Сага первой любви 9

       
       Прошло три дня…три дня повседневной работы и различных дел, с относительной суетой, где ты зависим от многих условностей и коллизий сегодняшней жизни…Жизни в частном и общем значении, где человеку, как и человечеству в целом, свойственно ставить вопросы и отвечать на вопросы, поставленные самой жизнью.
И можно многое сказать, но в начале…Вначале я хочу ответить на один вопрос, уже заданный и возможно задаваемый неизвестными читателями этих страниц. Вопрос об интриге, « некой интриге » связанный с моим повествованием. И скажу сразу, здесь нет ни какой интриги, если говорить о публикации « Саги первой любви». Я не тот, кто пришел публиковаться из каких то меркантильных интересов. Но может тот, кто пришел поговорить и с вами. И еще раз хочу подчеркнуть, что я пишу сразу, экспромтом, не считая конечно стихов написанных в разные периоды жизни. Я пишу, о том, что было, и пишу в рамках дозволенного, то есть, то что возможно опубликовать из личного, пережитого и отраженного поэтическим словом и, что может представлять возможный интерес и для читателя, хотя еще раз оговорюсь, что это предназначено в первую очередь для той, которой посвящены многие мои стихи. Возможно, она и не читает эти страницы, и пусть даже, если прочитает, но не отзовется. Я не могу не думать о ней с благодарностью за ее бытие в этом мире и за все те весны и осени, что были… как и за все мои печали о ней.
       Мне не надо придумывать сюжет, начиняя его интригами, и через это интриговать кого-либо. Нужен ли ложный вымысел, если есть, что сказать!? И я говорю с ней, а значит и с вами. Говорю возможным и доступным, в этом повествовании языком. И нет в этом стремления, тщеславия - в желании некой славы. Хотя бы и потому, что слава вызывает зависть. Так неужели я, говоря в первую очередь с ней, желаю славы!? Нет! И уж тем более не желаю, чтобы неизвестный читатель уподобился, «читающему» из-за спины. И поэтому это повествование и по форме, и содержанию, прежде всего литературное произведение, а насколько литературное, об этом в праве судить каждый, и каждый читатель в праве задавать вопросы, на которые я готов ответить, как и услышать мнение. Пусть, даже самое нелицеприятное. И тем более ответить на него, и в том моем ответе не будет обиды, но желание в осознанном понимании того, что и о чем хотел сказать неизвестный читатель, ведь за каждым вопросом и за каждым мнением человеческая судьба, жизненный опыт и мировоззрение достойное уважения.
       И среди вас, читающих эти страницы, возможно, отзовется, и она. Но это уже будет, не для всех, и на этих страницах, она была и останется Тайной. И поэтому я не называю ее даже по имени, ту, которая, когда-то называла меня, то в шутку, то в серьез «мой Александр», подчеркивая мое поэтическое осмысление и отражение всего, что связанно с понятием Жизнь.
       
       Многое в этой жизни случается не просто, и даже самое незначительное, как кажется на первый взгляд. И разлука с любимой, возможно, для Александра была более значимой в его судьбе, чем просто разлука, а значит и оправданно необходимой. Но наиболее значимой она была в первый период жизни, ведь в этот период, с каждой разлукой были и встречи, но потом пришла разлука, которая слишком затянулась, и затянулось в неопределенности ожидания…и эти ожидания становились все более без ответными, как это бывает в « любви безответной », но ведь любовь была…и была взаимной. Да разлука, долгая и долгая в неопределенности, но имя его весны, Её имя ни сколько не поблекло, для него…Её имя, оно звучало в его снах и в мыслях о Ней и в его письмах отправленных и не отправленных. Ее имя...



Ее имя наполнено шумом листвы…
Эхом, звонко умноженным в кронах берез
Но бежал я вслед эху напрасно, увы…
Лишь листвой обронил, росы горечью слез.
 
Ее имя озвучено в рондо прибоя,
И я шел по отливу в сверкающий бриз,
Только видимо след ее смыло волною,
И лишь чайки кружили в небесную высь.

Ее имя, как ветер, поющий весною,
И по талому снегу среди кедрачей,
Одинокий мой след наполнялся водою,
Там, где тропка была в зорях белых ночей.

