Сюцай Гунню Сисы приобщается к Дао Любви

(всё или почти всё о сюцае Гунню Сисы и его коте)


            СОДЕРЖАНИЕ

Глава 1.    Сюцай Гунню Сисы пишет любовное письмо
Глава 2.    Слово в назидание – спорящим о пристрастиях сюцая
Глава 3.    После пропажи мешочка риса у сюцая Гунню Сисы по дороге в Эдо
Глава 4.    О том, как сюцай увлёкся выращиванием тыкв
Глава 5.    Полёт сюцая за миг до пробуждения фарфоровой пчелы
Глава 6.    О непроизносимом имени дедушки сюцая
Глава 7.    История взаимоотношений сюцая с игрушечным утёнком
Глава 8.    О том, как сюцай явил смекалку и присутствие духа
Глава 9.    Наставник Цянь оказывает сюцаю неоценимую услугу
Глава 10.  Сюцай изобретает и опробует средство от бессонницы
Глава 11.  О кротком сюцае, его застенчивом коте и их яйцах
Глава 12.  О том, как сюцай освободился от власти заклятия Ци
Глава 13.  О путешествиях сюцая на кончике осенней паутинки
Глава 14.  История о том, как сюцай сажал бамбук
Глава 15.  Несколько слов о необыкновенных талантах сюцая
Глава 16.  О сложной взаимосвязи сюцаев, императоров и жуков
Глава 17.  О странных зверях и не менее загадочных поселянах
Глава 18.  О том, как сюцай приближался не приближаясь
Глава 19.  Сюцай наносит поздний визит благородному Сян Тую
Глава 20.  История о сюцае и о его коллекции котов
Глава 21.  Сюцай Гунню Сисы встречает тёзку
Глава 22.  О незваных гостях, связующих сюцая, Моцарта, Кольриджа и Кубла Хана
Глава 23.  Сюцай приобщается к Дао Любви
Глава 24.  Сюцай обнаруживает психоделического бегемота
Глава 25.  Сюцай беседует с учёным господином Лэ Люем
Глава 26.  В незримых поисках конца зимы
Глава 27.  О том, как сюцай держал оборону задолго до Декамерона
Глава 28.  О тонкости понимания сюцаем фелинологичных хиазмов
Глава 29.  Сюцайские страсти по мышам
Глава 30.  Сюцай даёт важные пояснения коту на пороге осени
Глава 31.  Суета сует в день рождения сюцая
Глава 32.  Бытовая философия равнодушного к зимородкам сюцая
Глава 33.  Сюцай прикасается к таинству Тай-и, при этом не забывая кота
Глава 34.  Мелкие хитрости сюцая
Глава 35.  О том, как сюцай побывал на празднике Луны
Глава 36.  О том, как сюцай смог уберечь себя от оборотней
Глава 37.  Сюцай вспоминает отрывки из Оды сове, прогуливаясь вдоль реки
Глава 38.  Необременительные рассуждения сюцая
Глава 39.  Трагическая история о сюцайской диете и любви поэтессы
Глава 40.  Сюцай размышляет в лесу об аккомодирующей природе совершенства
Глава 41.  О том, как сюцай сумел воспользоваться отсутствием монаха
Глава 42.  Рассматривая ярмарку с вершины лесистого холма
Глава 43.  О том, как сюцай повстречал даосских небожителей
Глава 44.  Сюцай с котом рюминируют над идеями всепрощения
Глава 45.  Сюцай приносит обет в предвечерний час
Глава 46.  Гунню Сисы отправляется на свидание
Глава 47.  Предрассветное
Глава 48.  В ожидании возвращения сюцая
Глава 49.  Чайка по имени Гунню Сисы
Глава 50.  Сюцай совершает вечернюю прогулку
Глава 51.  Опасные мысли сюцая
Глава 52.  Сюцаю передали, что его собирается посетить советник Цюй
Глава 53.  О том, как сюцай встретил китайский Новый год
Глава 54.  Сюцай Гунню Сисы снова встречается с Дао Любви
Глава 55.  В преддверии весны сюцай снимает маску
Глава 56.  Эпилог
Глава 57.  На другой стороне Ничего

Комментарии




Глава 1               
Сюцай[1] Гунню Сисы пишет любовное письмо

Сюцай задумал написать любовное письмо.
Для этого он вымыл пол и покормил кота.
Сварил немного риса и пакет лесных грибов.
Закончив ужин, выпил чай – и удалился спать.

К письму он приступил с утра на следующий день:
Бумага, письменный набор и баночка чернил.
Но вечер близился, а с ним – пора кормить кота.
Полюбовавшись на луну, сюцай улёгся спать.

Проснувшись, странно не найти сто неотложных дел.
Под вечер, вспомнив про письмо, он к озеру свернул
И долго медитировал, усевшись под сосной.
Затем подбросил шишку – и пошёл кормить кота.

Всё дальше лето, и опять – туманы и дожди.
Красны шиповника плоды. Бел иней по ночам.
Ещё не начато письмо, зато покормлен кот.
Сюцай ничуть не огорчён: ведь это же любовь.




Глава 2
Слово в назидание – спорящим о пристрастиях сюцая Гунню Сисы

Мой дорогой читатель,
я решился рассказать историю забавную, в ней правды – на пятак. Её лирический герой, сюцай, приходит в сад, где любит время проводить, беседуя... Итак,

сюцай хвалил – зелёных мух, зелёный виноград,
приветствовал кузнечиков и селезней любых.
Зелёным выползкам листвы и мху весной был рад,
а поздним летом собирал зелёные грибы.

Всегда предпочитал салат пожару за рекой,
зелёных гусениц любил и – тоже – огурцы.
Испив зелёного вина, испытывал покой...
(От зависти позеленеть могли бы праотцы.)

Однажды, раздобыв чернил – зелёных – и рулон
зеленоватой ткани, он затеялся писать
каллиграфический пассаж для Храма Трёх Времён:
«Зелёный ветер вьёт гнездо в зелёных небесах».

Читатель вдумчивый,
теперь с сюцаем ты знаком и, если доверяешь мне, как автору, ответь: не хочешь – биться об заклад, рискуя кошельком, – и утверждая, что сюцай любил зелёный цвет?


   

Глава 3
После пропажи мешочка риса у сюцая Гунню Сисы по дороге в Эдо[2]

Через три луны
к сюцаю наведался
сиреневый тигр.
Громче пой – чтобы он знал,
что застал тебя врасплох.




Глава 4
О том, как сюцай увлёкся выращиванием тыкв

Сюцаю Гунню Сисы пустой апломб был чужд.
Он холил осознание вселенской пустоты,
Был крепок – в понимании Конфуция и Будды,
И как-то раз увлёкся выращиваньем тыкв.

Год выдался дождливым – и сотни слизняков
Полакомиться тыквами пытались каждый день.
Сюцай, как человек с аграрной практикой знакомый,
Решил подвесить тыквы – в корзинках – на плетень.

Отправившись к соседям, назанимал корзин
И, в случае потери, обязался возместить
За каждую корзинку – по отрезу парусины,
На средства от продажи им выращенных тыкв.

И вскоре удивлялся прохожий, стар и млад,
Завидев сплошь увешанный корзинками плетень.
А тыквы всё росли, – им только этого и надо, –
Так быстро, что поганкам за ними не поспеть.

Заканчивалось лето. В один прекрасный день
Сюцай заметил, с ужасом, что габариты тыкв
Превысили корзинок допустимые пределы, –
Их разорвав, как стены ротанговых плотин.

Пришлось сюцаю – срочно – нести свой урожай
Лиловых и оранжевых, занятной формы, тыкв –
На рынок и, продав их, – у надутых, словно жабы,
Текстильщиков – со скидкой приобретать текстиль.

Раздав холсты соседям, сюцай остаток тыкв
Употребил – как следует, для кулинарных нужд,
И много лет рассказывал, как ел их с аппетитом:
Ведь скромному сюцаю пустой апломб был чужд.




Глава 5
Полёт сюцая за миг до пробуждения фарфоровой пчелы

Сюцай удивился, увидев фарфоровых пчёл.
В лучах уходящего дня – порцеллановый рой
Слегка отливал перламутром. За левым плечом

Сюцай ощутил неудобство, – пчелиный король
Не раз в Поднебесной пугал императорских слуг:
Укусы фарфовых пчёл и железных ворон

Считались летальными. Но – моментальный испуг
Не мог помешать Гунню Сисы с восторгом следить
За роем, по небу скользившим, как розовый пух.

Сюцаю казалось: вокруг распускались сады...
Земли исполинские соты – в расплавленный воск
Заката – свой край погружали, всех щедро снабдив

Янтарными волнами света. Какой-нибудь Босх,
Увидев медовый прилив, мог подумать: "весна!"
А мистик суфийский решил бы, что мёд – это Бог...

И вдруг, перестав быть сюцаем, – сюцай осознал:
Всё в мире – ничтожнейшая ерунда, кроме пчёл.
И, сам превращаясь в пчелу, – пробудился от сна.




Глава 6
О непроизносимом имени дедушки сюцая

У дедушки сюцая Гунню Сисы
Было такое труднопроизносимое имя,
Что выговорить его
Никто даже не пытался.
Сложно утверждать с уверенностью,
Как именно звали дедушку сюцая
До того,
Как сюцай появился на свет,
А если бы и возможно было это знать,
То произнести вслух такое имя
Всё равно бы ни у кого не получилось.
Зато достоверно известно,
Что после рождения сюцая
Его дедушку все стали звать
Просто
Дедушкой Гунню Сисы.
В самом деле, дедушке очень повезло,
Что сюцай оказался его внуком.
Сюцаю тоже повезло с дедушкой:
Как раз благодаря тому,
Что имя дедушки всегда связывали
С его собственным,
Гунню Сисы удалось необычайно быстро
Сделаться сюцаем, –
Ведь имя дедушки
С самого рождения сюцая было у всех на слуху.
Трудно спекулировать на тему,
Как могло отразиться на дедушке сюцая,
Если бы Гунню Сисы звали иначе.
Но, к счастью, его звали в точности так,
Как звали.
Вот таким образом и вышло, что дедушка сюцая
Получил своё имя от внука –
В то время, как сам сюцай
Получил имя от дедушки.
И действительно, дедушка сюцая был первым,
Кому пришло в голову
Дать Гунню Сисы такое имя.
Дедушке даже пришлось на этом настоять.
Но это уже совсем другая история.




Глава 7
История взаимоотношений сюцая с игрушечным утёнком

Игрушечный утёнок был жёлтым, как лимон.
Сюцаю Гунню Сисы он нравился за то,
Что был подарен другом, поэтом всех времён,
Непревзойдённым – либо Бо Ли наоборот.

Сюцай любил подолгу смотреть на облака
И спрашивать утёнка – пойдёт ли завтра дождь.
Плохой метеоролог, утёнок – на закат
Таращился, покуда зарницы не зажжёт
Над вспухшим горизонтом далёкая гроза.
Сюцай, давно привыкший утёнка лаконизм
Переносить без жалоб, не преминул сказать:
“Ты только полюбуйся на миллионы линз!”

И в самом деле, капли, подсвеченные – сквозь
Дыру в нависших тучах – пробившимся лучом,
Напоминали линзы... Утёнок был не прост:
Он соглашался втайне, но не желал помочь
И поддержать беседу. Сюцай прекрасно знал
Упрямого утёнка характер, но ничуть
Не гневался – и даже провидел добрый знак
В растущем списке странных утёнковых причуд...

Но как-то раз к сюцаю зашёл соседский сын –
И получил утёнка в подарок, без забот.
Сюцай был очень счастлив: ведь больше нет причин
Бояться, что утёнок его переживёт.

            


Глава 8
О том, как сюцай явил смекалку и присутствие духа

Сюцай был искренним на вид,
но под покровом простоты
скрывались такт, пытливый ум
и смелость.

Как-то раз, весной,
к нему пришёл Гун-гун,[3] – сердит,
рогат и мокр.
Его хвосты
напоминали – не изюм,
но грех и ужас неземной.

