Докторская сказка

1. Как делается история;

- Первое, что надо сделать – всё переписать, - с этими словами Коваленко разорвал пополам историю болезни. – А следователь – он завтра приедет, успеем даже группу «А» в реестры внести. Садитесь, я буду диктовать.

Вообще, есть два способа сделать репутацию клиники. Первый – самый простой – патологоанатом подтверждает тот диагноз, от которого лечили. Этот способ годится для трупов нескандальных и неуголовных. Переписывание же историй по данным прозектора, конечно, тоже не есть что-то из ряда вон выходящее. Но стоит меньше по деньгам. Деньги-то ментам главврачу приходится отдавать в любом случае.   Иначе найдут даже того, чего нет.

Я не их тех, кто спорит с начальством. Не из тех соображений, что карьерист или трус. Просто я тороплюсь к Анечке домой. Очередная смерть пациента – не повод заставлять её сидеть вечером в одиночку. Да-да, у нас всё еще продолжается романтика. Что в этом плохого. К тому же сегодня жена больного Карапалкина, кроме конверта, принесла отличные конфеты, анечкины любимые.

Я сел и под чутким руководством доцента Коваленко превратил покойника из – «по виду» -  бездомного наркомана в москвича-эпилептика. Наши назначения обогатились барбитуратами и  консультациями специалистов, за которых подписались медсестра Соня и Алла Ивановна, бухгалтер.  А заключения профессорских обходов и консилиумов как протяжные запедаленные аккорды закончили нашу сказку. Кстати, докторская сказка – это первоначальное название анамнезис морби. Так что всё в порядке,  история медицины. Я приклеил листки, пожал Коваленко руку, сдал историю и побежал домой, к Ане. Скоро должен был наступить Новый год. Витрины переливались фонарями, слово «скидка», казалось, прописано узорами каждой снежинки. Я торопился как мог, стараясь нести конфеты аккуратно. У метро купил розы, попросил продавщицу завернуть их просто в газету.

Ани дома не оказалось. Телефон не отвечал, мама Анина и анины подруги  не знали, куда она поехала с работы. Я, конечно, расстроился. Это даже не то слово – расстроился. Вся эта карусель с ошибкой диагностической измотала меня невероятно. Но я мог вынести что угодно, ожидая, как приду домой. К жаренной картошке на столе. К борщу. Пустая комната и неизвестность – не то, что успокаивает. Я налил в ванную воды, положил в воду розы, открыл пиво и включил телевизор. Сам не заметил, как уснул.

2. Фотография может изменить вашу жизнь. Новогоднее предложение.

Утром на пятиминутке я не слушал, что докладывают дежурные врачи. У нас собрания проходят в огромной аудитории – можно забиться на дальний ряд и спать или, допустим,  плеер слушать. Я думал о том, где Аня. Утром она не вернулась. Родителей Ани расспросил, но так, чтобы не испугать. Мало ли что случается между мужем и женой. Зачем посторонних вмешивать.

Тут ординатор Клыкова толкнула меня вверх, выдергивая одновременно книзу наушники и пряча мой плеер. Ко мне обращался замглавврача Степанов.
- Так что вы, доктор, можете доложить о вчерашнем случае? Вот у нас коллега из милиции разбирается, все же пациент от них поступил.

Я слово в слово, как мне показалось, повторил свои вчерашние записи в истории. Следователь сам то ли спал, то ли просто не был заинтересован в деле. Казалось, что он меня вообще не слушал. Сидел и рисовал в блокнотике. 
Пятиминутка закончилась через час от начала. Из гулкости зала мы снова выкатывались в больничный ультрафиолет и карболку, в дребезжание каталок и ритмические крики уборщиц.

Я зашел в кабинет и удивился. Следователь сидел у стола. Молодой мужчина лет тридцати пяти, одетый в аккуратный серый костюм, смотрел на меня голубыми глазами. Невозможно  было понять о нём ничего. Ни одной эмоции не лежало на его сверхспокойном лице. «Псих», - вот что я подумал.
 
