Юрийзавадский. крик. перевод

                Олегу Карпенко


Я — стою в стороне.

Я, я не воюю.
Моё желание — вокзал, произвол.
Желание, страдающее несоответствием —
Единственный способ быть против.

Выращивая в себе крик, позволяешь себе измену,
Измена вызывает голод,  голод — сиюминутность.

Одна вещь объясняет другую.














Власть, подчинение, порядок.

Власть переходит из рук в руки,—
Когда предпоследний ещё держит её в руках,
Последний уже тянет её к себе.

Время предполагаемых перемен тянется долго,
Забывается вкус истинной жизни.

Когда долго не пишется в рифму,
Чувствуешь наслаждение от асимметрии и свободы.

Уже не управляю собой, длинный коридор из догм и норм
Теперь надо мной не имеет силы.














Алкоголь тоже имеет свои имена, смыслы,
Как давний друг, внезапно появившийся на пороге,
Как книга, которую нет сил дочитать.
Сквозь которую можешь смотреть на мир.

— Можешь? Действительно можешь?

Человек в смятении,
Не способен управлять этим миром.
Его поэзия напрасна; открывает двери:
— Можно?

А вне твоих железных рук —
Солдаты, улицы, бульдозеры.

Кто я? Я, — прикуривая сигарету,
Разговаривая абсолютно правильно, —
Не могу.














Он был там, стало быть,
Имеет право,
Застывший в растворе обыденности,
Не на своём месте.

— Знаю: этот мир нецелостный, атипичный,
Не годный для того, чтобы стать поэзией.

Он облокотился о подоконник, ссутулился.
— Хороший день, — говорит, — сегодня.














Листок из принтера — в окно.

Шофёр маршрутки, приоткрыв дверь, курит.
Горький дым растекается в воздухе.

Женщина барабанит ногтями по сиденью.

В этом мире — вывески супермаркетов.
В темноте мерцают сигареты девушек…

У моего одиночества — блестящая обёртка из-под мороженого
Кружится на ветру,
С сиреной проносится карета скорой,
Цветы из железа покрыла ржа,
Объездные дороги — спирали,
Вселенная — ноготь,
Ломается посредине и болезненно кровоточит.

Человек идёт по крыше, балансирует, раскинув руки,
А я кричу ему снизу:
— Послушай, я не хочу так жить!..










Григорию Семенчуку

Дом с миллиардом окон.
Одно, узнаваемое, облезлая краска.

Стремительные перемены, — отчаянье.

Кладу трубку. Из окна:
Чтобы знать, как будет смотреть на меня,
Погасив свет, кто-нибудь незнакомый.











Ивану Бойчуку

Пол поэзии, и пыль.
Рисую круги подошвой в пыли.

— Что думают? Как выгляжу?

Не могу сказать о себе, что я в чём-то уверен.
Тяжело проходят вечера, хочется освободиться от дихотомии.

Вот поэт, говорит меньше, чем думает.
Здороваясь, протягивает мне руку.
Рассказывает про дни, когда слова были текучими и прозрачными,
Когда можно было говорить больше,  торжественней, пафоснее.

— Ты такой тоталитарный, поэт! Убей меня!
Я тут один, в холоде, теша пустую надежду, что меня что-нибудь спасёт.

Как его имя? Улица, сухость.









Николаю Шпаковскому

Диалектизмы нужны как экстракт необходимости,
Как действенный антибиотик против семантической пустоты.
Специфика локальности, когда наедине с городом,
Не сообщество, не семья, община.

Забыл этот город вечером, в фонарях и троллейбусах.
Дотрагиваюсь до стекла, а оно дрожит.
Этот город рассыплется, как автомобильное стекло,
Только дотронусь.











— Ты продолжаешь говорить, но я уже не слушаю.
Не думай, что твои слова для меня ничего не значат,
Это тебе удалось избавить их от содержания.
Продолжаешь говорить, а я приподнимаю голову и смотрю на тебя,
Жду, когда ты поймёшь свою обыкновенность.