Сюцай изобразил испуг
так натурально, что Гун-гун
решил немного обождать,
чтоб дать ему прийти в себя.
Сюцай не покладая рук
дрожал – от пальцев ног до губ –
и прятал тело под кровать...

Как вдруг – визгливый лай собак
раздался рядом.

Злой Гун-гун
собак не выносил на дух.
Он зашипел, свернул хвосты
в колечки, прыгнул – и исчез.

Сюцай практиковал цигун,
собачий лай и, после двух
сосудов с винами – застыв,
в Тян чжу, извечный Столп Небес,[4]
мог превращаться (подтвердил
учитель Юй – и пять цветов[5]
приплёл зачем-то).

А сюцай
сказал: “Какая красота!” –
и скромно выдал свой вердикт –
о том, что оправдать готов
как труса, так и храбреца...

и вскоре приобрёл кота.




Глава 9
Наставник Цянь оказывает сюцаю неоценимую услугу

Пятнадцать девственниц пришли к сюцаю поутру.
(Чтоб испугать его вполне хватило б и одной.)
Вдруг обратиться к ним решив, как к нежным существам,
“О девы нежные!” – сказал он, – “Скоро я умру.
Лет сорок, может, пятьдесят – осталось ждать вам, но
Пока – извольте уважать законные права!”

Сюцай не смог бы объяснить, что он имел в виду,
Но девственниц короткий спич так воодушевил,
Что вскоре Гунню Сисы препозорно отступал,
Попутно маскируясь – под жень-шень и резеду,
И было явственно одно: сюцая странный вид
На дев оказывал эффект – как Рим на римских пап.

Примерно в это время пожилой наставник Цянь,
Прогуливаясь рядом, вздумал нанести визит –
И выпить с Гунню Сисы чашку чая (или две);
Направился к порогу, – не заметив, что сюцай,
Забравшись под кусты, лежал за грядками, в грязи,
И страстно (но безмолвно) слал наставнику привет...

Что именно случилось с ним внутри, и почему, –
Осталось неизвестным, но решительный на вид,
Седой, как лунь, наставник – совершенно поседел.
...Прохожий на дороге, уводящей в царство У,[6]
Мог видеть: престарелый Цянь пронёсся, словно вихрь,
Отмахиваясь тапком от преследующих дев.




Глава 10
Сюцай изобретает и опробует средство от бессонницы

Сюцай забрался с головой под одеяло. – Сон не шёл.
По крыше барабанил дождь. Под потолком звенел комар.
В подполье изредка скрипел сверчок, размером с корнишон.
Сюцай для засыпания придумал Метод Трёх Команд:

«Не закрывай глаза, следи – как в темноте родится свет!»
Но веки, дрогнув, поползли – и смежились. Тогда сюцай
Скомандовал себе: «Дыши размеренно, о естестве
Не беспокойся, вспоминай – названия китайских царств!»

Сюцай припомнил царство Чу, и царство Хань, и царство Цзинь.
Затем, переместясь на юг, назвал Юэ и царство У.
Чуть позже – вспомнил царство Цинь, предчувствуя упадок сил.
С трудом дошёл до царства Вэй – и, неизвестно почему,

Остановился. В голове стоял туман. Фрагменты царств
Звенели, как осколки ваз. Сюцай скомандовал: «Не спать!» –
И тут же погрузился в сон, где люди с незнакомых карт
На чужеземном языке ему кричали: “N’est-ce pas?”

...По крыше барабанил дождь, а иногда и по стене.
Комар по-прежнему пищал – назойливо – под потолком...
Сюцай посапывал слегка – и улыбался. А во сне
И наяву – к нему в кровать пришёл, в него влюблённый, кот.




Глава 11
О кротком сюцае, его застенчивом коте и их яйцах

“Суслика видишь?
Нет?
А он – есть!” –

Так проповедовал ночью сюцай
Душке-коту, в единый присест
Съевшему три голубиных яйца.

Кот величаво мыслям внимал –
И становился мудрей и мудрей.

Беды кошачьи – не от ума:
Кошкам не надо ни царств, ни царей.
“Ты понимаешь? – Царств и царей!” –
Растолковать попытался сюцай, –
“Царь – вроде льва у диких зверей.”

Кот между тем съел ещё три яйца.

Гунню остался невозмутим
– (Практик тантрических был он не чужд), –
С чувством пропев на странный мотив,
Как благородный и сдержанный муж:
“Мелкие очень, как у синиц!”

Кот дожевал три последних яйца.

“Лопать не вредно столько яиц?” –
Обеспокоился добрый сюцай.
Кот покосился на кошку-луну,
Пьющую молоко облаков,
Лапой поправил вибриссы, зевнул –
И замурчал, свернувшись клубком.

Звёздное просо – денницы петух
Ест ли?.. – В вопросе спрятан ответ.
Утром сюцай обратился к коту:

“Видишь свой завтрак?
Да? –
Его нет.”




Глава 12
О том, как сюцай освободился от власти заклятия Ци

Сюцай свято верил в заклятие Ци.

(Что это такое – он точно не знал,
но слышал от Шуня, что базовый цикл
заклятия – верен во все времена).
Бывало, сюцай повернётся к стене –
чтоб спать, как тотчас же заклятие Ци
всплывает в его прихотливом уме,
как в Жёлтой реке по весне мертвецы.

Однажды ему повстречался монах
по имени Чу-ю, и Гунню спросил:
“Ответь, уважаемый, – важен ли страх
для струн равновесия жизненных сил?”
Монах сел на землю, лицом на восток,
и подал сюцаю достойный пример –
того, как служить проводящим мостом,
свободным от мыслей, клише и манер.
Сюцай поклонился монаху, зевнул –
и тоже уселся – на север лицом.

Постукивал дятел...

Взглянув на луну,
сюцай обнаружил, что стая скворцов
выписывает иероглифы «Ци»
в сочащемся солнцем вечернем раю,
и вдруг осознал: не важнее бацилл –
сюцаи, монахи и господин Юй.
Вот так перестал волноваться сюцай
о том, что такое – заклятие Ци...

Но позже, вкусив молодого винца,
засел размышлять, что такое – скворцы.




Глава 13
О путешествиях сюцая на кончике осенней паутинки

Сюцай опять нашёл себя в стране кошачьих грёз –
Плывущим, вроде облака, над морем молока,
Где бриз – валериановый – покачивал слегка,
А солнце грело спину, лапы и пушистый хвост.

Стоял четвёртый месяц, лето только началось.
Заканчивался день гэн-шэнь. Затерянный в веках,
Сюцай подумал: странно, как Кошачий Великан
Расположил созвездия – пучки своих волос.

Примерно в то же время кот сюцая пребывал
В стране сюцайских грёз, – бродил с прекрасной Мао Цзян[7]
В окрестностях Чанхэ[8] и любовался на Куньлунь.[9]

Живой подобен мёртвому... Но вскоре ритуал
Принудил Гунню и кота, как зверя и ловца,
Вернуться в толщу бытия, – свалившись с разных лун.




Глава 14
История о том, как сюцай сажал бамбук

Сюцай растения любил – почти что до беспамятства.
Он рядом с домом посадил большую криптомерию,
тюльпановое дерево, а дальше – зонтичную ель
и пук пампасовой травы, которой место – в прериях.
Сюцаю нравилось следить, как осыпается листва
с двух лунных лавров, – в Поднебесной бытовало мнение,
что на Луне растут они. За домом гинкго зеленел, –
соседи на него всегда взирали с изумлением.
А чуть поодаль рос бамбук – высокогорный. Гунню знал,
что, вероятно, он умрёт в год своего цветения.
Но так как это происходит только раз за сотню лет,
сюцай резонно полагал, что статное растение
продолжит радовать его за годом год... А время шло,
и вдруг бамбук – увы! – зацвёл. Сюцай разглядывал цветы –
невзрачные метёлочки на длинных, гибких, словно плеть,
блестящих стеблях... Но потом бамбуку впрямь пришли кранты.
Сюцай расстроился весьма, и после этого решил
сажать совсем другой бамбук, который рос в долинах рек –
и разможался, как чумной. Бамбук немедленно сбежал –
к соседу, за забор. Сосед, упорный тихий человек,
сражался с ним: он корчевал, травил и жёг – всё б;з толку.
Сюцай надеялся – бамбук не станет в этот раз цвести:
ведь любоваться на огонь, на струи льющейся воды
и труд соседа за окном – он мог до бесконечности.




Глава 15
Несколько слов о необыкновенных талантах сюцая

У Гунню Сисы был талант – простое делать непростым;
Он этим часто развлекал своих знакомых и друзей.
“Вот это небо, – говорил сюцай, – а вот растут кусты.
Когда смолкают птицы в них, то это значит – быть грозе.”

“Гроза – не средство для того, чтоб воздух насыщать водой,
Но проявление борьбы взаимодействующих сил,” –
И просвещённо добавлял, что наша хрупкая юдоль
Вполне тождественна – для всех, кто безобразен и красив.

Когда его просили спеть, интеллигентно помолчав,
Сюцай мог (неожиданно!) явить свой голос неземной –
И тут же важно объявлял, что отправляется пить чай,
Поскольку после пения ему необходим покой.

Однажды вечером сюцай изрёк собравшимся друзьям,
Что «обращение к себе» есть «обращение в себя»,
На что какой-то из гостей, понеже был изрядно пьян,
Свалившись на’ пол, предложил – всем обратить себя в собак!

Разгорячённые вином, друзья тотчас же принялись,
Одежды сбросив на ковёр, на четвереньках выбегать –
И громко лаять на луну, пугая путников и лис,
А бедный Гунню даже слёг от огорчения в кровать...

С утра (приходится признать) у Гунню был расстроен стул,
Понизив смысл его речей до гаруспической фигни.
К обеду он пришёл в себя – и, как положено, загнул:
“Существование богов – ещё не повод верить в них!”




Глава 16
О сложной взаимосвязи сюцаев, императоров и жуков

Сюцай сидел и пялился, однажды летним вечером,
На водомерок в озере, – и размышлял, как весело
Живётся водяным клопам, скользящим по поверхности.

Над вековыми соснами закат пылал божественно...
Сюцай прочёл немало книг о празднествах торжественных –
И вдруг представил у залива факельное шествие.

Сам император выступал спокойно и внушительно.
За ним тянулся длинный ряд придворных, осветителей,
Подручных, всевозможных слуг и стражей необщительных.

Сюцай себе воображал огромную процессию,
Включающую сотни лиц и паланкин с принцессами,
Но в то же время – размышлял о чудесах перцепции.

С восторгом наблюдая, через озеро, за странными
Фигурами, огнями над береговыми травами,
Сюцай пытался угадать – куда они направились...

Какой-то жук – внушительных размеров и комплекции –
Пронёсся возле уха, вызвав быстрые рефлексы, – и
Купировал видение своими куролесами.

Сюцаю Гунню Сисы показалось замечательным,
Что жук, летящий вдаль по насекомым обстоятельствам,
Разрушил императора со свитой – окончательно.

Сюцай остался рассуждать, привычно до оскомины,
На что способны разные лесные насекомые,
В гармонии летая – со вселенскими законами.

Но вскоре опускающаяся на землю темнота
Напомнила о главном,  нежно ветерком пощекотав...
Он нехотя поднялся и побрёл домой – кормить кота.




Глава 17
О странных зверях и не менее загадочных поселянах

Сюцай проходил вдоль излучины вздувшейся Сы,
Когда, поглядев сквозь цветущую рампу кустов,
Увидел животное – крупное и, словно сыр,
Округлое. “Кто это?” – задал себе непростой

Вопрос Гунню Сисы. “Возможно, крылатый фэйлянь?[10]
А вдруг он – мифический долгоживущий цилинь?[11]”
Сюцай, любознательный и осторожный, как лань,
Всё ближе к округлому зверю – лесов ли, долин,

А может, и гор – подходил. Если б только могли
У Бэй и Цзо У[12] поглядеть на сюцая сейчас!
Его распластавшийся профиль на фоне земли
Был чем-то похож на Сымина;[13] решительный глаз

Отсвечивал утренним блеском – Янцзы, Хуанхэ;
Другой, нерешительный, – влагой Ишуй и Сышуй.[14]
Зверь что-то сказал на невнятном своём языке,
Заметив сюцая. “Лежу, никуда не спешу,” –

Послышалось Гунню, и он, как почтенный Сюй Ю,[15]
Тотчас осознал, что не хочет – ни славы, ни царств,
Но был бы не прочь свить гнездо – где-нибудь на краю
Соснового леса, на дереве, с видом на карст.

