Сергей Марков. Прощание с язычеством

Свирепое Имя Родины

Антология поэтов сталинской поры

(идея проекта, составление, вступительные реплики - Андрея Пустогарова)

"Прощание с язычеством"

Сергей Марков (1906-1979)

Первая книга стихов Сергея Маркова вышла в 1946 году, когда автору было 40 лет.
Родился на русском Севере, между Волгой и Белым морем. В 1917-ом семья переехала в Верхнеуральск, затем в Акмолинск. В 1919 от сыпного тифа умер отец. В 1921 от холеры - мать. Работал в Упродкоме, в уездной прокуратуре, в канцелярии народного следователя . Первые стихи напечатали в акмолинском "Красном вестнике" - органе Революционного комитета и Укрепленного района. Рассказ "Голубая ящерица" заметил Горький. Как писатель в 31-32-ом годах Марков ездит по Казахстану, собирая материал для рассказов. Там ему улыбались степные Джиоконды. Там, в Джаркенстком "глиняном раю" его и арестовали по обвинению в создании контрреволюционной группировки писателей, цель которой была "захватить в свои руки какой-нибудь краеведческий журнал». По этому же делу "проходил" Павел Васильев. Давший признательные показания Марков был отправлен на три года в ссылку в Архангельск. После, как пораженный в правах, жил в Можайске - на 101-ом километре от Москвы . В 41-ом призван рядовым в армию, в 43-ом демобилизован в связи с крайним истощением. После войны с женой и дочерью жил в Москве. Писал книги о русских мореплавателях и землепроходцах. Публиковал сборники со своими прежними и новыми стихами. Новые стихи были "осторожные". На другие, наверное, уже не было сил.





Кастраторы быков

На протяженье множества веков
Никем еще доныне не воспеты
Суровые кастраторы быков –
Невольные бродяги и поэты.

На их одеждах густо пыль легла,
Их руки сходны с черными гужами,
Цветной мешок с тяжелыми ножами
Они хранят годами у седла.

Когда, шурша багряной шерстью, бык
Увидит покачнувшееся небо,
Он знает, что к бедру его приник
Суровый жрец неотвратимой требы.

Зола подсолнуха, как почерневший снег,
На рану ляжет пухлою тропою,
На мерный шаг к стадам и водопою
Сменяет бык весенний буйный бег.

1924




Нежность санкюлотов

Мы не знаем слова «Пощади!».
Пусть кипит кромешная работа –
Великан на светлой площади
Пробует ступени эшафота.

В горе нашем, хмурясь и дрожа,
Смертным криком надрывая голос,
Мы несем на острие ножа
Нежность, тонкую как женский волос.

Нам гробницы – стены волчьих ям,
Старых рвов зеленые трущобы.
Нежность к погибающим вождям
Обрастает черной тенью злобы.

В паутинном стынущем углу,
Не найдя кривого изголовья,
Робеспьер на каменном полу
Стонет и плюется синей кровью.

Перед устьем гибельной тропы
Он упал… Готова ли могила?
Эй вы, там, цирюльники толпы,
Не жалейте жаркого точила!

Он лежит… Виски – что серебро.
Слушай, страж, зевающий у входа:
Кандалы, пеньковое жабо
Не к лицу Защитнику народа!

Председатель тайного суда,
Разложи скорей свои бумаги!
Ведь не зря сегодня господа
Вынули упрятанные шпаги.

Нам гробницы – стены волчьих ям,
Мы – колосья темного посева.
Нежность к убиваемым вождям –
Лишь подруга алчущего Гнева.

Он идет, горит багровый рот…
Песня гнева, ты не вся пропета!
Мы не зря промыли эшафот
Рыжей кровью Толстого Капета!


1927





АННА

(1914 – 1918)

Когда мы Анну хоронили,
Тащили гроб –
По броневым автомобилям
Блуждал озноб...

На окровавленном лафете
Ее везли:
Кричали женщины и дети
В глухой пыли.

Ее зарыть сегодня надо,
Здесь, на плацу,
Десятидневная осада
Идет к концу.

Вдали уже стучат подковы
И скачет флаг.
Всех нас, голодных и безбровых,
Растопчет враг.

И он, коснувшись каблуками
Остывших губ,
Пробьет широкими штыками
Остывший труп.

Она пока еще – нетленна,
Светла ладонь...
Так пусть и плечи и колена
Пожрет огонь!

Спешите! Поджигайте разом
Могильный шелк,
Пока надел противогазы
Смятенный полк.

