Ухожу, потушив свет

      Вот ты говоришь, что все истории тебе скучны, и подлинные и вымышленные, что в происходящем нет ничего интересного, что происходит, по сути, всегда одно и то же, ну, может быть, говоришь ты, есть несколько схем, по которым все происходит, моделей, типов, и когда ты их узнаешь, когда ты научишься узнавать их в любой истории, или, по-другому, сводить любую историю к ее схеме, модели, типу, то происходящее потеряет для тебя интерес, и ты будешь больше ценить вымышленные истории, чем подлинные, а в вымышленных историях будешь ценить не сюжет, который лишь представляет схему, а способ подачи сюжета, технику изложения, потому что в этом никаких априорных ограничений нет, и тут все зависит от изобретательности повествователя, человек, говоришь ты, несвободен физически, исторически, но свободен эстетически, эстетика, говоришь ты, это область свободы, здесь нет предела разнообразию, поэтому искушенный читатель обращает прежде всего внимание на принцип построения рассказа, на приемы, которыми пользуется рассказчик, а до описываемых в рассказе событий, истории, которую излагают, ему, в общем-то, нет никакого дела, ведь мы согласились, говоришь ты, считать этого читателя искушенным, а это значит, что он хорошо знает схемы, модели и типы происходящего, разбирается в них, как в своих пяти пальцах, вот почему происходящее само по себе его нисколько не интересует, и ему безразлична судьба персонажей, настолько же, насколько ему безразлична его собственная судьба, ведь что такое судьба человека, говоришь ты, это всего лишь конкретизация, более или менее удачная, какой-то схемы, реализация какой-то модели, воплощение типа, в судьбе человека нет ничего существенно личного, потому что существенное в ней всегда носит общий характер и задано априори, но рассказ о судьбе может быть построен настолько оригинально, что к нему никакой схемы не подберешь, и здесь индивидуальное торжествует победу над типичным, единичное над общим, личное над общественным и, в конечном счете, воля человека – над его судьбой.
      А я тебе на это отвечаю, что победа повествователя над деятелем иллюзорна, что разнообразие повествовательных приемов ничуть не больше, чем разнообразие человеческих судеб, что, может быть, их даже значительно меньше, не говоря уже о том, что эстетическое не затрагивает нас так глубоко, как этическое, и предаваться эстетическому гурманству может только человек отчаявшийся в себе и других людях, ведь естественная установка любого человека, говорю я, это установка этическая, и отдавать преимущество техническому приему, вообще технике, над материалом – значит утратить естественную ориентацию, заболеть недугом под названием «эстетизм», или «снобизм», вот именно, говорю я, сноб – это человек, похожий на корабль, потерявший якорь во время бури, или на аэростат, потерявший гондолу, вспомни роман «Таинственный остров», говорю я, открывая книгу, беглецам пришлось отрезать корзину, чтобы не упасть в море, и шар взмыл вверх, и его понесло воздушным течением, вот так и эстетически ориентированный человек, или сноб, предпочитает воздушные течения морским, а морские пути – земным дорогам, думаю, ты оценишь силу этих сравнений, они убеждают лучше, чем любая длинная речь, ведь человек – существо сухопутное, он рождается с ногами, а не с плавниками или крыльями, и тот, кто пытается переделать свою природу, стать птицей или рыбой, отклоняется от естественного порядка, а все, что отклоняется от естественного порядка, мы называем уродством, в результате, говорю я, закрывая книгу, рождается не новое прекрасное существо, а нечто монструозное, неестественное, не умеющее ни ходить, ни плавать, ни летать, а если и умеющее, то плохо, намного хуже, чем это делают люди, рыбы и птицы.
      Но ты не слушаешь меня, ты спишь, и книга валится из твоих рук. Я подбираю ее, раскрываю наугад и: «Поменьше естественности – в этом наш первый долг. В чем же второй – никому не известно».
      Я кладу книгу на столик и выхожу из комнаты, потушив свет.