Воспоминание Пушкина. Глава первая

Однажды, полемизируя со сторонниками “формальной школы” в литературоведении, М.М.Бахтин спародировал анализ стихотворения Пушкина “Воспоминание”, который мог бы сделать один из них – В.М.Жирмунский. Воображаемый оппонент Бахтина также сформировал свою точку зрения в полемике – с теорией словесного образа А.А.Потебни; он считал, и в этом Бахтин с ним готов согласиться, что “при художественном восприятии поэтического произведения не возникает отчетливых зрительных представлений тех предметов, о которых идет речь в произведении, а лишь случайные изменчивые и субъективные обрывки зрительных представлений”. – При таком подходе, присоединяется к его точке зрения Бахтин, несущественным становится вопрос: “как, например, должны мы представлять себе «град» из указанного стихотворения Пушкина, как иностранный или как русский город, как большой или как маленький, как Москву или как Ленинград? Это предоставляется субъективному произволу каждого, произведение не дает нам никаких указаний, необходимых для построения единичного конкретного зрительного представления города” (Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т.1. М., 2003. С.306).

               Однако полемика все же остается полемикой, и, при всем согласии с автором, этот образчик “чужого слова” пронизан внутренне-полемической интонацией, так что воображаемое рассуждение Жирмунского носит у Бахтина полу-серьезный характер. Об этом ярко свидетельствует упоминание в рассуждении о стихотворении Пушкина... Ленинграда. Казалось бы: из всех возможных для “антипотебнианца” Жирмунского городов именно этот ни в коем случае не мог подразумеваться в стихотворении Пушкина. По той причине, что во времена Пушкина его не существовало: он “возник”, был заново переименован в начале 1924 года и оставался еще животрепещущей новостью на тот момент (вторая половина этого года), когда писалась статья. Тогда же, сразу после смерти вождя и переименования города, к использованию образно-символического строя пушкинского стихотворения обращается М.А.Булгаков; его псевдомемуарный очерк о Ленине так и называется: “Воспоминание...”

               Возможно, именно это, буквально еще вчерашнее общественно-политическое событие и вызвало у исследователя предпочтение пушкинского стихотворения его же стихам к Амалии Ризнич “Для берегов отчизны дальной...”, которые Бахтин разбирал в аналогичном контексте в предыдущей своей, незавершенной работе. Оба эти стихотворения связаны между собой тем, что та же Ризнич называется обычно исследователями как возможный прототип таинственных фигур, появляющихся в финале “Воспоминания”.

               В своем пародийно-полемическом пассаже Бахтин, повторим, не имел в виду безусловного непризнания правоты оппонента и возвращения на позиции Потебни. Ведь затруднительно, в самом деле, сказать, о каком именно “граде” говорится в стихотворении Пушкина: это “град” вообще, который может быть чуть ли не любым городом мира… И вместе с тем, реплика Бахтина носит, как нам кажется, провоцирующий, обезоруживающий оппонента характер. Можно ли представить, чтобы коренной петербуржец Жирмунский оказался не в состоянии узнать город, воспеваемый Пушкиным! А значит, опровергаются декларации “формалистов” об отсутствии в литературном произведении полноценных зрительных представлений...

               Замечание Бахтина представляет ценность безотносительно к его полемическим целям, оно может послужить отправным пунктом для исследования пушкинского стихотворения. Скрытый юмор, которым лучится в этом месте воображаемая полемика Бахтина и который прорывается на поверхность в сверхвременном сдвиге стихотворения Пушкина с Ленинградом, питается знанием, прозрением сокровенной поэтической концепции пушкинского стихотворения. Сам этот анахронизм у Бахтина носит далеко не только однотонно-пародийный, но и сущностный характер. Современный исследователь обнаружил, что в “Воспоминании” действительно проступают черты города ХХ века, с его техническими достижениями, а именно – кинематографом. “Воспоминание безмолвно предо мной / Свой длинный развивает свиток”: проходящее перед глазами лирического героя – словно лента немого кино 1920-х годов. “Занятно, – отмечает исследователь, – Пушкин пользуется специфически кинематографическим термином; неугодную пленку, как известно, «смывают»” (Турбин В.Н. Русские ночи: Три новеллы о поэтах, сочинявших свои стихи во время бессонницы, о подвижничестве их и об их прегрешениях. М., 1994. С.53). Прогностическая образность Пушкина гениально увидена Бахтиным в его замечании о новоявленном “Ленинграде”.