Как раз в это время – какие-то жители шли,
Направив стопы в отдалённую местность Лухунь.[16]
Завидев сюцая и зверя, они, как шмели,
Запели акафисты – Предку Великому, Ку.

Испуганный зверь подхватился – и вдаль улетел.
А Гунню от песен таких – головой вниз с моста
Чуть было не бросился, вовремя вспомнить успев
Про мелкое дно и про ждущего ужин кота...




Глава 18
О том, как сюцай приближался не приближаясь

Жаль, что уходит ещё одно лето, –

думал сюцай, проплывая на лодке
мимо затопленных тинистых веток,
мимо коряг с изумрудной бородкой,
мимо гирлянд отцветающих лилий,
мимо сидящих в воде террапинов,
мимо больших и ушастых, как филины,
чомг, прогревающих крылья над глиной
илистой отмели.

Поросль осоки
стала приютом вокальных лягушек.
Их пиццикато, минуя затоку,
Гунню с большим удовольствием слушал.

Множилась великолепная ряска.
Гнулись цветущие стебли аира.
Запахи, звуки, касания, краски
сонного летнего водного мира
воспринимались сюцаем, как данность,
мягко несли – ветерком на рассвете –
Гунню всё дальше, к границам нирваны, –

вне сожалений о прожитом лете.




Глава 19
Сюцай наносит поздний визит благородному Сян Тую

Гунню вышел из леса к деревне.
Было холодно. Быстро смеркалось.
В крайнем доме завыла собака.
С неба сыпались редкие хлопья.
Тёмно-синие кроны деревьев
были хрупки, как хемерокаллис.
Диск луны, словно розовый бакен,
плавал в тучи нечёсаном хлопке.

Тишина оставалась прозрачной.
Гунню спрятал озябшие пальцы
в рукава – и направился к дому,
где по-прежнему выла собака.
Отдавая невидимым прачкам
цветовые оттенки, скитальцем
становился подлесок – бездонен,
преисполнен знамений и знаков...

Гунню шёл провести вечер с другом,
благородным Сян Туем, который,
удалившись от дел, занимался
рисованием сов и павлинов,
(он рассёк своей кисточкой ухо
Гао Ди, предложившему спорный
тезис – о рисовании пальцем).
Путь сюцая не выглядел длинным –

если думать о нём выпив чаю.
Но идя вдоль темнеющих сосен,
Гунню мыслил немного иначе.
Подойдя к неокрашенной двери,
постучал кулаком... и, печально,
повернул... – но вернулся. Раз восемь
стукнул – гулко – ладонью и начал
не спеша уходить, слыша зверя

поразительный вой: у Сян Туя
старый пёс был на редкость певучим.
Не застав своего друга дома,
Гунню Сисы исполнился грусти –
и, припомнив синтагму простую
из коана, прочёл её – тучам
в чёрном небе, пустом и огромном,
осторожно ступая по хрустким

мелким веточкам, сброшенной хвое
и пластинкам коры на дорожке.
Где-то в чаще охотились совы,
чей полёт грызунам ненавистен...
Гунню снова был весел: плохое
становилось – спонтанно – хорошим;
каждый день выдавался особым
в этой странной, загадочной жизни.




Глава 20
История о сюцае и о его коллекции котов

Сюцай прекрасно сознавал, что очень нравится котам.
Они могли неделями его глазами провожать.
И, после уговоров, а иные даже просто так,
Зимой ходили согреваться – к Гунню Сисы на кровать.
Такое окружение устраивало полностью
Сюцая: дружелюбные, хвостатые, пушистые
Коты обузой не были, но заполняли полости
В его существовании, омытом светом истины.

Когда случались – паводок, плохое настроение,
Когда знакомый умирал и прели лунные бобы,
Коты не знали, чем помочь, давая тем не менее
Сюцаю знак – не унывать, страдая из-за ерунды.
...Однажды поздней осенью один вельможа проезжал
Невдалеке от мест, где жил сюцай с коллекцией котов.
Услышав о таких делах, он, поразившись, пожелал
Тотчас же нанести визит – и был вознаграждён за то:

Сюцай под елью восседал и медитировал. Коты
Восторженно держались чуть поодаль и взирали на
Него, как Вишну на Лакшми, но избегали слов пустых
И ожидали – сдержанно – когда появится луна.
Вельможа тут же захотел забрать котов с собой. Сюцай,
Подумав, согласился с ним, – что императорский уход
Необходим котам, и с тем – сказал им всем: "Прости-прощай!",
Оставив только одного. И с этих пор тот самый кот

Живёт, не ведая забот, всегда покормлен и красив,
В учении Конфуция уже достаточно силён –
Усилиями Гунню. А большой вельможа пригласил
Почаще приезжать – котов проведывать. Отдав поклон
И выпив чаю, Гунню возвратился к медитации,
Но вскоре обнаружил, что коту чего-то хочется...
И, справив ужин на двоих, решил не расставаться с ним.

На этом странный симбиоз котов с сюцаем кончился.




Глава 21
Сюцай Гунню Сисы встречает тёзку

Однажды летним вечером
сюцай поймал кузнечика,
            который – по случайности –
                ему пришёлся тёзкой.
Сюцай его разглядывал.
Кузнечик был обрадован,
            что элемент фатальности
                остался в прошлом. Плоским

корзиночкам бессмертника
недоставало ветерка
            чтоб шёпотом беседовать
                с Анубисом и с Кали.
Сюцай держал кузнечика
за крылышки. Отсвечивал
            в глазах фасеточных закат...
                Безбрежными песками

текли барханы облаков.
Кузнечик с ними был знаком,
            поэтому спокойно ждал,
                когда учёный тёзка
его отпустит – полетать,
попрыгать в небо – просто так
            и подтвердить расхожий штамп,
                пиликнув на расчёске.

Сюцай кузнечику сказал,
что ожидается гроза
            и, тщательно напутствовав,
                вернул ему свободу.
Кузнечик от сумы-тюрьмы
и тёзки оттолкнувшись, взмыл –
            и растворился в муравах,
                смиренно ждущих воду.

Сюцай застыл, задумавшись
о трансформациях души,
            которых смертному не счесть, –
                фрактальных, но неброских...
Друг в друга вложенным мирам
был незнаком животный страх:
            ведь для живущих в них существ
                мы все, должно быть, тёзки.




Глава 22
О незваных гостях, связующих сюцая, Моцарта, Кольриджа и Кубла Хана[17]

Осенней ночью странный человек,
прийдя к сюцаю, что-то рассказал.
Сюцай сидел, не поднимая век,
но страшные железные глаза
стоящего напротив – жгли, как лёд,
сверлили сквозь завесу темноты.
Сюцай потёр свой воспалённый лоб
и вспомнил, что забыл полить цветы.

Пришедший вновь о чём-то попросил,
но голос был невнятным – и слова
просыпались – гудением пустым –
на пол, на стол, на коврик, на кровать...
Сюцай старался медленно дышать
и наблюдать за всем со стороны,
а человек, раздувшись, словно шар,
заполнил дом – от кухни до стены.

Учений Махаяны был не чужд
сюцай, а потому прекрасно знал,
что лучший способ утолений нужд –
паденье в пустоту, где нет ни дна,
ни страха, ни иллюзий, ни себя,
ни света, ни цветов, ни темноты.
Там нет котов, сюцаев и собак,
а также тех, кто не полил цветы.

...Когда Конфуций мать похоронил
в местечке Фан, а после сильный дождь
размыл её могилу (ведь могил
совсем без украшений – не найдёшь),
то Совершенномудрый зарыдал,
но восстанавливать её не стал,
поскольку всем естественным рядам
явлений – оставаться на местах
приличнее, чем наперегонки
поспешной, опрометчивой рукой
быть посланными. И тогда – легки
и труд, и созерцанье, и покой.
А мёртвым, очевидно, всё равно,
ведь в мёртвом теле души не живут.
И, значит, восстанавливать весной
могилы – лишний, бесполезный труд...

Сюцай, вернувшись мыслями к себе,
отметил, что достаточно пожил,
но вряд ли должен принимать обет –
ложиться под свистящие ножи.
Поэтому, изобретя предлог
и извинившись, – встал и вышел вон,
а поздний гость меж тем – на потолок
переместился, – дальше от окон,
и видеть, соответственно, не мог,
как Гунню нёсся, словно вешний птах,
прочь – от гостей, волнений и тревог,
зажав под мышкой тёплого кота.




Глава 23
Сюцай приобщается к Дао Любви

Однажды сюцай не шутя пожелал
исследовать тонкости Дао Любви,
(любовь к невозможно-опасным делам
была у него, очевидно, в крови).
                Для этого он ухитрился достать
                двенадцать серьёзных даосских трактатов –
                и сразу засел (как сама простота)
                штудировать их – от зари до заката.
                Но там обнаружилось столько изысков,
                "волшебных мечей" и "нефритовых врат",
                что бедный сюцай, заблудив в этих приисках,
                был вскорости им совершенно не рад.

Учебник попроще ему предложил
седой умудрённый наставник Цзо Бэй, –
сюцай с ним любил покалякать "за жизнь"
(споласкивать косточки местных людей).
                Любви полагалось желать горячо
                (сюцай был в запросах своих не уверен).
                Он книгу раскрыл наугад – и прочёл,
                застыв с ней в руках, как стреноженный мерин:
                «Коль с женщиной ты не желаешь союза
                (любовь с этим полом чревата и зла),
                не следует мяться и праздновать труса:
                задействуй овечку, козу и осла!»

«Крольчиху фривольно за ушки бери
(зверь толики похоти нежной не чужд).
Используй её, от темна до зари,
для ласк и других эротических нужд!»
                «А если возьмёшься исследовать ты
                границы своей сексуальности дикой
                полнее, объекта тебе не найти
                достойней большой виноградной улитки!»
                Сюцай озадачился странной дилеммой, –
                как жизнь с этим Дао Любви непроста!
                (Он в сексе не видел особой проблемы) –
                и вскоре завёл компаньона-кота.




Глава 24
Сюцай обнаруживает психоделического бегемота

Винным бражником в сердце приходит весна,
Миновав невозможные гробики строк.

Гунню Сисы в слезах пробудился от сна...
Что за дичь ему снилась – он вспомнить не мог.
Неуёмно-прекрасное спело, росло,
Вызревало – в садах его странной души.
Крайне несовершенные трупики слов
Усыпали... – Он их собирать не спешил.

Скромно сох за околицей чертополох
В пустоцветных мечтах о весеннем дожде.
Пыльный пёс с рыжей мордой выкусывал блох –
На спине, у хвоста и на лапах... – везде.
Вязкий воздух был полон цветной мошкары.
Скуднодрёмные тучи чесали бока.

Гунню Сисы прошлёпал за дом, где арык
Свою мутную пену катил, – и пока
Стебли мяты, растущие возле него,
Сонно млели, стремясь отразиться в воде,
Гунню Сисы снял обувь, взял быстрый разгон –
И легко перепрыгнул на сторону, где
Расстилались поля, простирались луга,
Много дальше виднелся темнеющий лес...
Пока Гунню – глазами – его постигал,
Гладкий поползень, пискнув, на ёлку полез.

Делегация красных больших муравьёв
Иностранно столпилась над мёртвым жуком.
Гунню Сисы, как птица, что гнёзда не вьёт,
Осторожно по хвое ступал босиком.
Где-то низко мычала корова. Жужжал
С металлически-синими крыльями шмель. –
Он был ооочень велик.

Гунню Сисы, зажав
Хвост былинки в зубах, разговаривал с ней.
(Их беседе едва ли грозит пересказ.)
Беззаботно усевшись в густую траву,
Гунню видел, как мир – с миллионами глаз –
Почивал, как убитый, и жил наяву.

