о детях?
Услышал ли звонок, как в детстве, в первый раз?
Или принёс в тарелке кто из замов,
кусочек хлеба, вид которого, потряс.
Сто двадцать пять блокадных,  детских граммов

Финдлянский пассажирский павильон
детишек принимал. В нём строили нас в пары.
Котомочки за плечи и в вагон.
Там скудною едой снабжали санитары.
Вагоны зацепил голодный паровоз.
Мы ехали, глазея в полустанки.
С оружием бойцов вёз лошадей обоз,
В леске, среди кустов живьём  стояли танки.
За долгий срок впервой открылась даль земли.
Казалось, ожил мир, забрезжил  луч надежды,
когда по сходням нас влекли на корабли,
по парам, моряки держа за край одежды.
Спешили отвалить,  произойди налёт,
что смог бы пароход прицепленный швартовым?
Всё обошлось. Плывём. Военный самолёт
сопровождал  детей к их впечатленьям новым.

На рассвете ночи длинной
караван судов приплыл
к бонам Ладоги былинной.
В долгожданный, сытый тыл.
Не двойник заморских градов
Русь, кривая как плетень.
Край сметливых верхоглядов,
в даль смотрящих лишь на день.
Мамки - женщины России,
от подошвы до волос.
Дистрофию оросили
добротою вдовьих слёз.
Сердобольные крестьянки,
нам, вне логики вещей,
дали хлеба полбуханки,
по тарелке каши манки
и по миске жирных щей.
Нас бы тех, на обелиски,
в бронзе на века отлить.
Как, собравшись в путь неблизкий,
обняв, мы держали миски,
капли, чтоб не пролить.
Справившись с едой, обмякли.
Странно, но в минуты те
в мыслях наших не иссякли
думы-грёзы о еде.
Прикорнули в беспорядке,
Где пригрели нас лучи.
Подошел состав к посадке.
Горлопаня как грачи,
стайка женщин набежала,
нас по сотням рассчитала,
и буквально в пять минут
по вагонам распихала
новый литерный маршрут.
Взрослых к детям без вопроса.
Печка. Нары вдоль стены,
И товарные колёса,
Нас, поникших от поноса,
Покатили вглубь страны.
           * * *

           Яльчик.

О! Озеро «Яльчик», жемчужина детства.
На семь километров, дугою, ведро.
Ты детям блокады природы  наследство
в их слабые руки дарило щедро.
Твою доброту не меняла погода,
и мачтовых сосен был вечен уют.
Мы рядом с тобою два памятных года
имели почти не сиротский приют.
Ты, плавать учило нас в час физзарядки.
В тебя погружали  мы лески уды,
Поздней, увлажнялись обильные грядки
частицей твоей благодатной воды.
В черёд, по порядку - рассказ интересней.
Пешком мы тащились, смяв ноги в труху.
Директор детдома, брат Гения песни,
чьё имя в стране до сих пор на слуху,
нас встретил, увидел и громко заохал.
Коллекция пёстро одетых фигур.
Худющие, бледные, мытые плохо.
И чуждые даже началам культур.
И вот через день, чуть обмыв наши раны,
он в спальне, где жалась к кровати кровать,
на старом плакате стал нотные станы
и нотные знаки, чудак, рисовать.
Душой Дунаевский был дядькой хорошим.
Но как предводитель – никчёмн6остью был.
Мир праху его, перед первой порошей
он выбил отставку и тихо отбыл.
Тревожно шептались в углах педагоги,
кто ношу осилит, стать детям отцом?
Однажды к детдому подъехали дроги,
и в них человек с утомленным лицом.
С крестьянской сноровкой, сам правил вожжами.
Объехал углы все и канул, как снег.
И вновь пересуды, что станется с нами?
Но стоящим, крепким, был тот человек.
С отъезда его не прошло и недели,
когда мы в опорках сугробы меся,
три санных повозки вдали разглядели.
С возов тех быт новый у нас начался.
Три деда почтенных пригнали три воза.
В одном были нитки, овчина в другом.
А в третьем, белёная коркой мороза,
береста и лыко в рулоне тугом.
Овчину стежками, сшивая в полотна,
мы шили чулки и из меха штаны.
А лапти на чунях сидели добротно.
Нам стали морозы и снег не страшны
Полотнища наши возили в артели.
Из них полушубки там шили, на фронт.
Мы были при деле, счета богатели
настолько, что сделали кухне ремонт.
Из ниток, кто старше, плести стали сети.
Где озеро узко – забили заплот.
В проране лёг невод и с гордостью дети
три центнера рыбы подняли на лёд.
Нас рыбой кормили, да в госпиталь шефский
возить стали в бочках озёрный улов.
Весною детдом уходил в перелески
для сбора сморчков, самых первых грибов.
Сморчками, а летом малиной  пахучей
объёмные бочки бывали полны.
Директор и дети. Разительный случай
в масштабе голодной военной страны.
Читатель, стихами не сказки, не байки,
я голую правду поведать хочу.
Где мудр голова, там, скажу без утайки,
подручным его все дела по плечу.
Директор не ставил себя с нами в ровню.
Наш строгий наставник, что строил нам рай,
Степанович отчеством, это я помню.
Не то, Михаил, а не то, Николай.
Учитель от Бога. Без крика и перца
земной труд ценил, что и нам завещал.
Степаныч, имел вдохновенное сердце,
практический ум, бережливость к вещам.
Все знают, с детьми без царапин и шишек
нельзя обойтись. Соглашусь напрямик.
Но видано где, чтоб 15 мальчишек,
без лошади сани и древний старик
деревья валили. Из зимнего бора
везли на себе километры и гак.
А госпиталь шефский помог. Три сапёра
леченье окончив, срубили барак.
В 12, 13 лет многие ль дети
из тех, кого бережно пестует мать,
умеют в колхоз приходить на рассвете,
чтоб ради семян, там картошку сажать.
А грамоту мы наверстали позднее,
имея семью и налаженный быт.
Кто с детства натужно работать умеет,
тому по зубам  обученья гранит.
                * * *
Нет спора, в достатке купаться приятно.
Приятно на роскошь лениво взирать.
Но я не возропщу на судьбу вероятно,
когда подойдёт мой черёд умирать.
Доволен, поскольку, своею судьбою.
По силам работал, по средствам прожил.
Ни зависти чёрной не знал за собою,
ни властью, ни честью, ума не кружил.
Но если б, в чистилище духи спросили,
чего не осилил, ответил бы им,
я грешен. Во мне не хватило усилий
свои идеалы дать внукам своим
в наследство от деда. Пусть, алчных кляня,
они бы судьбой повторяли  меня.
                * * *