— В трёх шагах от тебя, подожди, —
А ты отступаешь назад,
Со страхом смотришь в мои глаза.











Привыкнув кричать, я забыл, что имею чувства:
Открытые дороги, ключ от дома.

Листаю блокнот,
Когда пропадают силы.

Люди с оружием:
— Стихи можно писать карандашом,
На старой газете, кровавой рубашке,
Угольком на бетонной стене,
В окопах,
Когда на тебя плюют
И наступают сапогами…











Приходит, в пыли:
— Я теперь понимаю расстояния и презрение.

Ветер, и пламя.

Когда все в заботах понедельника,
Тротуарами движутся одинокие фигуры.

Говорю:
— Я верю тебе!  —
Закрывая ладонью рот.










Накрываю ладонью чашку, —
Там мотылёк.
Уберу ладонь —
Полетит.

Девушка, в белом,
С серебряной бабочкой в ухе.
— вот он, проклятый, — думаю.
Его белые крылья —
Холодные вечера, свитер на плечи.

Пытаюсь пробудиться, будто сплю.
Волос чужой — в ладони.











— Преступление — наказание?
Свобода — как химера?

Человек, за которым несутся незримые псы,
Не перестаёт оглядываться,
Он не забывает об осторожности,
Не перестаёт волноваться.

— Тот факт, что я пишу стихи, не даёт мне, как и любому другому,
Возможности быть другим:
Не уменьшает моей жажды или моего голода,
Не продлевает эрекцию,
Не даёт права на льготный проезд,
И не позволяет мне лгать или изображать из себя писателя,
Что, в конце-концов, равносильно.











Счастье мягкое и нежное, как шейка матки.
Счастье — уместно схлопотать по морде.
Счастье — уничтожать иноверцев, насиловать украинок.
Счастье — приносить цветы к военным мемориалам,
Ощущая себя европейцем.

Как написать о счастье, без словарей и грамматик,
Когда не верится, что язык действительно существует.

Говоришь, как захлопываешь двери авто,
Оборачиваешься ко мне, будто ничего не случилось.
Молчу тебе в ответ.










Дорога к обнищанию открыта, —
Великий не тот, кто достигает.

Ночью ищу камень,
Чтоб разбить себе голову.

Где-то вверху, под куполом —
Густой намоленный воздух.










В эту ночь — никакого алкоголя.

— Эти слова ничего не значат!

Не выключил свет и смотрю на своё голое тело.
Опустошаюсь.

Дорогу, пройденную ногами —
Не измерить.

Мясо — твой язык у меня во рту,
И мясо — на столе, под ножом мясника.

Ожидаю тебя, как последнюю возможность.
Внезапно — телефон.











— Внизу — поле, вверху — небо, —
Говорила девочка у флага.

— Зачем истина? Почему молчишь?

Сметенный с обуви снег
Долго не тает на коврике.

Они говорят на своём родном языке,
И в этом единстве чего-то стоят, наверное.

— Вы — случайности!
И этот мир — постарел.











Имеет успех тот, кто искажает мир, который не существует.
Соотнося цвета, он соотносит себя с собою.

Я что-то полагаю, думаю так или нет,
Моя мысль, наконец, зависит от рынка идей.
Тем временем тлеет иное, избавленное меня.
Неизвестный кто-то тайно воплощает поэзию.

Железо приобретает температуру тела
И быстро охлаждается.
Железо может быть раскалённым
И превращать людское сало в свечной жир.










Мне казалось в тот вечер,
Что у меня жар.
Больно было глотать и тряслись ноги.

— Не думал, что когда-нибудь смогу так глубоко что-то переживать, —
Говорил знакомый по телефону.











Именно потому, что я к ней не прикасался,
Я теперь не нахожу себе места.
Её полузабытое лицо — знак недостижимого.

— Эта музыка мне чужая, я ничего не понимаю! —
Отталкиваю от себя гитару.
— А ты умеешь? — спросила,
Перебирая красными пальцами струны.












Эта тишина — симптом.