Начихав на свой вес, в небе плыл бегемот,
Не желая сюцая в упор замечать.
“Психоделика! – кто её, право, поймёт?..” –
Что-то в этом ключе пробуровил сюцай.
Бегемот в облаках был слегка мелковат.
Гунню Сисы продолжил спокойно сидеть.
“С гравитацией спорить – в колодец плевать!” –
Запузырил сюцай, обращаясь к себе.

Стрекотали сороки. Летали стрижи.
Белки чем-то плевались – вверху, на сосне.
Справа, слева, внизу – насекомилась жизнь,
Находясь глубоко в идиллическом сне...
Гунню сделалось мирно и так хорошо,
Словно он опустел – или не был рождён.
Бегемот, с неба спрыгнув, к нему подошёл...

Гунню понял его – и замкнул связь времён.




Глава 25
Сюцай беседует с учёным господином Лэ Люем

В один из дней, когда не знаешь, что надеть,
Учёный господин Лэ Люй пришёл к сюцаю
И предложил ему – вдвоём искать ответ,
(Лэ Люя мучала проблема непростая.)
Какая именно? – Сюцай недолго ждал.
(Он знал до этого учёных лишь заочно,
Хоть в Поднебесной их – весьма изрядный штат.)
Учёный Люй ему сказал примерно вот что:
“Уметь дышать – легко, как не уметь летать.
Ходить по воздуху – возможно, но нелепо,
Поскольку станешь небожителям под стать.
На первом небе не посадишь даже репу.

Второе небо выше всех полётов птиц.
На третьем небе – нет ни облаков, ни ветра.
У обитателей четвёртого – нет лиц,
Они шлют письма в ненадписанных конвертах.
На пятом небе нет ни солнца, ни луны,
А значит – нет сезонов, как и дней недели.
Края шестого – неизвестно чем полны,
Да и края там различимы еле-еле.
Седьмое небо не вмещается в слова.
Восьмого мощь – неисчерпаема, как атом.”
Лэ Люй сюцая смог заинтересовать:
“Скажи мне – что ты будешь делать на девятом?[18]”

Вот так спросил, сведя практически к нулю
Любые шансы вразумительно ответить,
Сюцая просвещённый господин Лэ Люй,
Как мог спросить – зачем он сам живёт на свете.
Сюцай помедлил, для приличия, затем
Развёл руками широко – и улыбнулся,
Пробормотав: “У человека много тел,
А суть воды в морях – есть суть воды из блюдца.”
“И, если мы возьмём любой объём небес,
То он окажется – всегда – весьма подобным
Тому, который заключён – сейчас и здесь –
Под потолками, в стенах этих самых комнат.

Когда приходит осень – паучки летят
На уносимой ветром тонкой паутине.
В какое небо метит их полёт? Хотя –
Мы говорим не о пути, а о причине.
Куда приводит паучков воздушный путь,
По сути дела, совершенно безразлично.
Он их уводит – от привязанности пут,
Цепей оседлости и притязаний личных.
А на девятом небе – люди без голов,
А если так, они без туловищ и прочих
Своих конечностей, и им не хватит слов
(А также ртов) – чтоб объяснить нам покороче

И, даже, длинно – что такое жизнь вдали
От нашей милой, но навязчивой, планеты, –
Как объяснить им не смогли бы мы, с земли,
Что хорошо лежать на солнышке раздетым.”
На этом Гунню сделал паузу – и вдруг
Любезно предложил – прилечь и выпить чаю.
Учёный Люй брал чашку из неспешных рук
И очень вежливо благодарил сюцая.
...Стоял один из тех приятных летних дней,
Когда сам воздух дышит яблоком и мятой...

Сюцай с Лэ Люем пили чай – на самом дне
Восьмого неба, не заботясь о девятом.




Глава 26
в незримых поисках конца зимы

северный ветер
снова о смерти поёт.
пусто в амбаре.

Гунню открылась
сущность принципов дао:
когда приходишь,
кланяйся, а уходя
не забывай прощаться.

хрустящий ручей
петляет потерянно,
скользит под ногой.

упокоившись,
костенеют снежинки...
обещание.




Глава 27
О том, как сюцай держал оборону задолго до Декамерона

Сюцай однажды вечером сидел с какой-то женщиной,
О вечном всуе размышлял – и судьбах человеческих.
От женской близости его бросало в дрожь, а темнота
Казалась вещею... Сюцай вздыхал – и вспоминал кота.
У женщины рука была привычна к земледелию;
Сюцай благоразумно ждал, смещаясь еле-еле, –
Подальше от её больших ладоней и запястий,
Гадал о том, как лучше жить: спокойно – или счастливо?

Большая женщина росла в его воображении,
Казалось, схватит, как осла, и на себе поженит.
А если не поженит, то заставит ублажать себя –
Мужским началом, лживым ртом, и – даже – целоваться!!
(Сюцай резонно полагал, что смыться не получится,
Поскольку женщина ввела – и заперла на ключ его.)
Спускалась ночь. От женских форм и ласк слегка потерянный,
Сюцай конечностью любой напоминал растение.

Его вершки и корешки, скукожась, как от ветра,
Производили действия, для глаза незаметные.
О, если б только знал сюцай, какими казановами
Расцвечен будет вскоре мир, на равенстве основанный,
Где роли женщин и мужчин меняются местами,
И каждый хочет в сексе быть – как Мао или Сталин!
Но делать было нечего, он оставался в темноте –
Вдвоём с какой-то женщиной, скучал, вертелся и потел.

В таких мучениях прошло, должно быть, целых три часа.
От приставаний женщины сюцай отчаянно устал.
И вдруг был осенён простой, но действенной, идеей:
“Мне нужно очень... по нужде,” – сказал он, чуть робея.
Большая женщина взяла расписанную вазу
И протянула Гунню, но тот отказался сразу:
“Спустив с себя исподнее, терзать сосуд эпохи Хань[19]
Не может верноподданный, как недостойную лохань!”

Поняв, что Гунню Сисы образумить не получится,
Поскольку в вазу ханьскую он не желал мочиться,
Большая женщина свела сюцая за’ руку во двор
И согласилась подождать... – И ждёт, должно быть, до сих пор.
...Сюцай летел, как ласточка, не чуя под собой земли, –
Счастливей, чем брачующий дельфин, ныряющий в залив.
И вскорости входил в свой дом, где страшно проницательный
Инь-янский кот сидел впотьмах, вполне самостоятельно.

Сюцай ощупал голову, заполненную ватой.
“О вечном всуе размышлять, – заметил он, – чревато.”
“В подлунный мир все существа грядут с правами равными,
Но стоит женщину найти – и кончишь жизнь бесславно.”
“Остерегайся их!” – сюцай рек голосом решительным.
Кот неприступно промолчал, взглянув неодобрительно
На Гунню – виноватого, усталого, в испарине...
Затем, смягчившись, подал знак: “Корми меня, Лотарио![20]”




Глава 28
О тонкости понимания сюцаем фелинологичных хиазмов

Гунню Сисы отнюдь не всегда был сама простота,
Даже если ему представлялось, что это не так.
Он безмерно гордился котом,
А сам кот часто думал – о том,
Что гордится сюцаем, который лелеет кота.




Глава 29
Сюцайские страсти по мышам

“Доить котов – всегда некстати и не здо’рово,” –
сказал сюцай коту достаточно сурово,
(кот в это время мышь уписывал за бороду), –
“и было бы умней приобрести корову.”

Сюцай желал мышам добра и процветания,
а кот их потреблял, поскольку прагматичность
была его чертой, и от недоедания
он вес терял – как кот, как тело и как личность.

Сюцай кормил кота и выпускал на улицу,
но местным грызунам ничто не шло на пользу:
кот уплетал омлет с грибами или курицей,
шёл убивать мышей и возвращался поздно.

Сюцай любил кота и строго не отчитывал,
хоть видел, что мышам приходится несладко.
Кот редко возражал, а пышность и упитанность
прекрасно шли – к лицу и к жизни распорядку.
 
А жизнь текла своим, весьма особым, образом.
Курчавились бобы, зима сменяла лето...
Сюцай кормил кота, а кот слонялся по’ лесу
и истреблял мышей, не следуя советам.

Но как-то раз лиса (а может быть, и женщина)[23]
решила поиграть с котом в его же игры.
Кот прибежал домой, хромая, и невесело
сел уплетать обед в тени плакучей ивы.

Сюцай принёс бальзам и, смазывая ссадины,
ощупывал кота – и поучал попутно.
Кот смутно сознавал, что пользовался задним – и
седалищным – умом, притом сиюминутным.

Сюцай ему сказал, цитируя Конфуция:
“Слова теряют смысл, как мы – свободу, котик.”
Кот наконец-то внял увещеваньям куцым – и
с тех самых пор мышей не трогал даже когтем.




Глава 30
Сюцай даёт важные пояснения коту на пороге осени

Приближавшаяся осень солнца плод слегка примяла,
Сделав горизонт зелёным, цвета недоспелых яблок.
Гунню Сисы на пригорке ел подвяленные сливы
И закатом любовался, – безмятежный, как крапива.
Жёлто-розовые тучи, шевелящие боками,
Арестовывали взгляд и атрофировали память.
Гунню вспоминал триграммы ба гуа, – давно "И Цзином"
Увлекаясь. Вдруг воспрянув, ветерок погладил спину...

Показавшись из-за дома, кот направился к сюцаю
И потёрся. Гунню ожил и немедленно растаял.
Между тем, улегшись рядом, кот спросил его о чём-то.
Две нарядные вороны взмыли, отливая чёрным...
Гунню так коту ответил: “Невозможность жизни вечной
Обусловлена – не телом, а конечностью перцепций.
Часто, люди проживают три-четыре разных жизни;
Это значит – жизнь конечна, но от смерти не зависит.”

“Смерть – субстанция иная, связана с потерей тела,
А поэтому – всех знаний, практик, опыта и веры.
Интересно то, что память предыдущей жизни – смутно
Остаётся в смерти с нами, ширя амплитуду чувств, а
Это значит, что при жизни постараться должен каждый, –
Отказавшись от гордыни, научиться быть – не важным.”
Зрело выслушав сюцая, кот был мудростью такою
Беспредельно очарован, совершенно успокоен.

...Приближавшаяся осень нам напомнила о детстве.
Снять бы поскорее обувь и до пояса раздеться!
Покатиться прямо в небо, – к шэнь, благому духу-богу!..
Или сбегать на пригорок, где сюцай с котом под боком...
Мы лишь издали – в два глаза, а возможно, и в четыре –
Взглянем на дихотомию, – их оставив в странном мире
Поднебесной, где возможна диалектика простая;
В ней сюцай коту положен, а инь-янский кот – сюцаю.




Глава 31
Суета сует в день рождения сюцая

Пришла весна.
Лес оживал вдоль прошлогодней вырубки.

Сюцай сидел под вязом, а на нём сношались воробьи.
С востока плыли облака – белей бумаги рисовой,
на горке цвёл каштан, под ним совокуплялись крысы.
Сюцай раздумывал о том, как мир богат и многолик...
Ветвился куст багульника, а рядом белки трахались.
Пылила хохотун-трава, тычинились трилистники,
а в них случались пауки и спаривались слизни.

Бельканто соек и сорок смущало многословием...
Две саранчи приклёнились – и занялись любовью.
Чехвостились хорьки – в плену эякулярной повести,
большая выдра хвост загнула... «осторожно: пошлость!»
Древесные лягушки в предвкушенье копуляции
валились гроздьями с ветвей, но Гунню не сдавался,
стараясь мысли удержать – на символах пространственных,
а мимо мчались барсуки, измученные страстью.

Грунт животворно двигался, трещали ветки и сучки,
а небо мнилось пенистым, и в нём венчались ласточки.
Сюцаю было совестно следить за размножением
всех окружающих существ – в день своего рождения.
Эфемериды сеялись – блестящими потоками...
К двум бабочкам ещё одна пристраивалась сбоку.
Сюцай смирился с общим анормальным поведением.
Лес разбухал от брачеваний, оплодотворений...
Все отдавались беготне, гоняясь за партнёрами.