Смотрите! На уступе голом
В последний час
Огромным черным ореолом
Встает фугас.

У стен бетонного редута
Весь полк склонен,
В ревущем пламени мазута
Узор знамен.

И небо круглое ослепло...
Не верьте снам.
Она вернется в виде пепла
Обратно к нам!

Осыпав гроздья мертвых галок,
Подкрался газ
И синим запахом фиалок
Дохнул на нас.

Но Анна пламенем воспета,
И Анны – нет!
... У черной койки лазарета
Дежурит бред.

Она – тепла и осиянна –
Сошла ко мне.
Пустое! – Тень аэроплана
Летит в окне...

1934






ОТСТУПЛЕНИЕ ИНТЕРВЕНТОВ

Сторожат револьверы
Вход в особый вагон.
Пьют в купе берсальеры
Голубой самогон.

И от хлопанья двери
Сквозь табачную мглу
Петушиные перья
Шевелятся в углу.

Лихо сербам и чехам –
Все в снегу и грязи.
За свинцовым орехом
Вдоль состава ползи!

Шутят в польском отряде:
«Скоро славный парад!
В трехдюймовом снаряде –
Дорогой шоколад.

И зачем дожидаться
Нам больших именин?»
С криком лезут канадцы
К сибирячкам в овин.

Люты снежные версты,
Отступай на Баджей!
Милосердные сестры
Обнимают мужей.

Кто-то шепчет: «Останься!»
Жарок огненный пух,
И над крышами станций
Скачет красный петух,

Под шрапнелью тупея,
Обрывай ордена!
Ледяная Помпея,
Голубая страна.

Запылали вагоны.
Итальянцам не в толк,
Что доест макароны
Пятый Ленинский полк.


Загадай-ка на счастье,
Скоро ль будет капут?
Ведь латышские части
По сугробам идут!
1928






ОМСК. 1919

Пришельцам казалось – на веки веков
Земля остается звенящей пустыней,
Зеленые плечи хэмпширских стрелков
Несли на Восток угасающий иней.

И, в землю уставив разбойничий взор,
С угрюмым лицом, беспокойным, как пламя,
Спешит атаман в Никольский собор –
Поцеловать Ермаковское знамя.

И снег и сугробы... Штыки и заря...
А ночью – и темень, и холод, хоть тресни!
По черному мосту гремят егеря
И хором поют беспокойные песни:

«Не с молитвой, не с поклонами –
Со штыками на весу
Шли долинами зелеными
От Казани на Осу.

Подневольные солдатушки,
Говорю вам не шутя –
У моей ли горькой матушки
Разнесчастное дитя.

Чем ее теперь порадую,
Хоть и радовать готов, -
Угоняют всей бригадою
В славный город Кокчетов!»

Безумье надежды в застольных речах!
Штыки и эфесы еще горделивы,
Но ты проиграешь, бессоный Колчак,
Ты спутал просторы морей и проливы!

И в тамбуре тесном ногами скользя,
Стуча оторочьями мерзлого меха,
Зеленые братья, степные друзья
Берут на рогатину рослого чеха.

Я жизнь обглодал, как сухую тарань,
Я грезил восстаньями в сумрачных странах.
А в Омске на окнах доныне герань
Растет не в горшках, а в шрапнельных стаканах.

1929




МАРИНА

Пыльный шум толпится у порога...
Узкая Виндавская дорога,
Однопутье, ветер да тоска...
И вокзал в затейливых причудах –
Здесь весь день топорщатся на блюдах
Жабры разварного судака.

Для тебя ни солнца, ни ночлега,
Близок путь последнего побега,
Твой царевич уведен в подвал,
Свет луны и длителен и зыбок,
В показаньях множество ошибок,
Расписался сам, что прочитал.

Паровоза огненная вьюга,
И в разливах тушинского луга
Вспоминай прочитанную быль –
Здесь игра большая в чет и нечет,
Волк в лесу, а в небе ясный кречет,
А в полях ревет автомобиль.

Обжигай крапивою колена,
Уходи из вражеского плена
По кустам береговой тропы!
За Филями на маневрах танки,
У тебя ж, залетной самозванки,
Прапоры да беглые попы.

Да старинный крест в заречной хате...
А сама служила в Главканате
По отделу экспорта пеньки.
Из отчетов спешных заготовок
Убедилась в прочности веревок,
Сосчитала пушки и штыки...