И сказал: «Здравствуйте, вы, кажется, сотрудник? Это же вы были на пятиминутке?» Как будто у нас в клинике часто бывают новые люди. Как будто у меня не мгновенная память на лица.
- Да. Я из управления. Павел Владимирович Шершуков. Я уже побеседовал с Светланой Валерьевной, теперь хочу у вас кое-что спросить.

Я сел, кинул на стол пачку историй и постарался вести себя как можно более спокойно. В конце концов, это была всего лишь капельница. С кем не бывает. Всегда назначается эта схема.   И старшие товарищи были согласны с ней. И не только моя это ошибка.

- Скажите, - спросил я, чтобы хоть как-то раскачать это маскообразное лицо. А вообще что известно по этому пациенту? Выяснилось что-то новое? К нам же его бессознательным привезли. Если бы не некоторые признаки, то сложно было бы догадаться о его диагнозе. Мы же его пару дней тянули. Мог бы сразу погибнуть. Но, честно говоря, шансов у него не было. «Да, не было. Если бы я сразу сделал укол, если бы только догадался…»
Шершуков не ответил. Он посмотрел за окно. Зима. Птички на рябине клевали сморщенные ягодки. Падал снег. Так ли он был вообще заинтересован в нашем трупе. Не сказал ли я лишнего?

- Наш  эксперт сегодня сам будет смотреть труп. Все разговоры такого рода пока будут только помехой разбирательству. Вы не могли бы уточнить пару фактов…
 Он стал спрашивать меня о лечении, но я смотрел только на фотографию, которую следователь держал в руках: - Позволите? – изобразил любопытство я.

- Это из кармана покойного, - он протянул  мне фотографию Ани, которая стояла рядом с... – вы что, знаете эту девушку?

…если мне не показалось, если я не сошел с ума, то рядом с ней был тот самый покойник. Тот самый, чья кровь стекала на резекции в желобок, тот самый, кому вчера мы с Иванычем вскрывали черепную коробку. Я не знал, что делать. Отрицать, что я знаю Аню, было бесполезно. Я намеревался как раз достать ее портрет в рамке из ящика стола и поставить перед собой. Рука механически задвинула ящик.

- Из кармана покойного? -  я медленно протянул руку и почувствовал, как моё напряжение становится очевидно следователю. – Лицо такое шаблонное, типичное. Обложечное, я бы даже сказал. Мне нравятся девушки такого типа. По всему, у покойника был хороший вкус.

Остальные вопросы следователя были о сроках наших манипуляций, были и совсем нелепые - о контактных линзах – через какое время их обнаружили и сняли. Я отвечал как робот,  думая только о фотографии, которая отпечаталась и висела передо мной, как большой экран, от которого нельзя отвернуться. Да, если завтрашний «эксперт» посмотрит - даже бегло – тело, всем нам несдобровать. Но какое это имеет значение. Что это за фотография? Как этот покойник смог проникнуть на такую глубину моей жизни? Если я попаду в тюрьму, то это значит гораздо меньше, чем то, что он уже попал в мою постель.

3. Тещин поворот

После работы, после перешептываний на собрании в кабинете заведующего, я поехал к тёще, прокручивая пальцами визитку Шершукова. Распрашивать долго не пришлось. Теща вздохнула, подняла грузное тело, затянутое в полиэстер, подошла к шкафу и достала альбом, раскрыв его на фотографии, дубль которой был у следователя. Моя Аня, только лет на двадцать моложе, стояла рядом с покойником, восседающем на мотоцикле. Она была в красной куртке и улыбалась. Длинные выбеленные волосы её развивались на ветру. Аня, сколько я её помнил – а мы жили вместе седьмой год – стриглась коротко. И не носила она никогда таких чудовищных вещей, как эта куртка, как этот обвисший белый джемпер, в котором её на фото обнимал человек в кожаной куртке с вслокоченными волосами и рассеянным взглядом.