...Сюцай был рад и удивлён, что день прошёл так скоро,
не отягчив его ничуть подобными задачами, –
и вновь пора кормить кота, да и себя впридачу.




Глава 32
Бытовая философия равнодушного к зимородкам[21] сюцая

Если Гунню Сисы втайне замышлялось
что-то важное и истинно-большое,
результат почти всегда случался мелок
и, по сути, совершенно бесполезен.
Рассудительный сюцай был беден, холост,
но хранил юань[22] душевного покоя,
сторонясь привычно – лис,[23] распутных девок
и привязчивых блатных маньчжурских песен.

Всем азартным играм и волшебным зельям
он предпочитал поэзию и фрукты.
Изучал, бывало, чаньские трактаты
и нередко на вечерние прогулки
отправлялся в одиночестве, – бесцельно
брёл вдоль берега по глинистому грунту,
над обрывом встав, как будто так и надо,
вниз мочился – на полынь и незабудки...

Приготовив ужин незамысловатый,
поглощал его – довольно и неспешно.
Покормив кота и сполоснув посуду,
выходил – послушать птиц, взглянуть на небо,
обсудить с соседом корни тхеравады[24]
или лунного календаря погрешность
(ведь цзюнь жэня[25] прошлогодние посулы
обсуждать с соседом было бы нелепо).

Так и жил сюцай, и вскоре в Поднебесной
не нашлось бы никого, кто не был лично
не знаком с ним. Но соседу представлялось,
что как пятая нога гнедой кобыле
он необходим вселенной. Неизвестно,
так ли мнилось Гунню Сисы; – ведь клубничным
сладким самогоном подкрепившись малость,
видишь: мир не плох...

И так оно и было.




Глава 33
Сюцай прикасается к таинству Тай-и,[26] при этом не забывая кота

Листопад одного листа Гунню Сисы однажды в среду
Наблюдал, находясь в кустах. Неожиданно, резкий скрежет,
Нарушающий мыслей ход, долетел от китайской вербы[27]
Возле речки. Любимый кот Гунню – им очарован не был,
И фигура его хвоста отразила мгновенный трепет.

А в каких-то иных местах, о которых сюцай не ведал,
Этот скрежет мог вызвать – страх и стенания невоскресших.
Гунню, пошевелив носком, продолжал созерцать, свирепо,
Листопад одного листа.

Из могилы своей восстав, поразился Великий Предок –
Тем, что Гунню, качаясь в такт, медитирует; тем, что брезжит
Перед ним сущность вечных вод (их Чэн Тан[28] испросил у Неба),
И в какой громовой аккорд, раньше кажущийся нелепым,
Превращается пустота, если видишь сквозь лес запретов –
Листопад одного листа.




Глава 34
Мелкие хитрости сюцая

Если с утра притвориться, что пьян,
значит, весь день отдыхаешь.
Гунню нарочно оставил стакан
и полбутылки вина у леска,
чтобы они пастухами
днём обнаружены были, а сам
лёг с головой в ароматный бурьян,
типа, назло – и друзьям, и врагам,
и господину Лу Ханю.

Летнее солнце светило в лицо,
мелкие твари жужжали.
Гунню себя ощутил молодцом,
лёжа среди кабачков, огурцов –
в тапках и старой пижаме.
Зрела смородина. Несколько сот
яблок висели над кромкой кустов.
Бражники – ввысь, имитируя сов,
тучно взмывали. Со ржаньем

чья-то лошадка паслась на холме
в пол-оборота к сюцаю.
Гунню глядел, как на дальней сосне
крупная чайка, белее, чем снег,
тщилась усесться. Венцами
соприкасался укроп. Цикламен
листики грел, а настойчивый хмель,
шишки растя, собирался к зиме
обзаводиться усами.

Гунню лежал – и, в своей простоте
не увлекаясь мечтами,
думал: о снах, об инь-янском коте,
о перманентности библиотек
и вирулентности знаний,
о безобразии и красоте,
о бесполезности плотских утех
и неизбежности странных вещей, –
тех, что его ожидали...




Глава 35
О том, как сюцай побывал на празднике Луны

«Если человека повстречал,
значит, день потрачен не напрасно.»
Гунню Сисы повторил за час
“Здравствуй! Здравствуй! Здравствуй! Здравствуй! Здравствуй!
Здравствуй! Здравствуй!” – больше сотни раз.
“Здравствуй!” – он уже со счёта сбился,
чувствуя себя, как пе[ссими]ст,
повстречавший б[ро]скую девицу.

От избытка встреченных людей
Гунню ощутил тахикардию.
(Так приходит нравственный п[одл]ец
к филантропу с комплексом гордыни.)
“Здравствуй!” Здравствуй, ё[лоч]ный Китай!
Здравствуйте, за[трёп]анные люди!
Гунню, переставший их считать,
мрачно думал: то ли ещё будет!

Толпы шли и шли – до темноты
праздника Луны и Урожая.[29]
Кассии душистые цветы
в тёплых струях воздуха дрожали...
Гунню понял (в голову моча
бьющая – для мудрых не помеха!):
«если никого не повстречал,
значит, и расстраиваться – не[с кем].»




Глава 36
О том, как сюцай смог уберечь себя от оборотней

Сюцай считал себя несуеверным человеком,
Но оборотней-лис всегда старался избегать
И, даже защитив себя надёжным амулетом,
Предпочитал от них спасаться – прячась под кровать.

Обычай этот был весьма полезен Гунню Сисы,
Однажды сослужив ему услугу. Как-то раз
Сюцай остался погостить у господина Цзи-Цзы,
Который был на шутки неэтичные горазд.

Глубокой ночью Гунню Сисы пробудился в страхе,
Почувствовав, что в темноте чернильной – кто-то есть,
И тут же под кровать заполз – как был, в одной рубахе,
А призрак не нашёл его в постели и исчез.

...Услышав поутру, что познакомиться желают
С ним целых трое Цзи-Цзы незамужних дочерей,
Сюцай сообразил, какая с ним велась игра – и,
Не попрощавшись, в тот же час уехал поскорей.

В дороге, увидав, как три пушистые лисицы[23]
Глядели на него – весьма призывно – из кустов,
Сюцай имел возможность совершенно убедиться,
Что счастливо избег тройных супружеских оков.




Глава 37
Сюцай вспоминает отрывки из Оды сове,[30] прогуливаясь вдоль реки

                Трипитака и остальные тогда поняли, что преследовало их, и 
                поблагодарили Обезьяну за оказанную им защиту. Когда солнце
                взошло повыше, они перенесли писания на плоское место,
                возвышавшееся над берегом, и расстелили их для просушки. До 
                сих пор это место зовут "Скалой Где Сушились Писания". Там
                же они высушили свою обувь и одежду.
                (Ву Ченг-ен, "Обезьяна", гл. 29)

Маленькие обезьяны были страаааашно велики;
оттого сюцай подумал у излучины реки:
“если б этим обезьянам удалось построить мост, то
повторить их подвиг людям Юэ[31] вряд ли будет просто.”
Солнце пряталось за лесом, небо вызвездилось справа, –
Гунню обнаружил, слева приближаясь к переправе.
Вдруг припомнилась цитата из придворного Цзя И:

«В год шаньэ[32] слетелись совы – на исходе дня гэн-цзы –
к месту, где я обитал, расселись с видом безразличным.
Лето только начиналось. Я достал свои таблички
для гаданий, вынул книгу с указанием числа...
Предсказание гласило: "Если диких птиц послал
случай в дом влететь, – хозяин вскоре этот дом покинет."
Я спросил сову: “Куда мне уходить? Где жить отныне?..”»
К Гунню совы не слетались, но, сойдя тропой на берег,
он отметил, что поэту мог бы с лёгкостью поверить.
«Всё вокруг претерпевает изменения, и нет
ни конца, ни остановки. То, что движется извне,
в виде зримых форм, и ци – сменяются в водовороте.
Глубину и сокровенность, беспредельность дней коротких
человеческая речь не выражает адекватно.»

Гунню вспомнил это место – и пустился в путь обратный.
Он любил читать даосов, становясь всё безмятежней;
в мудрость ложную не верил, и в не-ложную. Поспешно
не судил, освобождаясь, – ставший человеком дэ,
угнездившимся в безбрежном, то есть – в сущности – нигде.
Пусть Великий Круг Гончарный[33] всё разбрасывает вещи,
пусть все существа – в заботах об убежище и пище...
Гунню Сисы шёл по лесу – неопознанный, обычный,
не жалеющий себя, не потакающий привычкам,
не имеющий ни пяди, где бы мог поставить ногу,
не желающий, как лодка в море, ничего иного...
Мир вокруг то распускался, то затягивался туже...

Гунню шёл – читать о совах и коту готовить ужин.




Глава 38
Необременительные рассуждения сюцая

Сидит ворона на сосне, – на то она ворона.
Две белки носятся вверх-вниз, – на то они и белки.
А Гунню Сисы – как сюцай, в природу не влюблённый, –
пришёл под вечер в старый бор на лисьи посиделки.

Принёс с собой кувшин вина, немного всякой снеди,
развёл малюсенький костёр из прошлогодней хвои
и повалился на’ спину – смотреть как звёзды светят
и размышлять о вечности и о свободе воли.

Он рассудил, что тяготы и краткосрочность жизни
свободе воли не позволят проявиться явно,
а значит – можно почивать среди пригорков мшистых:
ведь если воли нет, то дел серьёзных – и подавно.

Затихли звуки на реке. Взошла луна над лесом.
Сюцай доел свою еду, допил вино – и, сонный,
решил немного приподнять над выбором завесу...
Его услышали – барсук, неясыть и ворона.

...Вот у костра лежит сюцай – с котом, который дома,
и на него из-за кустов глядит лиса лесная;
при этом нос его храпит приятным баритоном...

Сидит ворона на сосне. Свободная? – Кто знает.




Глава 39
Трагическая история о сюцайской диете и любви поэтессы

Пусть сюцайскому коту худеть не надо,
сам сюцай решил: возьму да похудею!
Так бывает – человек упрётся взглядом
в совершенно непотребную идею.

Гунню Сисы был отнюдь не лилипутом
и, как водится, решил начать с диеты,
исключив сперва все рисовые блюда,
калорийные закуски и десерты.
Не пошёл ещё четвёртый лунный месяц,
как исчезла четверть собственного веса.
Отчего-то Гунню сделался невесел,
по ночам к нему наведывались бесы
или демоны с костлявыми ногами...
Чтоб мечтать не о еде, а чём-то выше,
Гунню занялся искусством оригами
под присмотром местной поэтессы Си Ши.[34]

Очень скоро Гунню начал делать сносных
крокодилов и журавликов, а кроме
них, он плёл миниатюрные подносы
для провизий, – ибо голод был огромен.
Кот об этом думал с лёгким содроганьем,
нанося ночной визит соседским курам, –
так вскрывались неожиданные грани
Гунню Сисы удивительной натуры.

...Продержавшись на журавликах и виршах
целый месяц, до того возненавидел
Гунню Сисы поэтическую Си Ши,
что предстал ей как-то в натуральном виде,
полагая, что теперь-то, без одежды,
невозможно будет избежать скандала.
Поэтесса, вопреки его надеждам,
не смутилась и стремглав не убежала.
Убежать пришлось застенчивому Гунню –
и до вечера скитаться в огородах,
нагишом спасаясь в зарослях петуний
от глумливого глазастого народа.

Возвратившись в свою хижину, голодный
и замёрзший Гунню плюнул на диеты –
и с тех пор всегда обедал очень плотно.
Ещё больше полюбив его за это,
кот вернулся к жизни – сытой и ледащей.
А сюцай забросил вирши с оригами,
отчего решилась удалиться в чащу,
видя Гунню, непреклонного, как камень,
безнадёжно-романтическая Си Ши,
написав на дщицах[35] три стиха прощальных
и поведав миру, что – луанем[36] с крыши –
улетает коротать свой век печальный...

Как сказал поэт, "дальнейшее – молчанье",[37]
потому что нам с сюцаем неизвестны
все подробности истории скитаний
повредившейся на Гунню поэтессы.




