Непрерывный суицид
Любая личность рано или поздно приходит к конфликту с окружающими людьми. Бывает, это разрушительный всплеск-взрыв, бывает, легкое недопонимание или постоянное недовольство. А иногда это неизменное чувство чего-то иррационального, не такого, как ты сам.
Предположительно, общественное сознание формируется не из тысячи эго, а из тысячи фобий и антипатий. Это изначальное альтер-эго, альтер-сознание порою загоняет нас все глубже в клетку собственных мыслей, эмоций и псевдопринципов, а порою как будто говорит: "Все в порядке, эта смерть была необходима, а вот та - предсказуема". Такое положение вещей ну никак не может устраивать, но, тем не менее, кажется закономерным и необходимым. Люди тянутся друг к другу, и их эго не может терпеть одиночество и отсутствие восхищения. Так один почти никогда не может существовать без другого, но вот обычно этот другой никак не может без третьего, а третий - без четвертого, и вот уже мы видим особую, тесно сплоченную группу личностей, связанных прочными узами взаимного недоверия и злобы. Так рождается общество, так люди друг другу нужны.
2.
"Ходит дурачок по лесу,
Ищет дурачок глупее себя"
Е.Летов
Я всегда что-то полагал - иногда ясное, а иногда не очень. Иногда даже слишком неясное и, как говорят, сумбурное. А началось все тогда, когда эта осень впервые окутала меня серой пылью неудач и положила на плечо свою костлявую ладонь. Это было утро.
Я всегда что-то полагал по утрам. Так и вышло, и предположение оказалось неверным - таким фантастическим казался мир, наполненный странными красками каких-то неестественных радостей. Со стола капал пролитый чай, и мелкая живность пряталась по углам и вздрагивала от звука разлетающихся вдребезги капель. А еще в сером полу и грязных обоях, в падающих листьях за окном, в осенних ароматах и даже в лужице чая виделось мне что-то непонятное, ненастоящее.
Я всегда что-то полагаю, когда вижу вещи, не укладывающиеся в голове. Тогда я полагал, что сошел с ума. В комнате я был один, но в воздухе все еще чувствовалось твое присутствие, и хотелось улыбаться. Пришлось так и поступить, ведь редко бывает такое желание. А еще хотелось чего-нибудь спеть, или летать, или, скажем, выпрыгнуть в окно навстречу этим серым ветрам, но я не стал так делать, поскольку подобные желания бывают каждый день.
Люди всегда что-то полагают, когда видят, как я улыбаюсь. Той осенью они погалагали, что я идиот.
3.
Зато сегодня все идет не слишком гладко... Чтобы адекватно воспринимать происходящее, нужно успокоиться. И я буду спокоен.
На дворе меланхолия, а на небе - нечто, напоминающее о том, что было, и том, чего - нет. Когда серые струйки ветра пронзают серый свинец воздуха, они лишь чуть-чуть колышут мои серые волосы своими костлявыми пальцами. А с деревьев неподалеку медленно облетает истлевший покров, заметая следы прежних радостей. Скоро время придет.
Время забыться никогда не приходит поздно, более того - оно всегда приходит именно тогда, когда это нужно больше всего.
А проспект такой же свинцовый и неимоверно тяжелый, как окружающие его дома и безликие люди с резиновыми лицами - им нет дела до осеннего проспекта, а ему нет дела до них. Стоит ли отмечать, как этот город нависает над тобой, окидывает недоверчивым взглядом, и вот уже ты несешься в потоке машин, или едешь в трамвае, или даже стоишь и куришь, скучаешь, завидуешь...
А вот и поезд идет - подходите. Пересеките эту призрачную линию перрона, чтобы успеть. Быстрее, быстрее! Страшно смотреть на эти толпы вечно голодных, занятых, деловых, пустых, рациональных...
Вот и поезд идет - подходите.
Быстрее, быстрее!
Вдаль...
4.
"Слышишь, любезный земляк
Отныне
Песенки самому себе напевай"
Е.Летов
Скажите мне слово... Подарите мне песню... Здесь все слишком плоско, неестественно... Я как будто в чужой оболочке, и эта осень давит все сильнее и сильнее...