- Что  я тебе скажу, Петенька. Это случилось, когда Анечке  было пятнадцать лет. Стал к ней ходить один… - теща промолчала - .. гад. Всё сердце измотал. Семья решила вмешаться. Но кто ж знал, что всё так получится. Мы-то думали  - оженим, он остепенится. Ну и стали настаивать на браке. А семья  у него негодящая совсем была. Наши мужики пьют – в салат падают. Но с ними хоть посидеть можно. А у них там такое творилось. Вертеп. Иначе не назовешь. Сначала мы этого не понимали, да и скрывали они. Нарядятся и приедут с цветами и фруктами. Вот мы мол, мать и отец. А сами оглядывают дом наш  и доходами интересуются. Когда договорились о свадьбе ужо – поехали платить. Они и говорят – у нас только доллары, мы вам потом отдадим. Отдали, ага. Так, считай, пять тысяч и улетело…

Я сидел, словно раздавленный  глыбой. Даже не от рассказа тёщи, а от того, что Аня промолчала и скрыла эту свою связь. Она рассказывала мне свою жизнь в мельчайших подробностях лишь для того, чтобы промолчать насчет  главного. Стало быть, не был я для неё другом. И, вообще, даже это её исчезновение означало для меня конец привычной жизни, конец нашей любви, конец доверия. Будущее рассыпалось, как на конкурсе, где костяшки падают по принципу домино.

Я вообще люблю смотреть криминальные новости и детективы. Каждую минуту действия мир перестраивается с учетом новых обстоятельств. Но,  попав  в барабан механической игрушки следствия,  ничего, кроме перманентного ужаса, не испытываешь. Все рассуждения о том, кто убийца – будто хоть одна теория, на самом деле, может выявить правду – оказались бессмысленными. Убийцей, хоть и невольным, был я. Теперь оказывалось, что у меня был мотив. Ревность.  Рано или поздно Павел Владимирович Шершуков будет также сидеть на разваливающемся стуле в квартире тёщи и слушать историю аниной жизни.

Я убил. И кто мне теперь поверит, что и этого покойника я видел впервые в жизни, и узнал про него и Аню через двое суток после его смерти. Садитесь, суд ушёл. Я убил. Какого-то Данилу Мишкина. Аплодисменты. И  где, спрашивается, ты, Аня.

Тем временем теща продолжала: - И знаешь,  мы долго не были в курсе, что он больной. Знали, что попивает. Но они же переехали, квартиру сняли – Анечка не хотела, чтобы мы всего знали и разлучили бы их. Она вообще его болезнь восприняла как долг. Заботится там, помогать. У них даже договоренность была: детей не заводить. Какие уж ему дети-то. Ни копейки не заработал за год. То есть вот она на что решилась. На жизнь с психиатрическим больным, на уход вечный, на безденежность,  бездетность и безбудущность.  Мы с отцом думаем – наша в этом вина. Не думали ни чём, хотели сватов, внуков. Не разбирая колеи ехали. А они, по всему, не пара были…

Я сказал, что мы с Аней поругались, но скоро вновь помиримся и шуметь потому не надо особо. Скажем знакомым, что Аня уехала в Египет отдыхать.

Я добрался до дома. Пустые комнаты, мусор, мгновенно превративший уютное гнездо в нору холостяка, пустой холодильник, немытая посуда, грязные белые халаты, свернутые и брошенные на полу ванной. Как она ушла? Без единой вещи. Без документов. Без документов в Москве.

Оставаться в квартире не было никаких сил.  Я бросил в багажник куртку и удочки и завел машину. В Львово. Поеду во Львово. Подводный лов, баня, пиво, снег. Эта формула действовала всегда безотказно. Раньше. Проверим еще раз. Не могу больше ждать звонков, не могу пребывать в неизвестности.

Я выехал на дорогу. Пробка меня несколько успокоила. Всё-таки я был в людском сообществе, в толчее, я двигался куда-то, не сидел в тюрьме – а с этой перспективой я смирился совершенно уже. Невиновный сразу бы признался во всём, да, да.  Кто скрывает – тот и убийца. Пробка снизила как-то уровень переживаний моих и я поехал. Огни встречных машин расплывались – дворники размазывали снег. У доктора Афанасьева была иномарка с датчиками дождя. Мне с моим мавританским кладбищем датчики дождя не светили никогда.