Глава 40
сюцай размышляет в лесу об аккомодирующей природе совершенства

если трупы не сбрасывать в реку, то скоро начнётся
эпидемия: здесь их весной поразительно много.
Гунню Сисы шагал по тропе, комариного носа
не просторней, но вскоре нашёл грунтовую дорогу.
было пасмурно. предположительно-северный ветер,
отыскать ускользающий юг потерявший надежду,
то раскачивал голые, с пухлыми почками, ветки,
то, коварно, стремился к сюцаю пролезть под одежду.
если долго идти вдоль заросшего тёрном оврага,
то придёшь к небольшому обрыву, за самой опушкой,
а затем, повернув у трёхглавого дуба направо,
обнаружишь поляну, где часто кукуют кукушки.
Гунню Сисы любил, приземлившись на этой поляне,
посвящать своё время раздумьям о разных предметах,
например, о причинах небесных полярных сияний
и о том, почему недобр; предвещают кометы.

удивительно в мире лишь то, чего мы не способны
ни заметить, ни даже понять: человеческий логос
не приветствует скрытых пружин, механизмов особых.
лже-концепт "совершенное тело не знает поломок"
устоялся в умах, не знакомых с теорией дао,
и любая структура считает себя совершенной, –
наподобие внутренних циклов великой мандалы.
в соответствии с этим, любой, самый мелкий, мошенник
полагает себя не причиной дисторсий, а жертвой,
и надеется, разбогатев, отойти к медиане
человеческой вечной натуры, – мужской или женской,
идеально вмещающей сумму страстей и страданий.
Гунню видел, как солнце садится за краешком леса,
неожиданно вынырнув сквозь коматозные тучи,
вспоминая о друге, который решил разболеться
и прислал ему утром письмо, – преподобном Сян Туе.
тон письма был, согласно канону, достаточно бодрым,
но тактичный сюцай разобрал, что Сян Тую не сладко.
так, бывает, заметишь крапивы ростки под забором, –
а забор не сплошной, и за ним расположены грядки...

вот тогда и подумал сюцай о мерцании судеб,
о стечении неконтролируемых обстоятельств,
регулирующих, например, поедание супа
в келье монастыря, где болеет твой друг-настоятель.
и ещё он почувствовал, что безмятежное сердце,
постигая любовь, не обязано быть безучастным.
так, строитель, сложив идеальную сферу из секций,
понимает, что полюс тождествен любой её части.
если б Гунню пришлось выбирать, самому, из животных –
совершенную форму для будущих реинкарнаций,
он бы выбрал яйцо – птиц, рептилий, – пустынных ли, водных, –
но с такой скорлупой, чтобы в ней почивать лет пятнадцать,
принимая легко – и невнятность зачаточной мысли,
и фрустрацию эмбриональной, естественной, позы,
в двух шагах от Создателя, – там, где встречаемся мы с Ним
и, вдвоём, наблюдаем за внутренней метаморфозой.




Глава 41
О том, как сюцай сумел воспользоваться отсутствием монаха

Кот всё реже отправлялся в лес.
А сюцай любил гулять по ле’су,
начихав на совесть и принцесс,
карму и вселенские процессы.

В хижине, стоящей над рекой,
жил монах – и ничего не делал.
Ночью звёзды плыли высоко,
устремясь за звёздные пределы...
И монах, подобно им, всегда
выпадал всё дальше за пределы.
А внизу – текла, текла вода,
жидкое бесформенное тело.

Как-то раз, шагая через лес,
проходящий Гунню обнаружил,
что монах из хижины исчез.
Обратив лицо к небесной луже,
Гунню понял: одинокий мирт
стал не одинок, расцветший в чаще,
(Приходящий[38] – не приходит в мир,
оттого-то он и Приходящий),
и постиг, что синтез перемен
с чистой безупречностью – возможен,
потому что Будда, летний день
и три цзиня[39] льна – одно и то же.[40]




Глава 42
Рассматривая ярмарку с вершины лесистого холма

Гунню вдруг понял:
В этом мире нет смысла,
Ибо сам он – путь.




Глава 43
О том, как сюцай повстречал даосских небожителей

Сюцай однажды повстречал – нечаянно, в лесу –
Даосских небожителей. Отведав их вина,
Он долго пел, выплясывал... Затем – ловил лису,
Чтоб лучше убедиться, что не женщина она.[23]

Но голыми руками за хвосты не ухватить
Ни лис, ни даже страусов, а потому – сюцай,
Побегав по оврагам, быстро понял, что претит
Его душе охота, и уселся – созерцать.

Взошла луна над соснами, гигантский дикобраз
Пришёл полюбоваться на сюцая из кустов.
Сюцай слегка похрапывал, как поступал не раз
Во время медитаций, воздержаний и постов.

Когда благой Чжан Лян бродил излучинами Сы,
А Цюй Боюй заведовал делами в царстве Вэй,
Юпитер не задел созвездий Птиц и Рыб хвосты
И климат в Поднебесной улучшался каждый день,

Даосских небожителей мог повстречать любой,
И даже, как сюцай, вкусить их странного вина,
А после, буераками, гоняться за лисой –
Затем, чтоб убедиться, что не женщина она.

...Рассвет порадовал лисиц картиной: у ствола
Похожий на сюцая безымянный человек
Бубнил сосновым веткам что-то вроде: “Исполать!”,
Пытаясь получить от них разборчивый ответ.




Глава 44
Сюцай с котом рюминируют[41] над идеями всепрощения

                — Ну, эта метафизика мне не по силам. Так я засну.
                — Ложись, ложись.
                (Л.Н. Толстой, "Нет в мире виноватых")

Гунню снова захотел себя простить:
человек себе он, всё же, не чужой,
и хорошего – немало от себя
в жизни видел, даже все секреты знал.
Но уж больно велика была вина –
за неправильные мысли, за слова,
леность, тупость, увлечённость ерундой,
за предательство глубинного-себя.
Нет, прощать себя – решительно нельзя.
Лучше строго и примерно наказать,
чтобы было неповадно и себе.
Только – чем конкретно? Образом каким?
Разве только отказавшись от себя...
Но тогда – кого наказывать? За что?..
Вот задача! А казалось, что пустяк.
Гунню Сисы даже несколько вспотел
и решил – пора пить чай, кормить кота,
а проблему непосильную сию
отложить – опять – на следующий день.

Кот был толстым, дружелюбным и большим.
Он давным-давно за всё себя простил
и с тех пор благообразно принимал
непосредственно таким, каков он есть.
Долгий ужин продолжался дотемна:
рис с изюмом, мягкий сыр, пак-чой,[42] грибы,
барбарисовый сироп, зелёный чай,
и опять – зелёный чай, зелёный чай,
и опять – зелё...... но тут вмешался кот,
деликатно убедив сюцая в том,
что нагрузка на [дыхательный] пузырь
ночью может оказаться роковой.
Гунню сел напротив тёмного окна,
поглядел на тёмно-жёлтую луну
и подумал, что пора себя простить,
но вначале – беспощадно наказав.
Он уселся поудобнее в углу –
и припомнил всё, что вспомнилось, причём
постарался ничего не позабыть.

...Кот, закончивший вечерний моцион,
возвратился – и будить его не стал,
ибо всё прощал – и Гунню, и себе,
но на всякий случай всё же укусил,
очень ласково, за ухо.
С криком «АРГХХ!!»
Гунню Сисы подхватился и, со сна,
всё простил – и дружелюбному коту,
и себе (возможно, зря, но всё равно),
и соседу, и наставнику Хунь-ши,
неожиданно расщедрившись, но тут
сон сморил его – и дальше он не мог
ни прощать, ни не прощать, и даже кот
был не в силах продолжать с ним диалог
и поэтому ушёл на кухню спать,
мимоходом съев – коренья, сыр, грибы,
и простив себя за это раз пять-шесть...




Глава 45
сюцай приносит обет в предвечерний час

в поле росли полевые цветы,
стлался навоза удушливый запах.
Гунню вспотел – и в тени, чтоб остыть,
сел, обратившись глазами на запад.

солнце стояло ещё высоко.
сладкий каштан, укрывающий Гунню,
ветви раскинул над чахлым леском
в виде обширной зелёной лагуны.

божья коровка, слетев на ладонь,
лапки сложила в безмолвном привете.
Гунню сказал: “возвращайся в свой дом, –
где-то на небе горят твои дети!”

чуть ужаснувшись, коровка всползла
на указательный палец – и взмыла...
Гунню усовестился и послал
ей пожелание: странствовать с миром.

                ***

...в мире, где странствия – императив,
где невозможно без лжи и уловок,
Гунню травинкой обет начертил:
впредь не обманывать божьих коровок.




Глава 46
Гунню Сисы отправляется на свидание

Это глупо, потому что это странно.
Безнадёжно, унизительно и дико.
Гунню Сисы нёс букетики тюльпанов, –
Не нарциссов, не мимозы, не гвоздик – и
Собирался их вручить одной знакомой,
Что давным-давно собой смущала мысли,
Уводя от состояний невесомых.

Было мокро и цветы слегка раскисли.

Но сюцай упрямо нёс букеты мелких
Ярко-жёлтых остролиственных тюльпанов,
Этой выходкой производя отметку
В дневнике взаимоотношений странных –
С той, которая его не замечала,
Каждый раз предпочитая самураев,
Лишь для них копила чувственные чары,
С Гунню Сисы только походя играя.

Но сюцай, смирившись, нёс свои тюльпаны,
Ни на что уже, по сути, не надеясь,
Понимая, что ведёт себя престранно.

Ветер трогал сосны и цветущий вереск.

Гунню шёл и безмятежно улыбался,
Словно знал секреты всех людей на свете.
Ощущал ли он себя в тот миг скитальцем?
Созерцал ли – в лужи падающий вечер?..
Расцветала между рёбрами – тюльпаном –
Та любовь, которой ничего не надо:
Ни касаний, ни чудес – смешных и странных,
Ни признаний, ни взаимности, ни взгляда...

Просто есть такая женщина на свете,
О которой в летних сумерках мечтая,
Невозможно утвердительно ответить –
Хороша она? Распутна ли? Свята ли?..

Просто есть такой сюцай, немного странный.
И в какой-то моросящий летний вечер
Он несёт букеты маленьких тюльпанов
На с трудом воображаемую встречу...




Глава 47
Предрассветное

Гунню Сисы в этот раз проснулся затемно,
в ожиданье – чем рассвет его порадует,
показавшись сам себе – необязательным.
Где-то в вышине – такой, что рвутся радуги, –
различались потаённые вибрации.
Гунню Сисы ощутил их непосредственно: –
столь знакомые Овидию с Горацием,
и сюцаю были гостьями нередкими.

И от этого душа его наполнилась
эманациями, тонкими и смутными,
словно он блуждал в пещере, обнаружив лаз,
незаметный для его подземных спутников...
Гунню вспомнил, как Конфуций, разминувшийся
как-то в Чжэн с учениками, после выслушал
от Цзы-Гуна небольшой доклад о чудесах:
не успели путешественники сделать шаг,

как увидели бродягу, отдыхавшего
у дороги, за Восточными воротами,
походившего на Яо, Шуня и Цзы Во,
только тело было более короткое; –
он казался, как бездомный пёс, потерянным.
Рассмеявшийся Конфуций показал им нос:
“Внешность у меня другая, – характерная, –
но "бездомный пёс" – как точно это сказано!”

Гунню Сисы вдруг открылось, что он тоже стал
воплощённым средоточием бездомности, –
несмотря на дом, кота и тягу к тем местам,
где заканчивал карьеру не один артист, –
потому что жизнь, которую мы меряем
отделяющими «нас» от «них» заборами,
постоянно демонстрирует, что «менее» –
это больше, несравненно больше – «более».




Глава 48
В ожидании возвращения сюцая

Два буддийских монаха пришли навестить
Гунню Сисы, но дома его не нашли.
На холме занимались любовью ослы,
буйной страстью немного монахов смутив.

Порешив дожидаться сюцая, монах
снял сандалии, сел у восточной стены
и спросил у собрата – насколько важны
для учения Будды – упорство и страх.

Осторожный собрат отвечать не спешил,
а раздумывал, глядя на чертополох
(пук его Гунню Сисы нарочно берёг
для сухих композиций).

