И ты выбегала навстречу с улыбкой привета...

И ты выбегала навстречу с улыбкой привета,
и ты уходить не хотела, когда я неистовым летом
отталкивал плечи твои, что доверчиво льнули
пятнадцатым только для тела земного июлем
к ладоням, вообразившим себя топорами,
готовыми к взлёту, над злом...
Проходными дворами
томимый сквозным,
неосознанным,
неуловимым мной светом,
сутулясь я шёл, в подрасстрельное жерло рассвета,
неведомое, до поры, когда в стенку с наростами острыми,
ткнусь я, открытым лицом...
Мне мнилось:
спасён буду Богом мне данной любимой,
и волком степным
сквозь буран, мной придуманный,
шёл напролом,
куда-то летел
на такси ошалелом моим куражом
и ночью глухою однажды ворвался
в беспечно мечтавшие, тихо, о счастье
тревожном, но мирном –
твои
подростковые сны.

О, гимны слагать
светло-русому повиновенью
волос
под током ознобным ладоней всеобщего страха,
всеобщей вины,
всеобщего бреда
о ждущих из армии верно подругах,
не довелось,
и не стану, тем более ныне,
акцент на губах нежных ставить, не ярких,
на голубых или синих глазах,
словно птица в неловких руках
запомнилась ты,
трепетавшая, но не летящая прочь.
Ночь в лагере высокогорном сумеет помочь
не врать и не врать,
остальное
поэту дозволено небом
в раскованном слове…
Иначе
зачем мне тетрадь? –
вне зёрен ростками,
непредсказуемо бьющими в сторону:
эту ли? ту ли?
и знать не хочу
о положенном кем-то, когда-то порядке,
согласно известному ранее
рифмовать,
обрывать
или длить
нити строк,
не соврать –
вот и всё,
а размер, что связует в одно,
непритянутые к друг другу, но вдруг
в сердце слившиеся явленья,
дарует
полёт вдохновенья,
врождённое чувство размера –
вот мера,
определяющая способность поэта
входить в миг, дарованный свыше,
в скинию стихотворенья,
где павшее вдруг воскресает,
и в каждом доверчивом к жизни, от неба идущей,
круг возникает
времён и народов,
что небом дышали
и небом вне смерти,
вне кем-то поставленных стен и заборов,
столбов пограничных,
во мне,
это взявшим дремучей,
но в небо растущей судьбою,
таинственно дышат.

Вот почему я могу говорить
через тридцать и более лет
с тобою –
судьбою
лишь для объятья и разговора
на миги какие-то данной, и взятой в неведенье,
может, нет кожи уже, что касалась моей, ещё дышащей кожи, –
остался лишь свет,
не зависящий, от расположенья в пространстве,
от измеренья земного,
небесного
или иного –
свет выше телесного –
духа не спящего достоянье –
здесь речь не о мистике,
не о частицах,
летящих орбитами необозначенных знанием точным планет –
жива ли?
жила ли в замужестве?
много ль рожала?
чья дочка?
чья мать?
кем работала? –
бред!

Сидеть на обрыве – и ведать полёт…
Ночами барачными – лучиком сниться
и голосом, счастье сулящим, – зарницей
над гребнем, могучих талгарских высот.

Росла земляника на малых пространствах,
дурманили запахом зонтики трав
не луговых,
впрочем, луг и альпийским
может быть назван.
Возможно, не прав,
что говорю с тобой просто, сестрица,
вцепившись в мгновенья былого рукав.

Стихотворенье даруется людям,
но думать о людях над вольной строкой –
обкрадывать то, чего ради и стоит
тетради касаться пером вдохновенным –
делиться свечением внутривенным,
по кругу идущим
сквозь время, пространство –
вот дело поэта,
лицо твоё вижу
нетленным на веки –
конкретным –
абстракций
дороже
и строже,
возможно, никто не проникнется дрожью,
объединившей сердца на мгновенья,
для плоти твоей и моей невозвратно ушедшие прочь, –
их вернуть невозможно,
но память светла прикосновеньем
живого к живому,
вне пошлости мира
слагаются гимны,
катарсис, кто сможет, светло испытает –
забота не наша,
шепчу, через дали,
возможно, сквозь Лету:
«Спасибо тебе, за доверье родная!
За пионерское
и после армейское –
лето...