4. Неожиданные вещи всегда происходят вечером

Трасса была забита до самого поворота. Только через полтора часа машин стало немного меньше. Но всё равно мы двигались монолитом неким.  Я решил, что на базу сегодня не поеду, остановлюсь у Сашки в Новинках, если ключ на прежнем месте. Сашка – мой школьный друг. Я возил к нему на дачу девушек, когда у меня и девятки-то не было. Сейчас он большой человек, продвигается в политике, забросил свой старый дом, живет совсем на другом шоссе, сами понимаете, на каком.  Всё в командировках. А дом этот теперь разве что мне и еще паре мужиков как база рыболовная служит. Никто о нашем мужском убежище не знает. Стоп. Стоп. Не так. ОНА ЗНАЛА. Её я сюда привозил в самом начале знакомства.

Я прибавил скорости. Правда, с тем же успехом можно было вспомнить еще миллион квартир друзей и два миллиона номеров захолустных гостиниц, но… Почему-то  понял, что она должна была выбрать именно это место. Еще час и я по пояс в снегу пробрался к двери. Так и есть, дверь открывали. Но в доме тепло не было.

Я включил свет. Аня лежала на кровати у стены. Я бросился к ней. Аня умерла. Она была холоднее  снега. Я сидел и держал ее за посиневшую руку. Какие-то баночки-скляночки. Я переверну пару – пустые. Нейролептики, ага. Франко Дзеффирелли. Нет, Баз Лурман. «Здорово придумано, Джульетта. Холод сохранил тебя лучше ячеек нашего больничного холодильника. Ты такая же, как всегда. Я рад, что ты наконец нашлась. Отлично выглядишь. Смотри, еще пара минут и я отвалюсь декоративным куском льда от твоего плавсредства…»
Так я сидел, пока перестал чувствовать ноги и руки. Я вышел на улицу. Снег падал. Серое небо было освещено иллюминацией дома местного нувориша. Соседи салютовали. Новый год. Русские салютуют плюс минус две недели, чтобы не промахнуться спьяну.
Я сел в машину, включил печку и стал читать… Да-да, она, конечно же, написала мне.

5. Жизнь

«Прости, моё сокровище. Я не хотела, чтобы эти воспоминания отравили нашу с тобой жизнь, я думала, что всё получится. Ты всё равно всё узнаешь. От мамы. От друзей моих. Я знала, что рано или поздно это случится. Но я хотела уничтожить в своей жизни всё, что связывало меня с этим чудовищем. Мне было 15 лет. Я ждала единственного и навсегда, как все ждут, наверное, в 15 лет. А вышло знаешь, как? Измены, пьянки, драки, исчезновения. У него было только два варианта жизни – пьяный и похмельный, но, в любом, случае я ежедневно глядела шоу «Судороги».

Эпистатусы у него были каждый день, да, каждый день. Иногда он приходил пьяным и грязным – полтела в грязи – смотря какой стороной лежал под забором,  - на одежде следы ног и крови, зубы раскрошены добропорядочным гражданином, вставившим в рот ложку. Кто и когда придумал это идиотское правило – в судорогах в рот ложку вставлять. Прикушенного языка  я не видала ни разу и без ложки, а вот раскрошенных зубов… И вот он  приходил – мы жили в маленькой съемной однушке в Печатниках – падал мгновенно лицом вниз на кровать, изо рта его шла пена, а ноги чертили на стене полоски. Вся стена была в черных полосках от ботинок.

Знаешь, я пробовала бороться с болезнью. Но у него была форма совершенно безнадежная – наследственная. Плюс наследственный же алкоголизм. И отец у него также падал и бился. Поэтому мать переселила отца на кухню, а себе завела любовника Сафара. Толстенного азербайджанца с овощебазы, на которой работала. Они так и жили втроем. Знаешь, это было мне настолько тяжело все выносить морально. Но я молчала, в общем. Была воспитана в такой рамке: куда он, туда и я.

