Иисус и самарянка

Я-Бог вполне и ныне и вовек,
Но я вполне и человек.

И Мне не чужды человеческие слабости.
Я знаю бодрость и усталость.
Я сорок дней постился и – взалкал.
Но Я говел не для убития телесного,
Не для того, чтоб черта отогнать
прелестного,
А только чтобы прояснилась голова
И проповеди отложилась новая глава.

Но разве Я напоминал собой скелет
И выглядел анахоретом?
Нет и нет!

Одни считают,
Что Я был красавцем смолоду,
Таких журналы публикуют моды.
Другие почитали почти что за урода.
А я был всякий,
Как в разную погоду крест Исакия.

Кто жизни море бурное вслепую
Преодолеть пытался вброд,
Для тех, быть может, был Я и урод.
Когда же, проповедуя, преображался Я,
То, вдохновеньем озарен,
Превозносил Меня
И вождь и муж ученый,
И рядовой забитый сброд.

Я мыслью воспарял
Над Азиями и Европами,
Но был гиматий Мой всегда и чист
И тщательно заштопан.

Я ел и пил, как все двуногие.
И… вожделел не меньше тех,
С кем пребывал в саду
Иль на дороге.

Мне не забыть одну девицу…
Самарянку…

Жарким днем
В платочке легком,
В платье синем шерстяном
Она с кувшином на плече упругом
Пришла к колодцу без подруг.

Я помню смуглую ступню
На камне белом…

Я опускал глаза, вид делая,
Что проповедую.
Я говорил ей о живой воде ученья,
Но думал не о смысле поученья,
А о блаженстве глаз ее зеленых
И о плачевной участи влюбленных…

Я с юности был
К размышлениям привержен,
А с женским полом сдержан.
С мужами или с женами
Я говорил слова одне,
Считалось, что на почве равноправия
Я двинулся в уме.
Ведь женщина – назойливая муха,
Причина для мужчины всех несчастий.
Оно, конечно, так и есть отчасти.
Но если муху метафизике не обучать,
О чем же ей, как не о глупостях,
жужжать?

Родные полагали,
Что  женщину Я уважаю неспроста,
Что если не тащу ее тотчас в кусты,
То стало быть, порты мои пусты.

Но у меня для жен был свой бальзам:
Я точку выбирал на лбу между глазами
И говорил о вере, о любви и о надежде
И видел, как яснеют
Небеса в завесах
Женских вежд,
И было мне  и радостно, и горько, и
надсадно
Звать белую рабыню в райский сад…

Но с самарянкою – иное.
И ныне растревоженное сердце ноет.
Меж ней и Мной
Какая-то незнаемая сила
Возникла, воспылала
И в пепел поученья обратила.

Не знал Я о такой напасти!
Меня влекло как бы к какой-то
пропасти.
При этом Я не ощущал
Ни демонов, ни Вельзевула,
Я только чувствовал,
Как в нежном трепете
Душа Моя тонула…

Но Я предполагал, Я знал,
Что дни Мои мелькнут:
Жрецов кагал
Меня настигнет.
А что ее тогда в сей юдоли постигнет?

Что я ей мог оставить
В кипящем злобою Ершалаиме?
Закон свергающего имя?
Славу подруги Богочеловека?
Бессмертия века?
Стигматы кесаря Тиберия врага?

Или терновый предложить наряд
Супруги иудейского безумного царя?

Пилат, Каифа, инквизиция, НКВД…
Найдет ли юная спасение и где?

Конечно, Я могу ее обидчиков
В персть лагерную расточать,
Но будут ли такие меры
Ученью отвечать?

…Когда я плотничал когда-то в
Назарете,
Я как-то вырезал филенку двери
Из кипарисовой доски.
Я пробудился на рассвете,
И сон во Мне еще бродил…

Стамескою непроизвольно
По кипарису Я водил.
Мой глаз следил стамески след,
Она меж тем рождала женский силуэт.
Он волновался, как под ветром
Виноградная лоза…

Теперь Я понял,
Кто Меня тогда смущал,
И Я боялся на девицу у колодца
Поднять ослепшие глаза.

Чтоб наважденье спало бесполезное,
Я задал ей вопрос ненужный и
болезненный:
-Где муж твой, женщина?
Она потупилась:
-Нет мужа, я одна…
-Одна с пятью мужами?

О каменный колодезь
Тонкою рукою опершись,
Она стояла.
Дрожали пальчики,
Кривились губы,
Лобик побледнел.
О Боже, как Я вожделел!

Ревнивец! А какая бы, казалось,
Смертника забота грудит
О той, что не была с ним и не будет?

…Здесь, во дворце небесном,
Я не зову ее, Мою невесту,
Чтоб не встречаться нам глазами,
Чтоб не облиться нам слезами…

(Альманах современной сатиры "Березовая каша")