А волк несется по дороге к небу, и пронзительный вой раздирает сердце - здесь нет ни правых, ни виноватых, и никто не знает, чем осенние и зимние волки различаются. Но они точно понимают, что этот - именно осенний, и его серая плоть-оболочка окутывает листья под мягкими лапами, небо, и эту осень даже, и он бежит, бежит...
Ладонь по виску... И призрачные мысли. Все так же непоправимо, как и все прошедшее, уже сделанное, сказанное, и вот разгорается ненависть, злоба, бешенство; бессвязный рык разрывает глотку, и еще удар...
А волки ищут друг друга. Это особое место - поляна скорбей и полумыслей... Они смеются, и плачут, и воют - беззлобно, но обреченно - на желтый полумесяц вдали, в этом осеннем небе, и звезды отзываются в ответ. Они пришли убивать.
Бутылка рома и пара пустых - из-под пива. Это также бессмысленно, как кровь, стекающая по запястью. Она капает на старый паркет и разгорается на нем бликами пустоты...
Алые капли стекают по клыкам волка. Он не искал победы, и не добился ее. Он теперь сам себе хозяин. Вот только эта серая осень переплетается с серой волчьей шкурой, и небо - оно такое молчаливое, как если бы оно только что не выло на волков.
5.
"Сегодня" началось слишком странно. Начнем с того, что я все-таки проснулся вовремя. И даже на два часа раньше - ровно в пять. Я не совсем понимаю, истинно ли то, что я помню, но то, что я помню, определенно приятно. На улице был дождь, но я пока этого не заметил. Так или иначе, хотелось воды, ласки и переодеться. Было такое же серое утро, как обычно.
А еще мне можно было не торопясь умыться, причесаться и разбудить тебя. У меня даже оставалось время на пару сигарет и чашку мате... Дождь уже не медленно полз по серым улицам, он вовсю барабанил по стеклу. День был совсем обычным, но что-то просматривалось приятное во всем происходящем, даже в недопуске до занятий по английскому и в мокрых ботинках. Осень в разгаре.
Говорят, осень в разгаре, когда она окутывает деревья золотистой дымкой и заставляет ностальгировать о весне, но это не так. Я привык думать, что апогей этого прекрасного увядания - в серых каплях дождя на стекле, которые так и норовят выбить его, разнести в пыль, войти в твой мирок, чтобы сделать его уже целым Миром. Так порой душа стучится в клетку плоти, или как там говорят... Только не верю я во все это... Или все же "не верил"? Какая разница?
Занятия закончились, и я вышел в парк, дабы пройти до следующей остановки и почитать твою книгу. Дождь капал на страницы и ресницы, заползал под куртку - ему было холодно в этом осеннем парке, среди мертвых деревьев и пустых тропинок. Ты где-то там, а я где-то здесь сейчас...
Твоя книжка хорошая.
Я не злюсь, пока читаю ее.
А капли падают на строчки, и расплывается перед глазами серый парк...
6.
"Я ухожу"...
"Я оставляю тебя..."
Что это? Только слова?
Ничто не даст мне действовать открыто.
Ничто не даст мне действовать.
Если она ушла...
Почему?
Нан дэ?
Почему?
Пришло время проснуться.
Почему она ушла?
У меня было время понять. У нее было время почувствовать. Как песчинка в море, как единая волна, определяющая жизнь как таковую... Проснуться.
У меня не было сил, и, более того, я не мог больше творить.
Творить миры, обломки мыслей, сознания... Сомоосознания. Обеспечения. Определения. Проснуться. Этот сентябрь никогда не закончится. И это навалилось так глубоко - дальше мыслей, выше разума... Но нельзя ошибиться. А я ошибся.
Уже?
Более, чем.
Более, чем сознание. Осознание одиночества. Осознание обреченности. Понимание мысли.
Собственной мысли.
Я устал.
Зачем? Идеал далек от ошибок.
Я ошибся...
Идеал.
Кто ты?
Я - это я.
Как же мудры эти слова - слова открытого счастья...
