Ласточка

Смотрела сверху на поток машин,
обвив руками крепкие колени,
пугаясь криков улицы – чужих,
и запахов – густых и раскаленных, -

как птица на карнизе. Только лишь
раздался треск протёртой старой шины,
уже не птицей вдруг свалилась вниз.
И больше не взлетела из пучины.

***
На потолке – сиреневые тени,
и тени залегли в её лице
последним из возможных превращений,
невыразимых точным шагом цен.

А цены были. Цены называли
ей слишком часто – много – голоса,
звучавшие не то из синей дали,
не то из-под набухшего сосца.

Она молчала. И она платила.
Пока ещё она имела чем.
За воздух, воду и за два светила,
за тёмно-синий пЕресвет ночей.

За хлеб и дом – уже не оставалось,
хотя за них – и спрос совсем не тот.
Нельзя сказать, чтобы она скиталась,
чтоб оставалась вовсе без работ:

пускали в дом, валили воз на плечи,
но всё равно манило на карниз.
Она ведь – ласточка, и тень её под вечер
стремглав срывалась из окошка вниз…

***
…и ввысь взлетала. Мы её из виду
всегда теряли в облачной горсти,
и после говорили: «Не в обиду,
но только ты смотри, не улети!»

Она смеялась. Как она смеялась!
Мы больше не боялись этих дел,
ведь ей была нужна такая малость,
которой бы никто не захотел,

которая была бы страшной карой
любой другой. Любому. Но она
играла с этим нагло и шикарно,
выпархивая прямо из окна

в пространство птиц, гудков и серых,
схлестнувшихся гудящих проводов.
А мы внизу, выплёвывая нервы,
душили эту странную любовь

к той ласточке, с которой снять заклятье
нельзя, поскольку не было его,
которая хотела превращаться,
которой было – так и так – легко.

И вот тогда мы, жители земные,
пока она витала в облаках,
понизив голос и склонивши выи,
ударили друг друга по рукам.

***
Она вернулась в час, когда смеркалось,
когда в глубоких городских дворах,
практически остывших от накала,
туманом поднялся от почвы прах;

а мы сидели в комнате остывшей,
гоняли тёплый и – дешёвый – чай:
вот каблучки отбили дробь по крыше,
вот кулачок в фанеру постучал, -

но дверь осталась наглухо закрытой,
и было занавешено окно.
А утром перья – наголо обриты,
и это стало первою ценой.

А дальше всё катилось как по маслу
и так же липло к чьим-нибудь рукам.
И каждая потеря отзывалась
морщинками у век и в уголках,

чей угол – это угол слёз и плача,
уверенности, смеха, пустоты,
желанья жить сначала и иначе,
иль позабыть о многих прожитых…


***
Никто из нас не знал, что мы не в силах
в реальности ей были приказать
не становиться птицей, что платила
она по доброй воле и не за

квартиру и работу, а за нас же,
и в час, когда остыл, не выпит, чай,
наш договор был начисто заглажен.
А сумрак за окошком всё крепчал.

Что делали мы в этот тёмный вечер?
И не кольнул столь чуткий миокард,
когда она почувствовала плечи
как крылья десять лет тому назад.