Неба синь врежем в череп гением Модильяни...

Неба синь врежем в череп гением Модильяни:
столетия глубиной магнитить сквозь веки, выстраданные до линий
листиков, разрезающих виссоны сердцеобразных скиний,
венчающих воскресный, синий,
весеннего неба вздох
в рассветной рани,
с распятий корявых веток,

не помянуя
всуе
больничной койки,
с коей
сына
забрал Бог…

Перестанем
не замечать разламыванья  тюремных клеток,
убойных палат, убогих подвалов нелепых попоек.

Глаза откроем
на обретение глубины цвета
художником, грани
виденья конца света
разместившего на стакане,
в котором, вспять течёт Лета,
плещет Нева о ступени,
летят по замёрзшей Сене,
соломой сорящие сани…

Хочется пить в Казахстане
из упоминаний об Анне,
Осипе и Марине…

На прибалхашской глине
Ли Бо и Ду Фу, примечая
следы,

встречая
Гомера, выходящего из мыслящего тростника на свет говорящей звезды,

как горечь арестантского чая,
ощущая
сладость беды,
разделённой с благородномыслящими всех стран и времён.

Споём
гимн имён,
роднящий поющих,
горизонтом Гималаев духа с его перспективой:
всё новой и новой –
непокорённой гряды…

Силён
небо пьющий,
глагол рвущий
сачки бытового слуха,
не рассчитанные на рост слова.

«С духовностью на сегодняшний день – глухо!» –
утверждают ценители отравленного плова.

Из Калмыковской пустыни
выкатываю две дыни,
выкрашиваю в синий -
пробуравленный Модильяни,

в гортани
так сухо,

что линии на кувшине
Воронежского музея мне говорят: «Мы сами
лишнее вынем,

море и небо в глазницы
(Прочь, ворон!) мы двинем,
флейтовыми голосами…

Всё, что ковалось чужими -
картечью по ним, разлетится!

Ты с нами?»

Я поднимаю ресницы,
чтоб слиться
с ушедшими в небо, родными земле небесами…

Не спится,
под падающими плодами
былых отречений, означенных трижды проснувшейся, птицей…

Я рабское сердце из клетки грудной своей, вырву своими руками,
когда, как топор над собой подниму, встав на крыше высокой,
не лгущие небу, мной выстраданные страницы.

«Герой – это сокол!» –

Я плакал над этими гордыми,
кровными небу словами,
поэтом, ещё не предавшим их духа,
мне выпало в детстве гордиться…

Жестоко.

Мир страшен –
из ликов он стряпает лица,
с заплывшими жиром глазами.
Ока
Всевидящего окоём -
не рукотворен, но рукопашен…

Поправшим страшное,
беркута-духа крылами,
от Бога,
над разными временами,
формациями, крестами,
дано возноситься, -
от срока до срока.

Жить тихо, спокойно –
желанней, чем выбором смерти достойной
гордиться…

Но я окружён голосами,
которыми век мой,
как золами злак золотится…

Я слышу раздумными,
милыми сердцу ночами:

«Ты с нами?»

И золушка-совесть с гвоздями
Голгофскими,
крестиком
вирши мои вышивать,
к изголовью садится…