Читаю о себе в интернете,
Прислушиваюсь, где у меня болит,
Не натирает ли оправа очков,
Не стучит ли кто-нибудь в дверь.

От посторонних людей я узнал,
Что ты влюбилась.











Слышно, как стекло противится ультрафиолету.
С утра читаю Библию,
А сквозь страницы
Ты смотришь на меня,
Обнажённая и пьяная.

В горле — подвижный сгусток,
Как после ночного пьянства.











Я раньше напивался от уверенности,
Теперь — от неопределённости.

Фигура передо мною:
Незнакомец, аккуратно побритый,
В выглаженной рубахе, —
Сегодня его должны убить.











Если говорить о мире —
Молчать о том, что на расстоянии руки,
Молчать о том, что кому-то нужны противоположности.

Создавая оппозиции, приближаюсь к пониманию.
Зачем эти обязательства, словно я наказан?

Теперь, сегодня, на фоне света,
Оборачиваюсь к себе,
Покуда мой дом не разрушен.

Не хочу думать о тех, кто слушает,
Кто, покачивая головою, всасывает книги.












Во мне уже не осталось сочувствия к прежним друзьям.

Вокзалы и аэропорты отнимают последние деньги.

Только не знаю теперь, как возвратиться домой.












Владимиру Дьячуну

Оказывается, я счастлив только иногда.
Много стихов пишется в сыром доме,
Без штукатурки, без окон, без крыши.
Слова — орнамент, единственное украшение.

— А где ты теперь?
Я не знаю.

Пальцы не могу согнуть от работы,
И предложение — стойкое, несокрушимое.

В чём секрет? — Немного денег в кармане,
Блокнот, карандаш. Тогда каждое слово стиха —
Необходимо, каким бы неуместным оно не выглядело.











Я проживаю в чужой стране,
Где у автобусов другие маршруты.
Не понимаю, как я мог заблудиться.

В моей руке — пачка сигарет.
— Я уже и забыл, как ты выглядишь, —
Заглядывает мне в лицо незнакомец,
И берёт у меня одну сигарету.










Ходят за мною твои эсэмески, нога в ногу.
И молчать не хочу, но и сказать тебе нечего.

Целый день нынче — утро.
Холодная изморось, капли висят в воздухе.
Пустынный осенний простор.

— Закрой глаза и расслабься, ощущаешь?
— У нас осень с меланхолией.
— Это у меня временный кризис…










Семь утра.
Несколько сигарет позади.

— Говори понятной речью.
Учитывай контекст.

Есть и другие слова: плач, компьютер,
Сон, проститутка, лаборатория,
Горизонт, Пасха, пулемёт,
Фотография, целомудрие, Украина.
Есть и другие люди…

Отвечаю на твои эсэмески,
Словно перепробуждаюсь.











Гале Гудыме

В этом стихотворении, как и во мне —
Ни какой морали.

Прямоугольный автобус
Разбивает густую тьму.
Перед ним — ночь,
И ночь — позади него.

Я где-то потерял свой карандаш,
И нечем записать стихи.










— Не говори мне, что тебе нравится,
Это лишнее.

Осатаневшие псы набрасываются на человека,
И он остаётся без ног.
Псы опять набрасываются на него
И отгрызают ему голову.

Мы сидим за рюмкою водки,
Ощущая, как частями теряем себя.
Смотрим снимки с войны:
Истерзанный человек
Лежит лицом на асфальте.
Рядом с нами сидят юные поэты
С прозрачными спутницами.











Хочу тебе написать:
— Не сердись, —
Словно разговор будет иметь продолжение.

Какая необходимость повторяться?

— Не уходи, — говоришь, —
Не забудь мне ответить, не молчи.

Сижу с сигаретой у монитора
И наблюдаю, как подвигаются строчки чата.











Каждое поколение имеет своих героев.
Героев молча провожают взглядом,
Хоть слово «молча» — неуклюжее, корявое.