Счастья?
Я не могу больше верить.
Если бы это было счастьем, я бы не стал больше ждать...
А счастье - это идеал.
А идеал - это отсутствие ошибки.
А я - ошибся.
Ошибки... Эти промахи...
Это прорези глаз, эти снежинки на ладонях...
Я не мог.
Я был идеалом.
Идеал - это тот, кто идеален.
Идеал - это стремление.
Идеал - это конец.
Идеал...
Я был лучшим, пока был с ней.
Потому, что был.
С ней не мог быть неидеальный мужчина...
Человек...
Существо...
О господи, как же больно...
Идеал не знает боли.
Как же страшно быть идеалом...
Приди...
Проснуться...
7.
Бывает, что не можешь ни встать, ни сказать слова без тени зависти, злобы, или чего-то там еще, присущего человеку. Я пытаюсь научиться анализировать.
Пускай тень этой внутренней борьбы и ложится на веки, но, так или иначе, она придает уверенности - в правоте, в величии, в ничтожности, в псевдомудрости... А эта осень скоро кончится.
И нет ни звонков телефона, ни писем, ни чая даже или сигарет... Листья падают на карниз и заслоняют солнце - как удивительно, ведь, казалось бы, они должны были опасть уже давно... Но с неба ниспадают золотые брызги, и этот дождь накрывает - с головой, целиком и полностью, словно стрелы, или чего там похуже... Странно думать чужими полумыслями, а полуфразами - тем паче... Осень умирает.
Смешно и немного грустно наблюдать смерть самой cмерти - природы, души, тщеславия... Моя осень соткана из скорбей и надежд, и это не красивые слова - я не люблю говорить красиво.
Кому-то - наблюдать за другими, за их делами и маленькими more, а кому-то - сидеть вот так, с сигаретой в руке и наблюдать падающие листья. Они обволакивают сознание какой-то призрачной пеленой, и вкрадываются - нет, врываются - в душу.
Скоро выпадет первый снег, и заметет все эти глупые рассуждения, вытолкнет из этих рамок, понесет по коридорам разума или сумасшествия, оно тебя закружит в яростном танце болей и радостей, это белое безумье... А между тем, первый снег обычно медленно и спокойно падает с небес на крыши, на лужи, подернувшиеся коркой льда, на щеки и на плечи... Но стоит ему вкрасться тебе в душу, и яростные порывы ветра несут холодный пух по твоим венам, и сердце разрывает неудержимой болью...
Зачем-то взвизжала сирена, и стайки воробьев поднялись в воздух, наполненный парами прошлого. Подернутые дымкой глаза никак не могут разомкнуться, и уже не понимаешь, зачем оно вообще тебе нужно. Как же хочется спать...
8.
А еще я некоторое время назад перестал различать реальность и сон. Я не знаю, было ли правдой какое-либо из моих воспоминаний, и утрачивается тонкая связь между нитями времени, между правдой и вымыслом.
Зачем-то блики солнечного света отразились от оконных стекол и разбежались дождем по пыльному полу. Было странно и немного неловко перед окружающей действительностью, так не похожей на меня, и даже плакать совсем расхотелось (если мне хотелось хоть когда-либо).
Весь мир - порождение внутреличностных конфликтов, и этот разлетевшийся вдребезги стакан - тоже. Я не уверен, что этому миру столько лет, сколько о нем говорят. Моей осени не больше суток, и так же молод мой мирок, этот неустойчивый процесс разрушения непонятных идеалов и странных псевдоистин. И я не хочу, чтобы мой мир пересекался с мирами чужими - так или иначе, с меня довольно этих упорядоченных проспектов и хваленых свобод, а в своем хаосе я так и останусь в неведении, оставляя некую призрачную возможность своего собственного, прекрасно-утонченного миропорядка.
Насколько я помню, вчера я прострелил себе висок, но и это не представляется мне стопроцентно вероятным. Действительно, осталось же мое мироощущение, эти солнечные блики на полу, и осколки стекла даже... Все слишком запутанно, и вот уже сознание улетает за пределы комнаты в серые коридоры внешнего мира, и мысль живет за пределами разума, и тело стремится вдаль...
