Оденемся в песню листвы разноцветной...

Оденемся в песню листвы разноцветной,
отбросив тела, –
не нелепица это!

Душа – чем не крона?

Зима – смерть листвы – заоконно
свой белый прицел навела
на абстрактные пятна предсмертной одежды…

Смеются невежды,
обжившие в мыслях гробы…

Кусты и пески
раздирают смежённые вежды
судьбы.
Проступает сквозь кожу

рождённое
именем Божьим…

И  души плывут
на рубеж огневой небосклона,
оставив надгробья, как оставляют редут
согласные слиться с кустами,
песками –
одежду под стать им придумали сами,
но узнаются и в ней небесами,
когда, от земли отрываясь,
растут!

Лет, смертным отпущенных, склона
(покат он иль крут –
кто угол предвидел?) маршрут
составлен не нами.

И только избранник знать вправе:
«Сорваться,
прорваться
мне тут!»…
Подумалось о Мандельштаме…

Здесь – страшно завраться…

Логичности поиск над образом древоподобным
без плана в ладонях
агоний,
грядущих в короне
судьбою разорванных пут, –
абсурд!

Войдите в прославленный гурт!
Желания жизни над камнем последним
ветвятся беззлобно:
падений-парений,
победней ведущих к истокам абстракций,
не видело око! –

в понятное сердцем вдруг ткнут –
в знакомое общество благополучий утробных,
в реалии быта, казнящего небо жестоко, –
и вознесут

любовью! Завидно роднящих страданий
той завистью ранней –
сон детства верните! –
узрите
расщепленный кнут…

Деревья у глаз моих картой бессмертья в дорогу зовут,
могучею нервной системой озвучив нетленное братство
иных измерений.

Бегу святотатства,
святых по контракту противен мне труд:
спасут, говорят…
Но корнями смиренными круто я гнут,

и милые тени
всё зримей и зримей
теснятся
под сенью
предзимних,
осенних,
надевших красивое самое
(как люди в последний свой путь над землёю)
растений…

Прекрасное,
данное всем нам,
не может закончиться ямами…

Над мекками, первыми, третьими римами,
тибетами, иерусалимами
встают за крестами, что схвачены рамками, рамами,
веточки зимние,
хранящие самость
под инеем,

нерукотворные скинии –
грядущие почки
несущие в небо весеннее,
синее…

Да будут листочки!

Как святость произношения
доброго имени,
прорвавшего оболочку
поставленной гибелью точки.


КОММЕНТАРИЙ АВТОРА:

Стихотворение программное, говорящее о вещах очень важных для каждого мыслящего человека. Смысловой стержень – бессмертие человеческого духа. Осенние листья абстрактные в своём разноцветье сравниваются с камуфляжем людей на огневом рубеже и с красотой зрелого мировоззрения каждой личности, выстрадавшей бессмертие на уровне духа, на уровне оставленного людям доброго имени. Только дух не горит в огне. Только в имени дух пребывает. И Имя, объединяющее все добрые имена, есть Имя Божье. При этом не работают рамы и рамки религиозных концепций. Все мы – дети Божьи в наших лучших человеческих проявленьях. Всё стихотворение держится на моём отношении к личности Осипа Мандельштама. Стихотворение поэта «Мы живём, под собою не чуя страны…» выходит за рамки эпиграммы, как отмечали и Гаспаров, и Аверинцев: это был этический выбор, добровольная Голгофа Осипа Мандельштама. В жизни я встречал многих, считающих, что поэт сломался. Это – ограниченность, это – удобство раболепства: считать, что обуха палкой не перешибёшь. На бытовом уровне это невозможно! Но в данном случае нет речи о бытовом уровне. «Стихи о неизвестном солдате» Мандельштам называл прорывом. Вслушайтесь в это:

Нам союзно лишь то, что избыточно,
впереди не провал, а промер,
И бороться за воздух прожиточный –
Эта слава другим не в пример.

И сознанье своё затоваривая
Полуобморочным бытиём,
Я ль без выбора пью это варево,
Свою голову ем под огнём?