Поэтому, потом,
Каждый будет вести себя с ним,
Будто он совершил что-то грандиозное,
Полагая, что жить —
Высший подвиг.

Именно сегодня —
Перехожу улицу, получаю опыт, молчу.

— Что случилось с тобой? — спрашивает кто-то.

— Именно сегодня переходишь улицу,
Получаешь опыт, молчишь. Я же спрашиваю себя:
— Что случилось с тобой?










Однажды родившись,
Как мы,
Предаём себя ежедневно.

Сидит.  Ест.
Как мы,
Никогда не плачем.

Девушка смущённо стирает сахарную пудру с губ,
Запивает чаем из белого пластикового стаканчика,
Взращивает в себе грусть.

Другая ест без вкуса, пустая,
Ест, чтоб избавиться от запаха изо рта,
Раздаёт себя даром.











Без наркотиков и алкоголя,
Убиваете друг друга,
Ради себя.

Сторицей вернётся к вам ненависть,
С усмешкой истязайте пророков,
Бросайте псам книги, святыни, —
Уничтожая себя — вы существуете.

Отнимая у чужаков их родину,
Изображайте обиженных,
Обвиняйте их в своём вероломстве,
И вам воздастся, ибо вы действуете как победители.











Я не читаю теперь книг,
Осточертело.
Смотрю на книжный шкаф,
Как на скалу.

Убегаю от слов, слушаю музыку,
Не смотрю в зеркало.

Завтра утром всё должно было бы стать другим.

Я не первый, кто на мгновенье поверил,
Что из ничего может родиться что-то.

Открываю блокнот, чтоб удостовериться
В преимуществах революций…

Серьёзные разговоры.
Я — маленький мальчик,
Отец опускает ладонь мне на голову,
Его пальцы пахнут табаком.










Кипит вода.

Очевидно, я кому-нибудь нужен.
Моя функция становится мною,
Ибо сам собой не владею.
Порою правда слишком релятивна,
Проклятая правда.

Закипев, пластмассовый электрический чайник
Выключается, словно, задержав дыхание,
Ожидает, когда я воспользуюсь его достоянием.











— Неосуществимые мечты… Как вырасти из этого города?

Тернопольские улицы: человек с зонтом,
Боится чёрт знает чего, морщинки у глаз.

— Я поднялся с кровати и сквозь приоткрытые двери
Выбежал в широкий больничный коридор. От пола
Веяло стужей. Остановился и громко крикнул:
Вверху, над криком, образовалась брешь,
Которую не знал, чем заполнить.










— Ду-ма-ла! —
Девушка широко открывает рот,
Когда говорит.

Девушка с цветком,
Усмехается.

— Они всего лишь мясо, эти люди,
Стреляйте! —
Что за революции без убийств?










Зине Гаевской

— Здесь снег сегодня был?
— Был. Много намело.

Вливаю в себя вино,
Как ненависть.

Оказывается, могу говорить ерунду,
На зависть поэтам,
О том, как снег происходит от воды,
И лезвие — от крика.

…Ибо мастерство — это тоже правда,
Тавтология, жаргон или стечение согласных.











Человеческий череп, —
Такой же, как все остальные.

Ему не к лицу называться героем, спасителем, пророком,
Поскольку его смерть запрограммирована,
Безусловна.

Детерминизм, когда ощущаешь себя мужчиной
И знаешь на что израсходовать свои силы.

С каждым днём переживаю в себе очередную смерть, —
Зарекаюсь считаться со смертями чужеверцев,
Когда столько моих богов обделены верой.

Один из этих дней…
Оторванная пуговица.












В одном доме —
Голос, руки.
Не понимаю:
Громкие споры.

— Понимаешь? — упирается в меня взглядом.












Стоит, ссутулился, ветер.
От него несёт недомытым телом и внутренностями.
Долго стоит, с сигаретой в зубах.
Чиркает спичкой.
— Не скажете, который час? —
Спрашивает, показывая пальцем на руку,
И идёт прочь, не дожидаясь ответа.

Вот когда падает снег,
Снег тихий, кровавый.