Посмотри, прислушайся, Марина,
Как шумит дежурная дрезина,
Шелестят железные мосты,
Как стрелки берут на изготовку
Кто клинок, кто желтую винтовку,
Как цветут и шевелятся рты.

И стрелки в своем великом праве
Налетят, затравят на облаве,
Не спастись ни в роще, ни в реке.
А на трупе – родинки и метки,
Четкий шифр из польской контрразведки,
Что запрятан в левом каблуке...

1929





СЕКСОТКА

Через реку на чёрной лодке,
С подложным паспортом в подмётке
Я плыл в Россию как домой.
Всю жизнь не подводила водка,
Глотал её, как соль селёдка,
А вот прекрасная сексотка
Меня сосватала с тюрьмой.

Даю вам в этом, судьи, слово —
Бродил от Данцига до Львова,
Но не встречал такой красы.
Увидел раз и встретил снова,
Не бровь, а чёрная подкова,
Под красной шалью две косы.

По тёмным улицам ходили,
Сидели в тихом «Пикадилли» —
Трещал мерцающий экран.
На нём в столбах высокой пыли
Бандит летел в автомобиле,
Над ним кружил аэроплан.

Прошла счастливая неделя,
И в тёмной комнате отеля
Мы целовались неспроста.
Себя ругал я: пустомеля,
Не видел этакого зелья,
Ведь похоронят без креста.

Она шептала мне: «Доверься.
Люблю до гроба».
Без затей
Я выдал планы всех диверсий
И дислокацию частей.

Наутро окна стали мглисты,
И осторожные чекисты
Отмычкой открывали дверь,
Потом, нажав на все регистры,
Вошли, учтивы и речисты,
Что делать, думаю, теперь?

Один спросил, садяся рядом:
«Не вы ль с карательным отрядом
Пришли однажды на Мезень?
И там, командуя парадом,
С английским капитаном рядом
Пугали город целый день?

Но чур не врать! Нажмём на кнопку,
Кто брал под Оренбургом сопку
И был представлен Колчаку,
Кто динамит подсунул в топку,
Кто бомбу бросил в Центропробку
И скрылся с пулею в боку?

Теперь пойдёмте с нами бриться,
Вас ждёт прекрасная светлица
С прекрасным видом из окна,
Натёрта воском половица,
Ты не устанешь нахвалиться:
Везде покой и тишина».
 
Она, наверно, хохотала,
А в коридорах трибунала,
Где с вечера ходил народ,
Старуха квасом торговала...
Гремел о кознях капитала
Судья, меня вгоняя в пот.

И прокурор встаёт — высокий,
В чернилах вымазаны щёки,
Лицо, как синяя печать.
И, открывая рот широкий,
Цедит оборванные строки
И заключает: «Расстрелять!»

А в зале — крашеные губы,
Ячменной гущей пахнут шубы,
Наперевес тяжёлый штык.
Сейчас невольно стиснешь зубы,
Считая вёрсты, дни и трупы,
Тяжёлый подавляя крик.

Мгновенье классового гнева
Пришло... Равнение налево!
Не спотыкаться, милый друг,
Зерном могильного посева,
Свинцом последнего напева
Отмечен тягостный испуг.

А вы, противники, хотя бы
Уведомили наши штабы,
Что я покинул этот свет,
Попавшись глупо из-за бабы,
И хоть и все мы в этом слабы,
Солдатской чести в этом нет.

Не позже 1931




***

Пахучей краской свеже блещет борт,
Мешки с зерном и пыльны и дородны...
И вновь идут взглянуть на пароход
Стыдливые степные Джиоконды.

У каждой в легком трепете рука,
И взгляды каждой томны и глубоки,
Готовы разорвать цветной узор платка
Кудрей их непокорные потоки.

Спит городок в тени кривых углов.
Пустырь – зазеленевшая монета,
Глухая медь немых колоколов
И зори канареечного цвета.

И понапрасну ночью дождик лил
И сделал почву черною и зыбкой.
Как хорошо – пойти бы от перил
В погоне за смущеньем и улыбкой!

Разливы канареечной зари,
И зори гор между собой не сходны,
Сейчас отнимут, скроют пустыри
Последнюю улыбку Джиоконды.

1926





Глиняный рай

Здесь от восхода до второй зари
Скрипели перьями секретари,
Подсчетом урожая занята,
Гремела счетами Алма-Ата.