Многие люди спрашивают: «Как можно есть свою голову?». Я встречал образ игры в футбол своей головой у одного, причём не современного, индийского поэта. Можно, конечно, поговорить об искусстве абсурда, но в данном случае это искусство духа, отвергающего окружающую его реальность. Отсюда у Мандельштама: «Из раковин кухонных хлещет кровь». (Мандельштам Н.Я. Комментарий к стихам 1930 – 1937 гг. Воронеж. 1990.) Воздух для поэта ассоциировался с поэзией, вдохновением, свободой. То, что казалось абсурдом, согласившимся с бесчеловечной действительностью, являлось на самом деле мощным духовным оружием, дающим возможность человеку, выстрадавшему такое мировоззрение, сохранять человеческое достоинство. Лишение свободы, издевательства, пытки, убийства не наделяют палачей победным значением. В конечном счёте, любая плоть становиться прахом. Время расставляет всё по своим местам, и на самом мрачном небосклоне человеческого общества – неважно, какого региона и какой эпохи – восходят созвездия бессмертных имён. В таком ключе легко понять рассматриваемое стихотворенье. Визуальные образы в этом  подмога. Кресты оконных рам и рамок в соседстве с тибетами, мекками, первыми, третьими римами перекликаются с крестами на могилах и крестиками на цепочках. Здесь нет ни малейшего неуважения к религиям и городам, являющимся их символами. В стихотворении «Газель» ("Корни и кроны") моё лирическое «Я», поставленное дымом дум, призванных жертвенностью Вечности очеловеченной, обнимает буддизм и католичество, православие и мусульманство: «Москву и Мекку обнимая, Тибет и Рим». В стихотворении «Приглашение на пир»( "Корни и кроны"):

Сам не заметил, как со мною рядом
племён, времён различных:
вкусов законодатели
захлопотали –
ни Вишну,
и ни Миртой,
и ни Ягве,
ни Иисусом,
ни Магометом –
нет! –
не называли
друг друга,
но небесный свет
при встрече взглядами 
друг в друге
узнавали!

Ценно не то, что людей разъединяет, а то, что их роднит. Прямая мысль – Божья милость распространяется на всех в ком есть – прекрасное – по Богу: гостеприимство, человеколюбие, уважение к старшим, любовь к ближним и дальним, любовь к родному языку, к родной культуре и наряду с этим уважение ко всему уважаемому другими людьми. Нерукотворные скинии (вспомните библейские из шерсти и виссона, с шестами и кольцами) – это почки, сохранившие самость под инеем, сохранившие способность повсеместно, без ограничений рангами и национальностями радовать людей живым пламенем новой жизни, как имена тех, кто сохранил для нас, живых, ценность человеческого, Богом данного, понимания жизни и смерти. Любовь возносит, страдания роднят людей, как ничто другое (на зависть – в этом смысле), ранняя зависть – детская: «Я каждому тайно завидую и в каждого тайно влюблён!»  – это из «Камня» Мандельштама. См. стихотворение «Из омута злого и вязкого…». И через призму такой зависти к страданиям, объединяющим нас – людей, одной на всех, земной юдоли (долина страданий) – кнут страданий, мы видим – расщепленным, и вид расщепленного (обезвреженного!) кнута визуально перекликается с образом деревьев, а они в свою очередь – с картой (ветви дорог и рек, абстрактные пятна морей, островов, пустынь, оазисов, хребтов и низин), только деревья моим взглядом –  это карта не простая, но карта бессмертья, ибо деревья – символы целокупности (слово Мандельштама) неба и земли, это корни и кроны, это глубина и высота, это доступность всем, это пример стойкости и пример созидания, картой бессмертья деревья зовут меня в дорогу.
«Смиренные корни…» – это Христианство Мандельштама, это он, одновременно «креп и слеп, подчиняясь смиренным корням»  – смотрите стихотворение от 30 апреля 1937 года: «Я к губам подношу эту зелень…». Всего семь стихотворений из дошедших до нас поэт напишет после этого.