Не когда-нибудь, в двадцать девятом... В. Хрилёв

                ***


           Не когда-нибудь, в двадцать девятом,
           Где не помнил осечки наган,
           Прошумел по соломенным хатам,
           Прокатился стальной ураган.


           Обещая похерить все межи,
           Глотку драл неразумный рассвет.
           Ну, а дед мой: "Да правда-то где же?" -
           И потопал скорей в сельсовет.


           Худощавый, не радуя взглядом,
           В сапогах, позабывших износ,
           Председатель дымил самосадом,
           Как дымит на бегу паровоз.


           Не цветами, а выселкой пахнет.
           И в карман свою пряча печать,
           Кулаком по столу он как трахнет,
           Всех апостолов вспомнив и мать.


           Хоть проси, хоть слезой заливайся,
           Вышло время расстаться с жильём.
           "Ты уж, Фёдорыч, сам оставайся,
           А вот бабу твою мы сошлём.


           Твоя баба нам вовсе не ровня,
           Элемент твоя баба, ей-ей,
           Твоя баба - кулацкого корня,
           Ну, а ты же - бедняцких кровей".


           Дед не пряча глубокой обиды,
           Словно драл на болоте корьё:
           "Да куда без неё, Степаниды,
           Я до гроба не брошу её".


           Степаниде годочков немало,
           Ведь она в буйной радости дней
           Пятерых-то ему накатала
           Девок русых и русых парней.


           Были годы - жестокой планидой,
           Хуже их, измочаленных, нет.
           И тогда со своей Степанидой
           Загремел вдруг на выселку дед.


           Он её не оставил, не бросил,
           Верен ей и на выселке был.
           Потому как в глубокую осень
           Он свою Степаниду любил.


           Плавал месяц над глушью невзрачной
           В тёмном омуте вязких годин.
           После северной жизни барачной
           Дед домой воротился один.


           Никого... Ни коня, ни подруги,
           Только охали ставни: "Беда!",
           И лохматилась клочьями вьюги
           На широкой груди борода.


           Хоть аукай, хоть в горюшке майся,
           И послышалось вновь над жильём:
           "Ты уж, Фёдорыч, сам оставайся,
           А вот бабу твою мы сошлём".


           Дед вздохнул, обращаясь к низинам:
           "Я теперь не останусь, хоть режь".
           В поле пахла заря керосином
           И тоской перепаханных меж.


           На соломенной родине громкой,
           Где кричала гармонь невпопад,
           Он заплакал - апостол с котомкой,
           И ушёл, помолясь на закат.


                1988 г.