Элегия финского ножа

         

                Ольке

Дверь за тобой закрылась. Почти не больно -
хорошо и тепло. Что-то бормочет в эфире маркони
о том, что, мол, на сегодня зимы, пожалуй, довольно.
Финский нож словно прирос к ладони.
Да, рукоять пистолета больше даёт свободы,
а рукоять ножа - покой и честность.
Нож не оружие, а скорей продолженье природы,
сила уходящая в бесконечность
независимо от эпохи, наличья патронов, погоды.
Нож - это короткая, лёгкая вечность.

Я сижу, ковыряю финским ножом крышку стола.
Пистолет в столе. Локти на. Мысли нигде.
Солнце моё, куда ж ты меня завела?
Но всё же так лучше, чем было... Дорога в труде -
дорога с тобой, к тебе, от тебя - давно отцвела.
Лишь зимнее поле и теплота. Заснеженные крыла.
Вперёд. Всё теплее. Всё ближе и ближе к воде...

Выхожу из запоя, как бомбардировщик из пике.
Погружаюсь в пучину сна, как подводная лодка,
перехожу из ночи в день налегке -
если б не ты и не водка.

Нехорошо, муторно, мерзко.
Настроение - как перед штурмом дворца Амина.
Больно. Тоскливо. И дерзко
бродит под кожей ампула кордиамина.

Вот я и дожил до заболевшего сердца,
а тридцати ещё нет. Суета электрички
овладевает артерией, мозгом. Скерцо
Баха бьётся в аорте. Кончились спички,
нету вина, сигареты, женщины, ласки,
нет старой пыльной библиотеки отца.
Прошлое растворяется, плавится без опаски
на составляющие железа, льда и свинца -
всё это распадается и стремится на дно.

Я сижу, ковыряю финским ножом крышку стола.
Уже почти всё равно -
праведны, убоги или нелепы мои дела.

Сам я к себе отношусь всё строже и строже,
а не то увидел бы тебя спящую в моей келье.
Пальцы дрожат и горят во славу твоей кожи,
и глаза мои уже не черны от какого-то зелья,
подмешанного твоей рукой к бешеной крови.
Я с трудом понимаю, как сумел дожить до рассвета.
Глаза остывают - меркнет лицо, тяжелеют брови.
Никакого вопроса нет. Только ответы... ответы...

Посмеяться бы над чужим анекдотом,
раствориться в толпе, спрятаться, отвернуть
лицо от твоих губ. К толпе в пол-оборота,
к жизни спиной. К железному богу готовая грудь
дышит не жадно, устало и по привычке.
Надо дышать - вот и дышит.
Слово "любовь" берётся как имя, как термин - в кавычки,
а то, чем я болен, не названо ни мною, ни свыше.

Разжимая руки и отпуская тебя на волю,
чувствую себя предателем, недоделком.
Так вот и бродим по снежному длинному минному полю
и ошибаемся раз за разом. Крупно иль мелко
ошибся сапёр - неважно. Расплата стандартна,
и нас разносит в клочки, в горизонты, в колосья хлеба.
Но, как инкарнация Бога Любви, горяча и бесстрастна
ты появляешься снова, собой заслоняя небо.
И снова взрыв...

Я сижу, ковыряю стол. Приятно для глаза.
Чувствую себя и тебя обокравшим вором.
Бездарно-кровавая операция спецназа -
детский лепет, перед таким позором.

Бокал забавляется спектром, фильтруя свет.
Горькое утро вполне состоялось. Тень обелиска
погасшей свечи, что видела нас живыми. Светлый цвет
без названия. Твой. Небо Новороссийска
примерно такого цвета. Чуть-чуть грубей.
Айвазовский так и не смог перехитрить эту палитру -
где ему. Я не понимаю, ну хоть убей,
почему так бездарны все пейзажисты!
Нельзя рисовать море, небо, людей.
Слово немеет, не то, что глупые кисти.
Краски окукливаются, превращаются в цисты,
Палитра мертва цвета Лакрима Христи.

Рисовать можно то, чего нет. Или, напротив,
то, что слишком реально. Вещь. Финский нож. Луну.
Я употребляю Иеронимуса Босха наркотик,
и побежден Сальватором Дали. Пребываю в плену
и не выкуплюсь ни за какие коврижки.
А нарисовать город, родиться обратно, придумать страну -
Все эти подвиги стоят одной хорошей книжки.

Книги. Проклятые книги, молчите! Молчите...
Я ретранслятор, звено, проводник, а не
творец того, что осело, нашло обитель,
перетерлось, сменило цвет и осталось во мне.
Писанина есть перевод бумаги. Нелепая мысль
передать что-то словами, строкою, собой.
Но, видимо, есть какой-то неведомый смысл,
иначе, зачем я иногда не владею рукой.
А ведет меня кто-то другой.

Нет ничего обыденней, обычнее смерти
мысли, надгробия слова. Знак препинания в виде стакана.
Но иногда я беззвучно кричу: "Поверьте! Поверьте!"
Пространство молчит. Время течет. Все без обмана.
С последним окурком сгорает мираж перемен.
Все как обычно. Все так обыденно.
Все незачем.

Я встаю. Глотаю горячий чай и холодный ром.
Финский нож лежит на столе, спокойный и твердый,
упрямо холодный. Даже какой-то гордый.
А стол изрезан. Ну что ж, поделом!
Все так нельзя терпеливо сносить -
локти, порезы, пистолеты на брюхе,
брюзжанье стиха, пролитый ликер. Длинная нить
жизни стола обширна и многообразна. А в ухе
твой поцелуй поселился. И я оглох
наполовину. Я буду, видимо, сильно не в духе,
если ты не приснишься, я душу поставлю коленями на горох
и заставлю. Заставлю побыть с тобой.
Но, боже ты мой!
Надо заснуть. И, как ребенок, - ну что возьмешь! -
кладет под подушку конфету,
я положу прообраз себя, трафарета -
узкий, изящный и честный финский нож.

08.02.2000