Набоковской и пушкинской породой...

*  *  *



Чтоб в слове это время отстоялось,
весь этот подло-неизбежный век,
я, обречённый прозе человек,
держусь упорно за родную малость –
за право окликания стихов.
На мне ничуть не менее грехов,
чем жёлтых клякс на ваксе саламандры.
Но я не стану петь, обрившись, мантры,
ломать суставы для бенгальских поз.
В широтах наших - всё ж иной мороз
и свой набор целительных настоек.
Нам крепость фраз иная по плечу:
пошлю – так разом душу облегчу!
По матери наш славянин и стоек,
хоть не всегда устойчив по отцу…
И, что нам при любой чуме к лицу,
Так это мягкость черт лица и речи,
июльский запах земляничных губ
славянских жён. Опять, в крови по плечи,
гуляет Русью свойский душегуб –
ордынец, Боголюбский, Джугашвили –
конь судный скачет задом наперёд…

Но озимь над блудилищем взойдёт –
и распашонку вновь мальцу пошили
всё те же руки матери святой.
Скажу: лишь этой кроткой красотой
мы Господу глаза и освежили…
Его сроднили с нами напрямик
Мария-дева, мать, и бабка Анна.
Предание это – достоверней книг.
И в день Усекновенья Иоанна
пророческой взлохмаченной главы,
средь сентября, в безмолвии травы,
я не смолчу:« Осенняя осанна
вам, матушка моя, жена и дочь!»
А пагуба безбожья – только ночь
с больною, беса тешащей, погодой…
Но смута байстрюков своих пожрёт,
И неразменным воздухом высот, -
набоковской и пушкинской породой,-
день завтрашний не сможет пренебречь.
Мы всё таки чисты заглавной нотой.
Не мне и не сегодня клясться одой,
но, может быть, об этом – речек речь…