Насколько мне показалось, из комнаты я слышал выстрел.
9.
Еще чуть-чуть сыграла на каких-то непонятных струнах подсознания осень, и понеслись потоки этих вечных полумыслей, сливаясь в одну заунывную мелодию с холодными ветрами в трубах. Мне кажется, я не напрасно ждал.
Зачем-то я затушил окурок, зачем-то даже бросил его на асфальт. Я люблю время от времени бродить один по ночным тротуарам... Это отнюдь не значит, что я люблю собственно просто бродить, или что я люблю ночь, или тротуары, или бесцельное шатание по улицам - мне просто время от времени хочется улыбнуться. Каждый раз, когда я прохожу строго по одному и тому же осенне-ночному маршруту, нарезая круги, этот сигаретный дым сливается с прозрачным светом фонарей и с глянцевым ночным небом, и в голубоватой дымке мне являются фигуры дивных зверей, и тихий напев дрожью проходит по всему телу - до кончиков волос. Тогда я вижу, что ждал я не зря, и все эти радости и неудачи не напрасны, а голос в голове возносится к этим звездам с новой силой.
Иногда мне кажется, что не в звездах дело, и не в фонарях, и не в сигаретах даже - как будто это счастье, и оно внутри, и оно клокочет, пытаясь вырваться на свободу, и смеется в моих губах, и поет эту странную, языческую, грозно-радостную песню, и счастья этого хоть отбавляй - только бы пойти и раздать людям...
Только вот это песня для меня одного...
Для нас с тобой...
Осень...
10. Вместо послесловия.
Это довольно странно - прогулки по метафизическим трактам, упоение собственной несостоятельностью и обреченностью - вроде нездорового, природного, мазохизма. Утро.
А в целом, как же иначе? Какие-то слова над ухом, - они расслабляют и раскрепощают сознание, которое, в сущности, уже не имеет смысла, да и не существует вовсе. И еще остается вопрос, существовало ли когда-либо. Вообще, люди говорят и делают довольно странные вещи - сложно их понять, не хочу я понимать их. А в моменты проблесков сознания буду, пожалуй, пересекаться и вступать в контакты. Это также не имеет смысла, но должно же хоть что-то связывать мое эго и гигантское эго социума... А тем временем пелена с ресниц спадает, и солнце восходит все выше в дыму выхлопных труб.
Прогулки по этим невидимым (неведомым?) тропкам и приводят к этому странному чувству - будто бы ты пришел туда, с чего все начиналось, и тогда путается несуществующее сознание, и реальность вихрями кружит вокруг смятенного разума. А эго становится каким-то всеобъемлюще губительным, и это закономерно.
Не так постыдно чувствовать усталость, но постыдно замечать ее - и преклонение, и непреклонность ведут к единственно верному концу, и каждый из нас в глубине души это знает. Души, кстати, тоже не существует, вероятно. Аминь.
© ZoomKnight. Oct 06 – Nov 08 2008
Свидетельство о публикации №109010900539
-Привет, земляк. Я защищалась; а судя по твоему вполне себе живому виду, явно не превысила допустимой меры самообороны. - Нет, конечно в схватке не думаешь и не рассуждаешь; здесь всё дело в том, что я изначяально отказалась от оружия классом выше, которое метёт 1.слишком сильно 2.не особо прицельно; и с тех пор, как отказалась - так ни разу и не подошла к нему по эту сторону границы. /По другую сторону границы я его изучала; и потом во второй уже раз оно оказалось бессмысленно, поскольку совершенно не соответствовал калибр./ + Не обратилась и за вышестоящей поддержкой. Хотя нет... Скорее всё-таки оружие не применила.
Эфрон, "Тиф":
Открыл глаза. Сразу не понял, где и что. Ослепляла разгоревшаяся костром свеча. Снизу донёсся звериный храп. Дребезжало стекло и стучали колёса.