                Максимов.

Максимов был упитаннее прочих,
одет приличней остальных сирот.
Происходил наглец не из рабочих,
к театру, к сцене восходил их род.
Уже в пути, в товарное окошко,
приманку нацепив на самодельный кнут,
двух куриц, что паслись у шпал путей сторожко,
скандально умыкнул в теплушку юный плут.
Он не бульон ловил, его прельщала слава,
наседку съесть нельзя, не ощипав, сырой.
Но вольно или нет, вся детская орава
признала он - смелей, наглее, он - герой.
Внимание кружит и взрослым головёнку.
Дар возглавлять толпу ведёт подчас к беде.
Стихийно или нет, но удалось ребёнку
иерархию создать в подростковой среде.
Максимов Генка - царь. Опричники - кто рослый.
И быдло – дети все, кому не повезло.
Он нами управлял и помыкал как взрослый,
смакуя власть свою, расчётливо и зло.
От ломтя "колобок" - с кусочком хлеба корку,
мы отсылали в край, где кушал он валет.
Кто сильно есть хотел, мог обменять на горку
подливку, иль компот, иль праздничный рулет.
На озере ему ловили мы по раку.
Пекли на головнях науженных линей.
Скучая, назначал он сверстников на драку,
до первой крови в бой, что б вызнать кто сильней.
В малиновый сезон, в бутылках землянику
ему, как дань несло дежурное звено.
Из горлышка пил сок он лёжа. И по лику,
блаженство разливал, пока светлело дно.
Посадочной порой натужно, до заката,
копали грядки мы, кидая к кому, ком.
Максимов заявил: »Вы, мне должны ребята
мой личный огород вскопать за тем леском».
Чутьём предугадав, что зреет в группе буря,
спектакль разыграл царь, как по букварю.
"Опричники" его, притворно балагуря,
зло заманили дать «по шее» главарю,
меня, и двух других обиженных мальчишек.
Мол, все поддержат вас. За вами лишь зачин.
Я лишь поднял кулак, как град пинков и шишек
свалил наземь,  чтоб чтил рассудок у мужчин.
Побитый паренёк дороже двух небитых.
В двенадцать лет малец башкой варит не зря.
Недели через две мы, наших именитых,
заставили лупить опального царя.
Из четверых один, не тронул властелина.
Он предпочёл стерпеть месть возмущенных масс.
На протяженье лет та давняя картина,
была поводырём в  недоумённый час.
                * * *

               Эпилог.

У поколений новых, новый лад.
Свои проблемы, вкусы, доминанты.
Бегут года. В музеях экскурсанты
не чтят владельцев боевых наград.

Порой, почти брезгливо молодёжь
взирает на страницы мемуаров.
Что делать? Тем, кто не тушил пожаров,
почтенья к огнеборцам не привьёшь.

Природою проложена стезя
к шлагбаумам, на стыке поколений.
И старикам юнцов судить нельзя.
У них свой стиль, пророк и модный Гений.

Рождённые в тридцатых, подошли
вплотную к роковому повороту.
Они на совесть делали работу
и от врагов Отчизну берегли.

Пристойно жили без больших богатств
и с честным чувством ели свой кусок.
Моральный дух национальных братств,
был объективно светел и высок.

Дай Рок потомкам мира и добра.
Но, если смрадом гари полыхнёт,
Пусть вспомнят тех, кто был щитом вчера.
Кто в битвах и трудах возвысил свой народ.

               1995 - 2009 года.

х