— Освобождаюсь, — говорю, —
Каждое произведение — впустую!











Время прекрасно
Не на руке, а так, в воздухе.

Песок. Память.

Часы пускай останавливаются,
Скрывают лица и память.

Пространство живого человека,
После его исчезновения,
Остаётся густым пятном.

Вдохновляют
Пустые или сожжённые книги.
Их не прочесть.











Из ночного лая —
Версификация.

— Что ему до нас? —
Перестаёт дышать,
Будто молчит.

Если скажет:
— Форма для меня не важна, —
Пытаюсь передать содержание, —
Промолчу.











Поэзия — не в письме,
Это уж точно.

— Может, я уже освободился, —
Смотрю на галицийские красоты, —
Без копейки в кармане.

Водители междугородних автобусов щёлкают семечки,
Усмехаются.











Сквозь шум не слышу собственных мыслей.

Осень 2007 года — полиэтилен, искусственность.

Лишить радости — это радостно.
Лишить радости — радостно.

— О чём ты думаешь?
Все меньше и меньше остаётся
До кульминации.

Несколько букв определяют слово.
Несколько секунд — стих.

Нынешний мир — без права на собственный взгляд.

Оставил себе немного денег на выпивку,
Если вырвусь.










— О чём я думаю?.. Я возвращаюсь. Мне камнем
Разбили голову, кровь запеклась
В волосах.

— Я возвращаюсь домой. Глаза, ладони, —
Измученный человек. Это антагонизм?

— Я возвращаюсь домой. Единое
Тело света, которое делят и делят.

— Сатана — всего лишь частность.

Всякий раз усиливается впечатление,
Что меня обманывают,
Обращаясь ко мне словами моих предков.

Ничего не достичь, кроме хаоса.











Живёт для того, чтобы трахаться,
Прозрачная девушка.
Всё выяснится после первой встречи.

Выборы, выборы.
Всё выяснится после выборов,
Когда её непроизнесенные обещания
Не станут приобретением ни одного мужчины.

Люди размножаются
Благодаря их врождённому авантюризму.











Можно только ждать случая,,
Как яблоко, что соединяет в себе воду и семя.

Туман, пустота.
Мир недосотворённый, без имён.

— Вот оно - состояние вдохновения, неужели
Пора заняться собой?
Насколько я могу быть равнодушен?
Кому угождать?

В поэзии нет морали и правил.
Ненавижу, не навижу, не на вижу.











Тарасу Волынцю

Из туманного вечера, как внезапный авто,
Выныривает человек, скрещенные руки на груди.

Примитивное время, — растворяется в воздухе.
Стоял тут, в джинсах. Теперь нет.











Спекулируя жестокостью,
Можно выиграть войну с теми,
Кто спекулирует своими страданиями.
Спекулянты — успешные люди,
Создают мемориалы своим погибшим,
Хоть и не перед погибшими они в наибольшем долгу,
Очевидно.











И вот — продолжение прошлого года,
Прошедших десятилетий.

Боль в запястье, тёплая осенняя погода.

В газетах — смерть и гвалт.

Лицо изнасилованной девочки.
Жухлый орешник.
Собаки на цепях.
Её глаза.

— Слышишь? Слышишь меня?

Крики, как камни, молча переношу
С места на место…










— Смерть товарищей?! Я им не мама!!! —
Солдат выдыхает носом
Жёлтый густой дым.

Мёртвые тела на поляне,
Разорванные минами.
Тела нагромождают бульдозером, —
Из них строят мосты и баррикады.










Наконец-то один.
Вне толпы.

Заходит солнце.
Ветер. Острые травы.

Чёрные тени:
Двое на велосипедах.










— Ветер раздует огонь,
Оставь.

Дерево, саженец, тонкое, как палец,
Гнётся под колесом грузовика,
Изуродованное, растёт.

Эйфория: чувство облегчения
Обманчиво.

Осенние поля:
Наблюдаю за собой,
Не вмешиваясь.











— Ты — вечность.
Сидя, ожидаешь.