Поднял голову. Порошки, что дала дама, подействовали. Голова не болела, в висках не стучало, но сладкая слабость пронизывала каждый мускул. От слабости, верно, к горлу подступила тошнота. Выше, выше, ещё минута и будет поздно. Напрягая последние силы, сдерживая тошноту, он спустил ноги и грузно спрыгнул, свалился на что-то мягкое. Мягкое, перестав храпеть, бормотало сквозь сон ругательства.
/.../
Тёмный коридор, опять чьи-то ноги, мешки, дальше, скорее. Дверь на площадку. Мокрая от пота рука, долго беспомощно шаря, не может нащупать дверной ручки. Вот нащупал, нажал, дёрнул - площадка. Ринулся к противоположной двери, - не поддаётся - рванул. Пахнуло дымным ветром, загремели колёса:
"та-та-тАм, та-та-тАм, та-та-тАм".
В последнее мгновение успел свесить над звенящей и лязгающей сталью голову и, судорожно уцепившись за какую-то ледяную, стальную перекладину, замер. Из горла, как из прорвавшегося нарыва, хлынула рвота...
/.../
-Ба-а! - Вот ты где?! Па-па-ался! Пять дней за тобой охочусь!
Задуло спичку. В тьму окунулись оба. Оба паровиками задышали. Рука ухастого нащупала руку Василия Ивановича, стиснула, клешнёй обвилась - мёртвая хватка.
-Не уйдёшь, кадет проклятый! В Белгород едешь? По делам семейным?! На вокзале-то приятеля встречал?! e-e-e!!.
/.../
Не мог понять тогда, не мог понять и потом, как случилось это "вдруг". что-то, хлынув в голову, поплыло перед глазами. Не ударами, взрывами загремело сердце, и уж не Василий Иванович, а кто-то другой, проснувшийся в нём, изогнулся, напружинился и зубами, ногтями вонзившись, рывками извиваясь, толкал, кусал, рвал. Комком слились, где один, где другой - не разобрать. Раз себя куснул за руку. К двери открытой его проталкивал. Вот так, уже в дверях, ещё одно напряжение. Но сузилась дверь, словно щелью обернулась. Втискивает, втискивает, никак вдавить его в дверь не может. Понял: молнией блеснуло - подножку дать. Изловчился, ногою - раз! Покачнулся тот. Ещё, ещё. Одну руку высвободил и за перекладину знакомую, вспомнил её, уцепился. Последний толчок всем телом. Ага! Двойной крик - один ужаса смертного, другой победный, ликующий - жизнь!
Опомнился, когда струйка воды с крыши потекла ему на шею. Двумя руками судорожно держался за перекладину. Перекладина спасла. Не будь её - покатились бы вместе. Под ногами грохотали к4олёса. Опомнившись, бросился с перехода на площадку, захлопнуд дверь и, шаря в темноте руками, заторопился обратно, с каждым шагом чувствуя, как обессиливает.
Тела, узлы, мешки, руки, ноги, храп, духота. Вот его полка. Нащупал. Наступил на чей-то мешок, потом ноги, навалился грудью на полку и уж из последних сил вполз, стукнувшись лбом о какой-то крюк. Повернулся ничком, хотел что-то сделать, что-то вспомнить, но ничего не сделал, ничего не вспомнил - поплыл.