Возможно, решив,
что ответа не будет, сидящий собрат
указал на ведро для полива, сказав:
“Тот, кто видит ведро, – разумеется, прав.
Тот, кто знает, что в нём, – не сумеет забрать
это знание, – значит, оно – пустота.
Ты согласен?” – Монах почесал бритый лоб.

Из-за дома пришёл толстый кот. Под столом
был рассыпан горох, на столе – горсть песка.
Сосчитать не пытаясь горошины, кот
нарочито-спокойно прошествовал – за
куст магнолии, глянув монаху в глаза –
будто вскользь намекал на вселенский закон.

Тут сидящий собрат обратился опять:
“Видишь возле плетня узкогорлый кувшин?
Если в лунную ночь кто-нибудь совершит
омовение, – можно ли будет понять,
что вода отражает его – как луну?
Ведь в кувшине луна – просто блёстка на дне.
Сколько Так Приходящему38 нужно не-дней,
чтобы не-сосчитать – сколько капель вовнутрь
упадёт, если станет внезапно дождить –
как в тот год, когда двадцать восьмой патриарх
путешествовал к северу? Нужен ли шарф,
если горло исчезнет в пути?”

“Подожди!” –
пробурчал тот монах, что стоял у плетня, –
“Ты несёшься, как будто лишился ума,
головой – во всё более плотный туман,
совершенно запутав себя и меня.”

С укоризненным "МЯУ!" вернувшийся кот
подозрительным взглядом монахов обвёл,
сокрушённо чихнул – и, запрыгнув на стол,
показал им свой зад и пушистый живот.
В этом "МЯУ!" цвели глубина, красота
и такой отстранённый кармический смысл,
что монахи немедленно вняли, – и ввысь
устремились их помыслы.

Что до кота –
столько благости было во взоре его
– (Гунню Сисы питомцем гордился не зря), –
что лишь только последняя жалкая дрянь
не дала бы ему подкрепить естество.

...Солнце плавило спины. Жужжали шмели
у цветов пассифлоры. Клематис пылил,
раздвигая тычинки. Кричали ослы
на холме, приглашая слегка пошалить...

Перед ужином робкий сосед, просто так
заглянувший к сюцаю во двор, потрясён
был внезапной картиной, – прекрасной, как сон:

два монаха почтительно кормят кота.




Глава 49
Чайка по имени[43] Гунню Сисы

Пожилой наставник Цянь и
Гунню Сисы как-то вместе
обсуждали невозможность
превращений – в сов и чаек.
Птицам было крайне лестно,
что о них рядил сюцай, а
не о рыбах, многоножках
или бабочках случайных.

Сад был преисполнен неги
и докучных насекомых.
Солнце трогало сердечки
поспевающих черешен.
Перейдя к вещам посконным,
в споре сильно раскраснелись –
Гунню, вздорный, как овечка,
Цянь, строптивый, как орешник.

После долгих рассуждений
Гунню с Цянем подкрепились
замечательной наливкой
из терновника и вишни.
В облаках цвёл амариллис,
не отбрасывая тени...
Предзакатные левкои
разрастались в небе пышно.

Гунню сполз щекой на клевер,
Цянь – затылком в медуницу.
Ветерок ерошил вербы.
Совы с чайками пытались
собеседникам присниться.
Тучи двигались на север...
Тетрацентрон в дождь не верил,
ствол согнув, как вредный старец.

Гунню Сисы снилось море
замороженного света.
Медленно катились волны
фосфорических приливов...
Старый Цянь не знал ответов,
и поэтому не спорил.
А сюцай парил – свободным,
белоснежным и счастливым.




Глава 50
Сюцай совершает вечернюю прогулку

Гуляя в сумерках вдоль рисового поля,
сюцай задумался о недоступных женщинах
и тех, поистине комических, суждениях,
в которых люди подают проблемы пола.

Сюцай глядел, как на холме, поросшем лесом,
мальчишки прыгают над языками пламени...
Сюцай и сам не чужд был актов безалаберных,
а необузданность считал и вовсе – лестной.

И вот: идёт сюцай вдоль рисового поля
и вслух цитирует таблицу умножения,
но в то же время втайне думает о женщинах,
как эллин – о вреде зеноновых апорий,[44]

когда не может совместиться с черепахой,
ползущей рысью и презрительно глядящей на
неумолимо набегающего эллина...
А тут – идёт сюцай, и ум его распахнут;

у кромки поля он сворачивает в чащу,
где слышен говор лис и голоса молчащих сов,
и понимает, что на этом день закончился
и отлетел, по сути – так и не начавшись.




Глава 51
Опасные мысли сюцая

Бабьим летом сюцай удалился в безлиственный лес –
для молитвы, для дум, для каких-то насущных потребностей.
И, заметив советника Бо, чуть не ляпнул: “Подлец!”,
потому что властей не любил, – но любил привередничать.

А советник сидел на подушке опавшей листвы
и пытался, при помощи кисточек, увековечивать
то ли небо над кедрами, вяло текущее ввысь,
то ли тени под ними, – синдром приходящего вечера.

Гунню Сисы заметил в траве золотого жука,
не успевшего выдергать нити осенних паломничеств.
Гунню тоже улёгся в траву – наблюдать, как закат
наполняет прохладное небо оттенком соломенным.

И открылось ему, что он знал – но припомнить не мог –
ни названье жука, ни известное имя советника.
А затем он открыл, что забыл, возвращаясь домой,
как зовутся цветы, чьи соцветия собраны в веники...

В неожиданно-страстных последнего солнца лучах
промокнув рукавом проступившие капли испарины,
Гунню думал о том, что не знает предела вещам; –
так разумно ли их, бесконечно, удерживать в памяти?..




Глава 52
Сюцаю передали, что его собирается посетить советник Цюй

Советник Цюй к сюцаю не пришёл, –
и верно: нахрена ему советник?
Возможно, с Цюем солнце ярче светит,
но и без Цюя светит хорошо.
Поэтому – сюцай уже просёк
зависимость: допустим, что советник
решил, что солнце без него не светит,
а даже если светит, то не всё.

А это означало бы, что ночь
наступит вскоре там, где Цюй не виден, –
в амбарах, погребах, хлевах, овинах...
И темнота бы падала, как нож,
оттяпывая ломтики – от мест,
где не было советника и солнца.
Сюцай, далёкий идолопоклонству,
решился бы на маленькую месть:

совсем не ждать советника; – и пусть
он светит там, где без него зачахнут!
Сюцай себя не чувствовал несчастным,
поскольку знал лишь пустоту и путь.
Неужто шелкопряду нужен шёлк?
Ужели мы поверим, что сюцаю
не хорошо – с котом и чашкой чая –
в тот день, как Цюй к сюцаю не пришёл?




Глава 53
О том, как сюцай встретил китайский Новый год

Пришёл китайский Новый год, а с ним – петарды, фейерверк,
Танцующие – лев, дракон, и красные фонарики.
Сюцай, проведший ночь в гостях, заметил, как взмывают вверх
Воздушных змеев стаи у излучины Хуай реки.

Один из змеев был похож на полосатого ежа,
Его предлинные хвосты напоминали мёртвых змей.
Сюцай споткнулся и упал, оставшись радостно лежать –
Рассматривая облака, пока не начало темнеть.

Там и нашёл его Кун-цзы – в прекрасном настроении.
Сюцай улавливал шум вод и армиллярной сферы звон...
Кун-цзы тотчас же разъяснил опасности гипотермий,
И убедил сюцая – встать ногами на небесный свод.

Сюцай при этом уверял, что слышит песни птицы фэн,
А рассудительный Кун-цзы следил за направлением,
И вскорости они вдвоём, не потеряв себя совсем,
Пришли к жилищу Гунню, где инь-янский кот свой ужин ел.

Интуитивно рассудив, что лучше – удалиться спать,
Кот благостно взмахнул хвостом, так приходящим[38] шля привет.
Кун-цзы попятился слегка, а Гунню (главный адресат)
Свалился на’ пол, попросив не зажигать в покоях свет.

...Стоял китайский Новый год. Кун-цзы сидел перед окном
И, уплетая лайчи, пел, когда сюцай сказал впотьмах:
“Кто благ и совершенномудр, тот, подкрепив себя вином,
Продолжит безмятежно спать, – пусть целый мир сойдёт с ума.”




Глава 54
Сюцай Гунню Сисы снова встречается с Дао Любви

Сюцай гулял в лесу и заблудился к вечеру.
Чтоб поддержать себя, он вспоминал Конфуция.
Из памятных вещей, что предками завещаны,
Одна была годна для этакого случая:

Дождавшись темноты, воспользоваться звёздами,
Чтоб выяснить – в каком, примерно, направлении
Идти… Но тут сюцай погнался за бесхвостыми
Животными в траве – и позабыл о времени…

Опомнившись, сюцай нашёл себя на просеке,
Ведущей сквозь сосняк в заброшенную хижину.
Привыкший доверять тому, что в руки просится,
(Не чувствуя себя подачками униженным),

Сюцай не пренебрёг скитальческим каноном и
Решил в ней до утра остаться, не обедая.
Он думал о коте, что дома спит, некормленый,
И о других вещах, которых мы не ведаем.

И вот, сюцай, один, сидит в лесу, у хижины,
И смотрит на луну с безропотным смирением…
Ведь мир вокруг, и мы – творения Всевышнего;
Как можно не уметь любить Его творения??




Глава 55
В преддверии весны сюцай снимает маску

Отслоившимся от тучи света корочкам
предстояло осыпа’ться в лес – снежинками.
Гунню Сисы встретил двух болотных курочек
и крестьян, несущих к берегу пожитки.
Предвесенний луг топорщился травинками.
Воды речки изобиловали карпами,
чьим глазам – тремя кургузыми болванками
представлялись лодки, гру’женные скарбом.

Гунню Сисы поражался скоротечности
холодов, и залюбовывался инеем.
Между тем, вблизи божественных источников
облака паслись на небе, словно свиньи.
В синих сумерках сюцай бродил по берегу,
замечая рядом массу интересного,
как крестьянин, восторгающийся городом,
либо житель степи, встретившийся с лесом.

Лес казался первобытным, диким, девственным,
полным сучьев и лишайника косматого.
Тонкий месяц вырисовывался явственно –
в виде жёлтой перевёрнутой ферматы.
Безнадёжно потерявшийся во времени
и охваченный внезапными любовями,
Гунню Сисы сбросил маску постороннего.
С кем сравнить его?.. –

Ну, разве что, с собою...




Глава 56
эпилог

сюцай не проснулся, когда на подушке
расцвёл абрикосовый свет.
он видел себя оторвавшейся грушей,
стремительно падая вверх.

внизу расстилались поля и деревни,
чернел обезлиственный лес,
а небо казалось остывшим и древним
и тихо звенело вослед.

сюцай смутно чувствовал, что, оставаясь
оборванной грушей, он мог
тянуть бесконечную нить узнаваний
в себе – бесконечном – самом.

он больше не делал попыток – вернуться
назад, к опустелым садам;
своей плодоножкой помахивал, куцей,
летел – и, сквозь сон, наблюдал,

как мир, где уже не осталось вопросов,
– не снегом, но чем-то иным –
заносит...
                заносит...
                заносит...
                заносит...

до самого края весны




Глава 57
на другой стороне Ничего

я сидел и наблюдал полёты чаек,
и смеялся, наблюдая их полёты.
небо плавно рассыпалось на запчасти,
облетало триллионами заклёпок...
я глядел на то, как две большие птицы
мерно кружат, невзирая на заклёпки,
и, по случаю, припомнил Гунню Сисы
и его кота. беспечно дверь захлопнув,
молодой сюцай, стремительной походкой
рассекая луг, исполненный ромашек,
представлял собой, одновременно, лодку
и гребца, который вёслами не машет.
Гунню был похож (бессмысленно и спорить,
как сказал монтёр, сравнивший штепсель с грушей)
не на тех гребцов, что правят лодку в море,
а на тех, что машут вёслами на суше.