Чернильную купель канцелярист
К себе придвинул... Мой дорожный лист
Отметил он и с чувством стал дышать
На синюю округлую печать;
Под росчерка пронзительный зигзаг
Свершается рождение бумаг!

Я шел по заповеданным следам,
Которые оставил мне Адам.
Но этою дорогою в пыли,
Кряхтя, четыре трактора прошли.

О бронзовые руки на рулях!
Горит закат на хлопковых полях,
И всюду под ногами у людей
Хлопчатник, как гнездовье лебедей.

Царапины - что трещины земли -
На руки загорелые легли.
(На них лежит высокая печать -
они могли ласкать и убивать,
Стрелять зверей и быстрокрылых птиц
И гладить спины жарких кобылиц!)

Как знойный ветер опаленных уст,
Нагретый степью шелестящий куст!
И возникает рядом горячо
Порывистое женское плечо.

В одно мгновенье смог я рассмотреть
Всю женщину литую, словно медь.
Как будто что-то выпало из рук,
И замер сердца беспокойный стук.

Мы собираем вместе волокно,
В ее руках легко скользит оно.
Но вдруг судьба сейчас захочет свить
Из двух - одну причудливую нить?

Вы лжете, обольстители! Не зря
Всем женщина светила, как заря.
Я отвергаю ваш хвастливый бред
О легкости придуманных побед.

И сколько разных видело гостей
Ты, дерево познания страстей!
Но я к тебе сейчас идти не мог,
Глотая пыль исхоженных дорог.
И я ступил на земляной порог,
Где над крыльцом прибит волнистый рог.

Мы дома. Сердце рвется из границ,
И слышен каждый взмах ее ресниц!
Павлиньим цветом искрятся ковры,
И женщину зовут Бибэ-Сары.

И здесь закон гостеприимства прост,
Горячий плов и жар морковных звезд.
Бибэ-Сары, скорее приготовь
Зеленый чай - драконовую кровь!

Пришел к концу нежданный поздний пир.
Застыл в котле жемчужный нежный жир.
И нас к отдохновенью приглашал
Наемник звезд и сумрака - шакал.
(Он за лачугой медленно бродил
Вкруг диких роз и брошенных могил.)

Кладя под изголовье револьвер,
Я женщине показывал пример
На войлоки пушистые прилечь
И завести незначащую речь.

Я вспомнил вдруг! Нескладен и сутул,
Растет в пустынях острый саксаул,
А в зарослях – в пыли песчаных троп -
Пасется стадо резвых антилоп.

Я опускаю веко на зрачок,
Спокойно жму на спусковой крючок.
Но тут – другое... И другая страсть
Мучительную предъявляет власть.

“Я лягу здесь. Здесь от луны светло,
Кошма, палас. Под головой седло.
А если очень долго не засну -
В окошко буду наблюдать луну!”

И я, зевнув спокойно, сколько мог,
Уже снимал брезентовый сапог.

Украдкою из-под прикрытых век
Я видел войлок, светлый, словно снег.
Там – Ева, там извечная жена -
Бибэ-Сары луной освещена!

Ведь можно, только долго не любя,
Так пристально разглядывать себя.

О женщина, как близко от меня
Вздыхаешь ты, браслетами звеня!

... И я заснул – лукавый книгочей.
Во сне мелькали сабли басмачей,
И снилось мне, как будто наяву,
Что я упал в колючую траву
И гололобый всадник в страшный срок
В меня вогнал серебряный клинок!
Хватаю за руку... Но почему легка
Упругая и нежная рука?
Прошелестели пестрые ковры,
И ты сама пришла, Бибэ-Сары.

... Но вот зарей расхвастался Восток.
В окне бушует золотой поток.

Теперь пойдем! Нас ждет обычный труд.
Послушай, как плантации поют!
Взгляни скорее, как янтарный шмель,
Гудя, садится на зеленый хмель.

А вы и дня прожить бы не смогли
В неведомом ауле Чигили!
Теперь я поневоле воспою
Глухую полночь в глиняном раю,
Великое ничтожество страстей -
Наследие Адамовых детей!


И снова – голубая высота,
В зеленом сне лежит Алма-Ата,
И кажется, что у людей из пор,
Нагретых солнцем, - потечет кагор!

К глазам приблизил мой дорожный лист,
Нацелился пером канцелярист;
Он неприступен, словно падишах,
Хоть мухи вьются на его ушах!

Ему невнятен зной моих дорг,
Моих волнений радостный итог.
Он равнодушно рапорт мой прочтет,
Потребовав авансовый отчет.