За окном замелькали огни. Поезд подъезжал к большой станции. /c/
Подробно в прозе описано, чё мне в то лето глючилось. Рвало, кстати, ежедневно, иногда беспрерывно по часу /с передышками/ - этого я описывать не стала. Была фикс-идея, теперь не знаю откуда взялась, но совершенно железобетонная: этим летом мне нигде не помогут, надо максимальным образом не сдохнуть самой, плюс повесть дописать, раз уж я подрядилась - и поэтому тоже невозможно было мне помочь, потому что этим надо заниматься серьёзно, типа с порывом и единственною идеей - службы, службы, службы; у меня же все мои духовные возможности были заняты введением себя в транс для членораздельного вспоминания и изложения событий, и с отчиткой это были две вещи несовместные. И типа, в общем, все там будем, а некоторые уже при жизни пребывают, и если я такая неполноценная, что не хватило смысла жизни в моей голове остаться на территории посольства - то пусть я пишу эту самую повесть где мне больше нравится. Плюс с самого начала заданная программа, что типа я без оружия на нейтральную полосу... не знаю... с одной стороны, вроде надо думать, что говоришь и делаешь, и стабильно граждане обращаются в посольство, а не посольство за гражданами гоняется по непроходимой местности. С другой стороны, любовь вся кончилась, но и ненависть не началась, и вероятно я в качестве последнего жеста /который м.б. в будущем развяжет мне руки морально/, не хотела осложнять жизнь в регионе - м.б. с этим была связана фикс-идея, что два месяца надо как-то продержаться, а после этого поехать в Москву и идти причаститься в совершенно конкретном храме - в Марьино. Сама я чё-то выбрыкивалась - пыталась пост держать, не то что расстраиваться сильно, а вообще ничё не жрать. Это азарт что ли поддерживало, не знаю. Пыталась и читать правило молитвенное, но мне это быстро надоело, а молитвенника своего я потом все три православных года стеснялась, ибо был он исчёркан подчёркиваньями, зачёркиваньями, комментариями и вопросами - например, я, кажется, зачем-то вычёркивала из перечисления Троицы Святого Духа, теперь уж не помню из каких соображений; и был потом этот молитвенник мне беспрерывным напоминанием о том, что в то время, когда нужно было все душевные силы вложить в общую... какую-то единую, нерасколотую на части молитву, как бы вот это единение с миром что ли ощутить, или с богом, в общем, прийти в то состояние сознания, во время которого сходит православная благодать - так вот вместо этого я зачем-то черкала молитвенник и искала некоего скрытого смысла в совершенно незначащих отрывках.
Да, ещё тут же где-то вокруг был не то товарищ Дьявол, не то он же Христос, не то испорченная рация, не то сумасшедший дом. Христос этот, по-моему, не мог решить, чем ему заняться, спасением ли меня или же насовсем угрохать, пока я не явилась в храм и там в храме его не опознала. - Это как-то у него на порыве были все решения; и он вдохновился моею полувоенной романтикой, и решили мы с ним, что я попыталась сойти в ад зачем-то, но ад оказался сильнее меня, ну и ладно, и "Лев поведёт нас" - как бы я из этого своего состояния отправлюсь в Москву вслед за следующим передо мной земляничным Львом на щите, и враги Христа станут моими врагами, а сами мы с ним станем одно целое. - Тогда же были обсуждения того, что есть нормальная энергетика в храме или в келье что ли, и можно в ней жить, но вносить за собою следом энергетику инородную не следует, и, если тебе всё-таки надо в храм, ты должен предварительно пройти карантин /т.е. в комнаты жилые - в операционную, конечно, можно в любом состоянии/ Проходила я этот карантин в течение года точно; и за этим занятием половину из своего прошлого разлюбила, а вторую забыла, синхронно с чем приобрела уверенность, что без ЯСНОЙ насущной необходимости проходить такой карантин не стоит; с этим соседствовала уверенность в том, что граница карантина расположена неправильно, её нужно серьёзно сдвинуть в сторону сатанизма. Вот например я была уверена, что ко мне мера карантина сильно превышена, и что ничего такого особо ужасного я из себя не представляю... не представляла - мнение, естественно, сформировалось уже после, когда я смогла сравнить, что было и что стало.
Да, была ещё идея фикс, быстро прошедшая в силу своей несостоятельности: Дьявола я словила ещё в Москве; и думала: нужно сменить обстановку /насчёт храма в каком бы то ни было виде ни слова/ - нужно сейчас уехать из московской квартиры в рамонский дом.
Ещё была идея, что напрасно я поддержала инициативу экспериментатора-Христа окунуться в какие-то там страсти. То, что я могу сдохнуть, тоже конечно обидно; а то, что я не сдохну, а останусь в этом подвешенном состоянии с ежедневною рвотой и всем комплектом, которое состояние бесконечно будет ухудшаться - было страшно. Но вот если я неким образом пробила брешь в защите Христа, сдохнет вся конфессия - так мне тогда казалось. /Откуда я знала, как оно на самом деле - и хорошо, что не знала - я бы рехнулась, как я и попыталась это сделать позже./
Фолко Торбинс 25.01.2010 22:40 Заявить о нарушении
Только вот это песня для меня одного...