был ли Гунню, в самом деле, так уж молод?..
облака полировали тонкий месяц,
рассыпая звёзды мелкого помола...
а сюцай и кот, который жил с ним вместе,
собирались поглощать свой скромный ужин
из яиц, каких-то овощей и риса.
эта тихая картина мне послужит
образцом непритязательности. крысам
человечество обязано не только
фармацевтикой, чумой и дружбой кошек,
но и строгой социальностью истоков,
регулирующих всё... но как роскошен
мир сюцайский!.. так он свеж, асоциален
и естествен; оттого ли – не печально
мне сидеть и вспоминать кота с сюцаем,
наблюдающих полёт бескрылых чаек?..




 
Комментарии
1   Сюцай (также шэнъюань) – низшая учёная степень в феодальном Китае, присваемая после сдачи экзаменов, ежегодно проводимых в региональных (уездных) центрах. Степень сюцая приблизительно соответствовала дипломированному лиценциату или бакалавру.

2   Эдо – древнее название Токио, использовавшееся до 1869 г.

3   Гун-гун – зооморфное божество, олицетворяющее водную стихию, обычно представляемое в виде рогатого исполинского чудовища с телом змеи. В конфуцианской традиции выступает отрицательным персонажем древнекитайских космогонических мифов.

4   Столп Небес (Тянь чжу) – мифическая гора, поддерживающая небо. Мифологическое объяснение причин движения светил с востока на запад состоит в том, что в результате великой космической битвы произошла мировая катастрофа, состоявшая в повреждении Небесного Столпа Гун-гуном, после чего на северо-западе небо накренилось к земле, а с противоположной стороны – отдалилось от земли, да и сама земля на юго-востоке накренилась, поэтому небесные светила стали двигаться по небу в северо-западном направлении, а реки потекли по земле на восток, впадая в океан.

5   Пять цветов – в соответствии с китайской классической традицией – синий, жёлтый, красный, белый, чёрный.

6   У – древнекитайское царство, располагавшееся на юге, на территории современной провинции Цзянсу.

7   Мао Цзян – знаменитая в древности красавица.

8   Чанхэ – врата Неба, за которыми начиналось восхождение на Небо.

9   Куньлунь – китайский Олимп, обитель небожителей.

10   Фэйлянь – сказочное крылатое существо с длинной шерстью.

11   Циньлинь – мифический благовещий зверь, воплощение любви ко всему живому, с телом оленя, хвостом быка, лбом волка и одним рогом; шкура у него жёлтого цвета, а на ногах – лошадиные копытца, которыми он осторожно ступает, чтобы не погубить ни единой травинки, ни одного насекомого. Продолжительность его жизни составляет, согласно преданиям, десять тысяч лет.

12   У Бэй и Цзо У – известные даосские философы ii в. BC.

13   Сымин – дух, ведающий судьбами людей. Духи умерших (гуй) в каждый пятьдесят седьмой день шестидесятидневного цикла поднимаются на небо и докладывают Сымину о прегрешениях людей, в каждую последнюю ночь месяца Сымину сообщает о грехах людей Цзаошэнь (Бог очага). Если люди не придерживаются добродетельного поведения, то за каждое крупное прегрешение Сымин отнимает у человека триста дней жизни, за каждое мелкое – три дня. Так, соответственно тяжести проступков человека, сокращаются сроки его жизни. Если же грехов много, то смерть наступает немедленно.

14   Ишуй и Сышуй – реки, текущие по территории современных провинций Шаньдун и Цзянсу.

15   Сюй Ю – советник мифического правителя Яо. По преданию, отказался от предложенного ему престола, удалился от мирской суеты и свил себе жилище-гнездо на дереве.

16   Лухунь – местность на территории современной провинции Ганьсу (по други сведениям – Хэнани).

17   По существующему преданию, к Вольфгангу Амадею Моцарту осенью 1791 г., незадолго до его кончины, явился странный незнакомец в сером плаще и передал ему анонимное письмо с просьбой написать реквием. Моцарт принял заказ, оценив его в 50 дукатов. Через некоторое время незнакомец снова явился, принёс указанную плату и обещал по окончании заказа увеличить вознаграждение, но продолжал настаивать на полной анонимности заказчика. На Моцарта, чьё здоровье уже было серьёзно расстроено в это время, таинственность и странная внешность незнакомца произвели самое удручающее впечатление. (Впоследствии было установлено, что заказчиком был некто граф фон Штуппах, нередко выдававший неизвестные произведения различных композиторов за собственные работы; в этот раз ему нужен был реквием в память собственной жены, а заказ он разместил при помощи своего управляющего, Лейтгеба). Как бы то ни было, Моцарт начал полагать, что пишет реквием для самого себя, и это повергло его в ещё более мрачные настроения. Сам композитор успел написать б;льшую часть Реквиема, но закончил произведение уже после смерти самого Моцарта его друг и ученик Зюсмейер.
        В соответствии с другим преданием, знаменитый английский поэт и метафизик Сэмюэл Тэйлор Кольридж осенью 1797 г., пребывая на ферме неподалёку от Линтона, находясь под воздействием 2 гранов опиума, принятого для профилактики дизентерии, уснув в креслах, увидел во сне около трёхсот строк, складывающихся в поэтические образы того, что после получило известность как неоконченная поэма "Кубла Хан". Перед тем, как уснуть, Кольридж читал популярную в то время книгу "Паломничество" Сэмюэля Пёчеса (1577?-1626, английского священника и составителя книг о путешествиях), где описывалось возведение Кубла Ханом дворца и огромного парка вокруг него, обнесённого стенами. Проснувшись, Кольридж немедленно начал записывать привидившиеся ему строки, но вскоре был прерван – приходом какого-то человека из близлежащего Порлока, чьё имя навсегда осталось неизвестным, а когда вернулся назад в комнату, то обнаружил, что уже не может вспомнить почти ничего из явлённого ему ранее необыкновенного сновидения. Поэма "Кубла Хан" так и осталась неоконченной. Существует весьма известный её перевод, сделанный Бальмонтом.
        Сам Кубла Хан был легендарным потомком Чингиз Хана, в xiii веке завоевавшим Корею, Вьетнам и даже ухитрившимся установить контроль над всеми территориями Китая (в 1276 г.), а также попытавшимся захватить Японию, что ему также удалось бы сделать, если бы не внезапный и необычайно свирепый шторм (в 1277 г.), потопивший более трети судов монголов. Через 4 года, в 1281 г., флот Кубла Хана попытался повторно атаковать остров Кюсю в составе нескольких тысяч кораблей, но Япония вновь была чудом спасена – необычайной силы тайфуном, быстро разметавшим гигантскую армаду монголов. Долгое время эта легенда воспринималась как красивое предание, имеющее мало фактического материала, но недавно японскими археологами были обнаружены остатки затонувших монгольских флотилий, таким образом неожиданно подтвердив слова легенды.

18   В китайской мифологии считается, что существует девять небес; при этом девятое небо – самое высокое.

19   Эпоха Хань хронологически охватывает период правления династии Хань, пришедшей на смену династии Цинь, и остававшейся у власти более 400 лет, с 202 BC по 220 AD.

20   Лотарио (Lothario) – ставшее нарицательным имя персонажа пьесы английского драматурга Николаса Роу "Прекрасная грешница" ("The Fair Penitent" by Nicholas Rowe, 1703), синонимичное обольстительному соблазнителю.

21   Зелёные перья зимородка в древнем Китае считались драгоценностями.

22   Юань – первоначало, источник, родник, (с начала xx в. также основная денежная единица Китая).

23   Лисы в китайской (а равно и японской) мифологии часто выступают в роли оборотней, способных представать в женском облике.

24   Тхеравада – наиболее ранняя школа буддизма, возникшая непосредственно после ухода Шакьямуни и существующая до сих пор.

25   Цзюнь жэнь – правитель, властитель, государь.

26   Тай-и – Великое единое, метафизическая сверхприродная субстанция, вечная и неизменная, являющаяся также некой высшей духовной силой, служащей первоосновой мира.

27   Китайская верба (Salix matsudana) – вид ивы, растущей на северозападе Китая. Названа в честь японского ботаника, впервые обнаружившего её. Представляет собой сравнительно крупное листопадное растение до 25 футов высотой, с узкими светлозелёными листьями и короткой продолжительностью жизни.

28   Чэн Тан молил Небо о дожде и был готов вместо жертвенных животных принести в жертву самого себя – во время засухи в Санлине, как повествует нам ханьский историк и философ Сюнь Юэ (148-209) в труде "Шэнь цзянь" (Изложение неявного).

29   Праздник Луны (праздник Урожая) – праздник пятнадцатой ночи восьмой луны, отмечаемый в сентябре, занимает важное место в китайском календаре. Праздник зародился в эпоху династии Тан, продолжавшейся с 618 по 907 гг AD. Это время поклонения богу Луны, когда по традиции полагается есть особые сладкие пирожки и читать стихи при свете луны, которая в этот день считается самой круглой и особенно яркой. Лунной формы пирожки служат напоминанием о китайском восстании против монгольских завоевателей, когда маленькие записки, запечённые в такие пирожки, призывали к бунту и неповиновению захватчикам. Тесто для них готовится из зёрен лотоса и дроблёного кунжута. В этот день влюбленные молят богов соединить их вместе, чтобы слиться в единое целое, подобно луне. Повсюду продаются маленькие цветные фонарики; вечером их зажигают в городских парках и в полях многочисленные семьи, поскольку детям в этот день позволено оставаться со взрослыми допоздна.

30   "Ода сове" (Фу няо фу), занимающая видное место среди литературных памятников эпохи Хань, была написана Цзя И (Цзя Шэн, 201-169 гг. BC). Цзя И был молодым учёным, оратором и литератором, получившим звание "боши" при дворе императора Вэнь-ди.

31   Юэ – одно из царств Южного Китая.

32   Шаньэ – год, когда Суйсин (Юпитер) находился в созвездии Мао (четвёртом из двенадцати зодиакальных созвездий), 173 г. BC.

33   Великий Гончарный Круг – в метафорике даосской традиции – Дао, Путь.

34   Си Ши – известная в древности красавица.

35   Дщицы – бамбуковые дощечки, использовавшиеся для письма.

36   Луань – в соответствии с древнекитайской мифологией, птица из рода фениксов.

37   Гамлет: “...Скажи ему, как все произошло / И кончилось. Дальнейшее – молчанье.” (Умирает.) Уильям Шекспир. Гамлет, принц датский; пер. Б. Пастернака. Акт 5, сцена 2.

38   "Так Приходящий" – китайский перевод санскритского слова "Татхагата", один из наиболее распространённых эпитетов Будды (на санскрите имеющий также второе значение: "Так Уходящий").

39   Цзинь – традиционная китайская мера веса, равная 500 граммам.

40   Существует известный дзенский коан о том, что монах как-то спросил Тодзана (Дун-шаня): “Что такое Будда?”, и тот ему сразу ответил: “Три цзиня льна.” В большинстве современных источников, адаптированных к западной культуре, цзини льна в коане замещены фунтами льна.

41   Рюминировать (фр. ruminer, англ. ruminate) – раздумывать над чем-то, обдумывать что-либо, также пережёвывать жвачку (в случае крупного рогатого скота);

42   Пак-чой (pak-choi) – китайская капуста, Brassica rapa [campestris] ssp. chinensis.

43   "Чайка по имени Джонатан Ливингстон" – один из наиболее известных рассказов Ричарда Баха.

44   Зенон Элейский был древнегреческим философом, жившим в v веке BC в Южной Италии, которого Аристотель считал основателем диалектики, и прославившимся своими апориями, представляющими собой неразрешимые логически парадоксы. К числу наиболее известных относятся апории об Ахилле, который не может догнать черепаху, о стреле, которая не может лететь, находясь в покое, а также дихотомия, сводящаяся к тому, что никакое движение не может начаться. В этой связи уместно вспомнить также древнекитайского философа, представителя школы мин цзя (имён), Гунсунь Луна (Гунсунь Лун-цзы, Цзы-бин), жившего в iv-iii вв. BC, чьи знаменитые высказывания отличались парадоксальностью, близкой апориям Зенона. Одно из таких утверждений постулировало, что белая лошадь не является лошадью, другое – что у петуха есть три ноги.