               Пушкин словно бы... стремится ко времени, когда живут и творят Бахтин и Жирмунский. “Помимо прошлого, – считает исследователь, – настоящее время пушкинского стихотворения включает в себя и будущее, или, как интерпретировала его элегическая традиция, – вечное” (Мальчукова Т.Г. О жанровых традициях в элегии А.С.Пушкина “Воспоминание” // Жанр и композиция литературного произведения. Петрозаводск, 1984. С.39). Стремление это обоюдное: Бахтин погружен в прошлое русской культуры гораздо основательнее и многостороннее, чем это принято полагать.

               Мировоззрение Бахтина определяется его до сих пор еще в должной мере не осмысленной зависимостью от классической, пушкинской эпохи. “Пушкинизм” Бахтина проявляется, в частности, в присутствии целого пласта аллюзий, реминисценций, скрытых упоминаний, который только еще предстоит выявить комментаторам в его работах. Когда Бахтин “под маской” Жирмунского вопрошает, должны ли мы представлять себе “град” в стихотворении “Воспоминание” “как иностранный или как русский город”, – в одном этом мимолетном замечании с впечатляющей силой портретиста сконцентрированы черты языковых полемик начала ХIХ века: для радикального карамзиниста церковнославянский был именно что “иностранным” языком, и пять-шесть слов, оброненных Бахтиным, словно бы представляют конспект какой-нибудь возможной и лишь по чистой случайности не появившейся в свое время журнальной “Антикритики”, в которой азартно утверждалось бы, что церковнославянизм “град” в русском литературном языке должен быть употреблен по отношению именно к иностранному, южнославянскому городу…

               Пару абзацев спустя Бахтин продолжит эту тему, предложив свою интерпретацию стилистического выбора Пушкиным (“град” вместо “город”): “оттенок, выражаемый церковнославянскою формою слова, отнесен к этико-эстетической ценности города, придавая ей большую значительность”. Позиция Бахтина действительно не отбрасывает, но вбирает в себя позицию Жирмунского, из негативно-полемической превращая ее в содержательно-позитивную. “Эстетический объект”, создание которого, в представлении Бахтина, является результатом творческого процесса, не сводим к совокупности зрительных впечатлений. Поэтому город, “град”, изображенный Пушкиным в стихотворении... “более значителен”, чем любой из эмпирически существующих и зрительно представимых нами городов!

               Можно ли, однако, говорить о какой-то самостоятельной, полноценной “пушкинистике” Бахтина? Замечания, брошенные им о произведениях Пушкина, кажутся в историко-литературном плане чрезвычайно скупыми. И это создает впечатление их необязательности и бессистемности. Но пристальное изучение убеждает, что естественное и едва ли не запланированное впечатление это – обманчиво. Новейший исследователь, перечисляя научные интерпретации пушкинских “Повестей... Белкина”, созданные в 1920-е – 1930-е гг., приходит к выводу, что “особо стоит выделить исследования М.М.Бахтина”, в которых содержится стилистическая концепция “глупости” простодушного повествователя Белкина (Кун Н.М. “Повести Белкина” в пушкинистике послереволюционного двадцатилетия // В кн.: А.С.Пушкин “Повести Белкина”. М., 1999. С.360).

               На фоне существующих работ о стихотворении “Воспоминание” – а ведь нельзя сказать, что среди них нет таких, которые бы очень близко подходили к истине, – именно разбор Бахтина указывает тот аспект, который является решающим для проникновения в сущность художественного замысла Пушкина. Обобщенный, всемирный Город – это ведь, так сказать, только “субъект” художественного высказывания – стихотворения Пушкина. Что говорится об этом Городе, что является “предикатом” стихотворения? И вот тогда, когда Пушкин достраивает целостность своего поэтического выступления перед публикой до конца, проскальзывают едва заметные, микроскопические черточки (но отнюдь не “случайные изменчивые и субъективные обрывки”, как полагал Жирмунский), которые позволяют судить, какой же именно из городов мира послужил моделью – и для изображения “града” в пушкинском стихотворении, и для самого его, этого стихотворения, художественного замысла.