Для нас с тобой...
Осень...
Это известная вещь. Когда вообще ничего не жрёшь, имея при этом над собой мистику, не обязательно церковную. Возникает какое-то крайне экзальтированное, полуистерическое состояние дикого восторга.
Душа поёт, поёт, поёт,
В душе такой расцвет,
Какому, верно, в этот год
И оправданья нет.
В церквах - пожар, по всей стране
И мор, и меч, и глад,
Но словно солнце есть во мне -
Так я чему-то рад.
Должно быть, это мой позор,
Но что же, если вот -
Душа, всему наперекор,
Поёт, поёт, поёт... /Ходасевич/
Переползи, перескочи,
Перелети, пере-что хочешь,
Но вырвесь: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи...
Сам затерял - теперь ищи...
Бог знает, что себе бормочешь,
Ища пенсне или ключи. /Ходасевич/
Я, я, я! Что за дикое слово!
Неужели вон тот - это я?
Разве мама любила такого,
Жёлто-серого, полуседого
И всезнающего, как змея?
Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачных балах, -
Это я, тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?
Разве тот, кто в полночные споры
Всю мальчишечью вкладывал прыть, -
Это я, тот же самый, который
На трагические разговоры
Научился молчать и шутить? /Ходасевич/
Под ногами скользь и хруст.
Ветер дунул, снег пошёл.
Боже мой, какая грусть!
Господи, какая боль!
Тяжек Твой подлунный мир,
Да и Ты немилосерд.
И к чему такая ширь,
Если есть на свете смерть?
И никто не объяснит,
Отчего на склоне лет
Хочется ещё бродить,
Верить, коченеть и петь. /Ходасевич/
Баллада
Сижу, освещаемый сверху,
Я в комнате круглой моей.
Смотрю в штукатурное небо
На солнце в шестнадцать свечей.
Кругом — освещённые тоже -
И стулья, и стол, и кровать.
Сижу — и в смущеньи не знаю,
Куда бы мне руки девать.
Морозные белые пальмы
На стёклах беззвучно цветут.
Часы с металлическим шумом
В жилетном кармане идут.
О, косная, нищая скудость
Безвыходной жизни моей!
Кому мне поведать, как жалко
Себя и всех этих вещей?
И я начинаю качаться,
Колени обнявши свои,
И вдруг начинаю стихами
С собой говорить в забытьи.
Бессвязные, страстные речи!
Нельзя в них понять ничего,
Но звуки правдивее смысла
И слово сильнее всего.
И музыка, музыка, музыка
Вплетается в пенье моё,
И узкое, узкое, узкое
Пронзает меня лезвиё.
Я сам над собой вырастаю,
Над мёртвым встаю бытиём:
Стопами в подземное пламя,
В текучие звёзды - челом.
И вижу большими глазами —
Глазами, быть может, змеи, —
Как пению дикому внемлют
Несчастные вещи мои.
И в плавный, вращательный танец
Вся комната мерно идёт,
И кто-то тяжёлую лиру
Мне в руки сквозь ветер даёт.
И нет штукатурного неба
И солнца в шестнадцать свечей:
На гладкие чёрные скалы
Стопы опирает — Орфей. /Ходасевич/
Парнок - Ходасевичу:
С детства помню: груши есть такие —
Сморщенные, мелкие, тугие.
И такая терпкость скрыта в них,
Что, едва укусишь, — сводит челюсть:
Так вот для меня и эта прелесть
Злых, оскомистых стихов твоих. /с/
И дальше - что-то, там, светлое, стрельчатое:
Разве не было небо
Легче и голубей?
На подоконнике хлебом
Кормили мы голубей,
И что-то по книжкам учили,
И сердце пускалось вскачь,
Когда «Санта-Лючию»
Бродячий играл скрипач. /Парнок/
Фолко Торбинс 25.01.2010 22:57 Заявить о нарушении