Я водила Данилу к врачам, они выписывали лекарства. Но пить водку он не переставал. Накурится, напьется, зажует жвачку и приходит, улыбается. А я его, проклятого, видеть не могла. Лежит, врет что-то, где был. А нигде он не был. И деньги, которые брал по три раза и у отца, и у матери, и у меня на экзамены в своем Институте Стали и Сплавов, на любовниц тратил. Мне они звонили регулярно, любовницы. И на спине его послания писали.  А я знаешь, к этим отношениям подошла, наполненная стихами Пушкина и Блока. То есть совсем смешно.

И вот сижу я в очередной раз дома. Мне, в общем, зуб вырвали, а кровь не останавливается. То есть  не то, чтобы фонтаном бьет, а просто чутку, но ощутимо. И никого нет. Я уже привыкла к одиночеству к тому времени. И к тому, что кроме меня про это – про его болезнь – ни одна живая душа не знает. Мать его тоже не знала. Что она, над его кроватью стоит что ли, по ночам? Его потрясет два часа, а он ничего и не помнит.

Кстати, он же мне никогда не верил, что болен. Я ему указываю – посмотри на стену, на окровавленное белье, на одежду свою, смотри – лужа мочи. А он – ты всё подстроила и очерняешь меня. Только когда мы вместе стали жить, проблема-то эта у него появилась. Узнал он о своих ночных эпистатусах. Это когда трясет несколько минут, а потом он как бы спит. И так несколько часов. Ну что я тебе объясняю.

И вот стал он исчезать. То есть заболевание стало накручиваться. Дромомания пошла. Всего исчезал семнадцать раз. Я по моргам, по больницам, по притонам – ну, кроче, извелась вся. Ну и в других городах себя обнаруживал после припадков. Считал, что так напился и врал, врал, врал… В последний раз я не выдержала, рассказала своим родителям. И они не поверили мне, говорили «любой ценой сохраняй брак, детей заводи». Единственный был способ остановить болезнь  - не давать ему пить. Продержится без пива и водки пару дней – и приступы меньше, легче.

В одном из припадков у него запал язык. Он начал хрипеть, синеть, задыхаться. Я, как всегда, сидела рядом на полу и держала его голову. Смотрела на закатившиеся глаза, на пену, на дергающиеся руки и ноги и думала: «Сдохни, проклятый». И какая-то неведомая сила заставила меня стащить с кровати угол простыни и вытащить распухший язык из его горла. Он прохрипелся и через пару часов проснулся.

Когда он ушел из дома в припадке в последний раз,  я перестала есть.  Не ела одиннадцать дней. Потом как-то вышла из этого состояния полусмерти. И механически зажила. Полгода с мужчинами вообще не могла говорить.  Потом Данила нашелся. Я не видела его, он вернулся тогда к матери.  И нас развели – я подала заявление. Без его присутствия развели, по справке из больницы. Мгновенно.

Я совсем забыла про это. Сменила паспорт, прическу, квартиру, одежду, друзей. Ты появился в моей жизни. Я была очень счастлива. Пока позавчера не пришла тебя встречать в клинику. Просто шла мимо палаты и увидела, как его провозят  мимо, с капельницей в вене. И я захотела, чтобы он умер. Чтобы его никогда больше не было на свете. Я зашла в сестринскую, как всегда, вроде как поболтать. И за спиной у Сони вытащила из лотков. приготовленных  на вечер, пару ампул магнезии и шприц. У него была парадоксальная реакция на магнезию. Я добавила их в капельницу. Я тогда с ним стала отличной медсестрой. Специалистом по наркотикам и отходнякам. Зашла потом к тебе и мы поехали домой. 

Это письмо освободит тебя от неизбежных подозрений. Прости, мой дорогой. Я просто не могу жить. Я поняла, что после такого не живут и не бывают счастливыми. Я убила эту сволочь. Больше я не имею никакого права быть с тобой. Прощай, я очень люблю тебя. Твоя Аня…»


Я вылез из машины. Достал зажигалку и сжег письмо. Набрал номер следователя.
- Алло? Павел Владимирович? Добрый вечер. Это доктор Панфилов. Как сами, как следствие?... Да, да… Я хочу признаться  в двойном убийстве.

6.12.2008