               Специфически петербургский пейзаж намечается, ни много ни мало, в самых первых строках стихотворения, и приходится удивляться, что исследователи, которые их обсуждали, до недавнего времени не обращали внимания на их топографически-документирующий характер: “Когда для смертного умолкнет шумный день / И на немые стогны града / Полупрозрачная наляжет ночи тень…” Лишь десятилетия спустя после написания неопубликованной в свое время статьи Бахтина исследователь – жительница Петрозаводска, хорошо знакомая, следовательно, с географическим феноменом, отраженным в пушкинском стихотворении, осторожно отметит, что пейзаж в “Воспоминании” “дан с конкретными приметами места и времени” (Мальчукова Т.Г. О жанровых традициях в элегии “Воспоминание”… С.33). Исследователь приводит в параллель стихи из первой главы романа “Евгений Онегин”: “Когда прозрачно и светло / Ночное небо над Невою” и из повести “Медный всадник”: “Прозрачно небо и светла / Адмиралтейская игла”. Стихотворение датировано 19 мая – временем “белых ночей”, и именно об этом сообщает эпитет “полупрозрачная” по отношению к ночной “тени”. Тождественный пушкинскому пейзажный образ, и в тождественном синтаксическом оформлении (“Когда...”), будет использован в финале стихотворения И.Ф.Анненского, которое носит название уже совершенно определенного города – “Петербург”:


                ...Даже в мае, когда разлиты
                Белой ночи над волнами тени,
                Там не чары весенней мечты,
                Там отрава бесплодных хотений.


Срв., в особенности, связующую оба стихотворения игру слов в последних четверостишиях, заставляющую думать о существовании генетической связи между ними: “отрава” у Анненского в последней строке и “отвращение” у Пушкина – в четвертой строке от конца (“И с отвращением читая жизнь мою...”); эта “отрава бесплодных хотений” (то есть “яд”) у Анненского напоминает также о “Змеи сердечной угрызеньях” в стихотворении Пушкина.

               В связи с описанным случаем вторжения узнаваемого пейзажного мотива приобретает особую весомость антитезис, который выдвинет затем автор процитированной нами работы (Т.Г.Мальчукова) по отношению к собственному замечанию о “конкретности примет места и времени”: “Конкретизация обобщенных элегических мотивов сдерживалась стремлением поэта вывести изображаемое событие за пределы определенного места и времени. Показательно отсутствие в тексте имен и названий […] Местом действия в пушкинском «Воспоминании» является неназванный Город”. Жаль, однако, что автор статьи не придала должного значения своему открытию и в итоге пришла к ошибочному, по нашему мнению, выводу, что в окончательной редакции стихотворения “оказался низведенным на уровень статической декорации драматического действия ночной пейзаж, который и в традиционной элегии, и в первоначальном варианте «Воспоминания» имел самостоятельное значение”. В итоге “Город” (с большой буквы) в статье карельского исследователя стихотворения Пушкина так и остался неназванным…

               Значение бахтинского разбора для истории изучения этого стихотворения в том, что он первый, и чуть ли не единственный, сместил фокус с драматических переживаний персонажа на декорации их, городской ландшафт (и интерьер), а они-то и оказываются основополагающими для замысла Пушкина. (Срв.: Мурьянов М.Ф. “Стогны града” // В его кн.: Пушкин и Германия. М., 1999. Статья посвящена выяснению значения одного вынесенного в ее заглавие выражения из текста “Воспоминания” и не распространяет избранный нами подход топографической “паспортизации” поэтических образов для интерпретации всего стихотворения в целом).

               М.М.Бахтиным, таким образом, намечена отправная точка для исследования пушкинского стихотворения, очерчены его (исследования) горизонты и дано указание на сердцевину подлежащей раскрытию художественной проблематики, которая, повторим, для самого Бахтина была, по-видимому, как на ладони.


Продолжение следует: http://www.stihi.ru/2009/01/14/3061 .