— Пока существуешь — городской пейзаж.
Мне трудно понять азиатский дух,
Как и сочувствие, наглость и аскетизм.
До тех пор, пока я, до тех и моя религия,
Без мучеников и святых.

Все одинаково жестоки,
И у всех одинаковый шанс на безысходность.

— Я — христианин, значит…

Книги — хлам,
Хлам.










Наталье Лобас

Все соучастники, —
И тот, кто усмехается тайно.
Глубина человека?
Лезвие, пуля навылет.

Существуют вещи, которые я не называл, —
Зачем?
Я разлагаюсь. А из меня рождаются
Камни.

Приходит кто-то и здоровается со спины.
Ощущаю свою ничтожность,
Когда он хочет сдержать улыбку.
Боясь самого себя.










Даяну

Небо серое, обмелевшее.
Ветер срывает со стола
Бумажный листок.

— Свобода? Соревнования близости,
Вера в ограниченные потребности.

Неизвестно, есть ли что-нибудь вообще
За этим ртом, чёрными глазами, пальцами.

— Куда стремится его фигура,
Без рук?










Ганусе

Мне говорят,
Будто я неправильно говорю:
Я могу без страха озираться.

Слабость — от неосторожности.

Последний день я здесь,
Брутальный, многословный.

Городской пляж перед бурей,
Усыпанный бутылками и презервативами.











Ничего не достичь, кроме хаоса.

Держу камень в ладони;
В нём — вся его суть.
Искатели истин, пророки! —
Сей камень — я.

Разве можно сказать:
— Я никогда не был брутальным. Я никогда
Никому не нагрубил.

Имею право на ненависть,
На убийство, на самого себя.











Гале Гудыме

Как детская игра, не боится умирания:
Бездорожье передо мною, жёлтая глина,
Горный пейзаж, беспокойство.

Сигарета беспокойства? Горький пейзаж?

Только завтра — ожидать запах костра,
Время побега и слёз.

Я живой, я всё ещё живой.
Вывожу себя из себя,
На самом деле — опустошённый.

Дождливый осенний день,
Один из миллиарда,
Как человек, который родился.

— Давай проговорим об этом дне.










Гале Гудыме

Поезд Ужгород-Киев — груда тел,
Мусорник, человеческий хлам.
Освободиться от чужого сна, от пота,
И собственного сердцебиения, — как?

Порядок вещей в мире —
Несколько пропущенных слов.

Эта осень заканчивается
На половине дороги.










Осень превращается в парня
Спортивного телосложения,
Плюёт себе под ноги.

Имею право, которое не оговорено законами.

Вылечиться от обыкновенности,
Всё равно что всё потерять.

На меня нынешнего смотрят также,
Как смотрели на меня прежнего,
Когда я втайне надеялся на перемены.

Это путь от себя к себе настоящему.
Изменение собственной формы не могу объяснить.

— Прочь! Прочь отсюда! Прочь!

Не могу быть собою —
Это противоречит здравому смыслу.
— Уважаемый, удовольствие, старея, уменьшается.
Чем стану в итоге? —
Песком, пляжем, пластиковой бутылкой?











Рождать, вопреки своим недостаткам;
Удовлетворять условиям времени;
Быть устройством.

Вижу разных людей, утилитарного назначения, —
На пластиковых костылях.

И земля — чёрная вязкая субстанция.










Ольге Клипковой

— А инородец — ты!

Свобода, оказывается, существует.
Свобода, которой бредит моя Отчизна —
Под многотонным железобетоном.

Наконец, дождь;  а поля вокруг — чёрные.

Человек сам находит себе наказание,
Вопреки своим мечтам.

Дожди не могут разбудить семя в земле,
Дожди — только на волосах.

Зачем так говорить, на кой чёрт эта поэтичность?

Прячет лицо, длинные волосы,
Ни она, ни он.

Как понять свою непохожесть,
Когда ты сам — против себя?











One of these days
I'm going to cut you in a little pieces

Pink Floyd