Но ведь не он, а слава наших лет
Меня вела дорогою побед.
Я, совершая сложный свой поход,
Испортил, верно, не один блокнот!

Я ставил в ряд прекраснейших поэм
Каналы оросительных систем,
Я спал в пустыне, знал ее народ.
Меня несли ковер и самолет.

Я разделял почетные труды
С искателями нефти и руды.
В крутых горах по имени Кучук
Мы открывали смуглый каучук;
Рябой басмач там целился в меня
Из длинного и узкого ружья.

Но скажет мне заносчивый педант,
Что не туда направил я талант,
Освирепев от даровых чернил,
Меня ретиво оплюет зоил,
Ворочающий заячьей губой,
В улыбке снисходительно-тупой.
Осудит строго песню он мою
О лунной ночи в глиняном раю.

(Ему подай машинные масла
И шестерни без счета и числа.)

Так дай мне, критик, вспомнить!
У ворот
В ветвях качался и кричал удод.
Он громогласно осуждал пиры
И требовал привычные дары.
Но Ева вышла проводить меня,
Держась за гриву рыжего коня.
Удод, раздувши злобою кадык,
Ронял на землю недовольный крик:
Бибэ-Сары ему не принесла
Пшеничных крошек с круглого стола.

Бескрылый приживальщик и юрод,
Ты поцелуям не мешал, удод!

Сиди, удод, спокойно на ветвях.
Тебе не быть вовеки в соловьях!
А нашу честь, любовь, мечту и труд
Не осквернят ханжа и лизоблюд.

В неведомом ауле Чигили
Растут деревья в солнечной пыли,
И всюду под ногами у людей
Хлопчатник, как гнездовье лебедей.

Пою единство страсти и труда,
Могучее, как алая руда.
Я воспеваю мудрый светлый сад,
Где уживутся сталь и виноград.
И неужель в нем люди не найдут
Живых ростков Адамовых причуд?

1932





Пчела

Бухарская еврейка продает
На улице окаменевший мед, -
В хрустальной чаше огненная мгла,
В ней опочила синяя пчела.

И вот не так ли радости близка
Мгновенная щемящая тоска?
Тоска покуда недоступна мне;
В холодном и сияющем огне
Тоска томится, как пчела на дне...

Но гордых мыслей неотвязна нить -
Я здесь решал, зачем мне надо жить.
Зачем мне жить и видеть солнце дня,
Когда огонь – бессмертнее меня?
Мне никогда не пережить огня!

Меня бессмертней сумрак, и вода,
И ветер, и падучая звезда -
Они горды бессмертьем навсегда...

И я брожу в завесах теплой мглы
И восхваляю мужество пчелы:
Она живет и пьет прозрачный сок
И умирает просто, как цветок.

И, как награда скромному труду,
Ее могила – в золотом меду...

С тех пор тоска, что на душу легла,
Не тяжелей пчелиного крыла!

1931




***

Если голубая стрекоза
На твои опустится глаза,
Крыльями заденет о ресницы,
В сладком сне едва ли вздрогнешь ты.
Скоро на зеленые кусты
Сядут надоедливые птицы.

Из Китая прилетит удод,
Болтовню пустую заведет,
Наклоняя красноватый гребень.
Солнце выйдет из-за белых туч,
И, увидев первый теплый луч,
Скорпион забьется в серый щебень.

Спишь и спишь... А солнце горячо
Пригревает круглое плечо,
А в долине горная прохлада.
Ровно дышат теплые уста.
Пусть приснится: наша жизнь чиста
И крепка, как ветка винограда!

Пусть приснятся яркие поля,
глыбы розового хрусталя
На венцах угрюмого Тянь-Шаня!
Дни проходят, словно облака,
И поют, как горная река,
И светлы свершенные желанья.

Тает лед ущелий голубой.
Мир исполнен радостного смысла.
Долго ль будет виться над тобой
Бирюзовой легкою судьбой
Стрекозы живое коромысло?

1933



Прощание с язычеством


Свершаем обряд "Костромы".
Пылает соломенный идол.
Зажгли, чтобы тайны не выдал -
Что жили в язычестве мы.

Вчера лишь молились ему
В лесу, у Николы-Поломы.
А ныне - усы из соломы
Поникли в смолистом дыму.

И весть разнеслась далеко
По градам и шумным дорогам.
Расстались с соломенным богом -
И стало на сердце легко!

1954