Никому не дано, разгадать ее имя,
Что озвучено в осень, кликом-песнею птиц,
Белых птиц, улетающих… тающим клином,
Над озерной долиной, в сполохах зарниц…


       Город уже спал. Большой портовый город в канун нового года. Лил дождь и в этом, не было, ничего необычного, для приморского города с теплым морем, а значит и климатом.
Александр Рубэнс стоял у окна распахнутого в ночные мерцающие огни города, а рядом на столе небольшой комнаты лежало только что написанное письмо…
       …Сегодня я узнал твой новый адрес. Но возможно и он уже устарел, но все же я отправлю это письмо. Возможно, оно дойдет и возможно, ты все же его прочтешь и может быть даже ответишь. Помнишь ли ты содержание своего последнего послания, с адресом…я не буду описывать, сколько оно вызвало во мне чувств и мыслей, и не буду передавать содержание этого письма, скажу только, что оно воскресило во мне надежду. Ведь ты писала «что все, все, все помнишь» и сама напомнила мне, строками своего письма о многом…И сколько надежд было связанно с этим твоим признанием о нашей незабытой и неутраченной Весне. .
Но что же тебя заставило вновь замолчать!? Я не думаю, что причиной было мое ответное письмо, как я сейчас понимаю, сумбурное в выражениях чувств, но ведь оно было искренним и даже более того, это было мое отчаяние в предчувствии того, что ты более не напишешь ни строчки в ответ. А я писал, писал и ждал…Не знаю сколько из этих писем, дошло до тебя, как и то, читала ли ты эти письма…
Три года молчания и три года ожидания… И боль поселилась в моем сердце, боль большая, чем тоска…и было состояние, которое можно назвать сумасшествием и как следствие были письма в никуда, путанные в мыслях и в чувствах и отчаяние. Но я не могу сказать, что это было чувством уныния, нет, я надеялся, по-прежнему надеялся, что мы встретимся… Ведь не смотря на твое молчание, в моих чувствах ничего не изменилось, да и как могло изменится!? Ведь это было не просто увлечением юности или временной слепой страстью… эта была Любовь и в этой своей Любви, я знал о той гармонии чувств души и сердца, которая могла быть только между нами.
       Шло время... я продолжал учиться и, если до тебя дошли хоть какие то из моих писем, то ты знала, где и в каком городе… Но ведь ты и так знала о моих планах в отношении профессионального обучения, как знала и то, что в летнее время я непременно возвращаюсь в наш северный поселок. У меня не было твоего нового адреса, но могла написать ты...Но ты молчала…И однажды, случайно, от третьих лиц, я узнал, что в твоей жизни произошло важное, для тебя событие…Изменило ли это известие, что либо для меня!? Да. Но не во мне в моих чувствах к тебе. Я уже давно предполагал, что однажды услышу об этом. Но все же, разве мог я воспринять это известие спокойно?! Нет. И был, для меня трудный час и день, для меня, но не тяжелый, нет...Ведь в своих чувствах к тебе, я желал тебе счастья. Пусть не со мной, с другим... Я ведь тебя любил.
       Ты сделала выбор в своей судьбе. Но ты его сделала раньше, когда ответила взаимностью другому…И был день, когда я это почувствовал и был день когда от этого осознания особенно и со всей силой навалилась тоска. Была осень, та же, наша осень, с тем же знакомым тебе пейзажем и с тем же ярким северным солнцем…И казалось, я вновь слышу тебя…

Но…
Можно ли флейтой озвучить твой голос,
Интонации в абрисе губ и очей!?
Даже скрипкой Гварнери, играющей соло,
Невозможно озвучить флюиды речей…
Но я слышу твой голос в весенние звоны,
И в летние ливни. В метель, в снегопад.
И каждую осень в ольховые кроны,
Слова твои тонут и эхом звучат…
Твой голос словами всех писем озвучен,
Ведь ты говорила в них каждой строкой.
Но разве, он ярче!? Нежнее и лучше!?
Чем голос… когда была рядом со мной…
Так можно ли флейтой озвучить твой голос,
В моем одиночестве, дней и ночей!?
Даже скрипка Гварнери!.. Поющая соло,
Не озвучит твой голос…
       призывных очей…


       Была осень…поздняя осень с туманами от стылых озер и тундровых болот с рыжими мшистыми, а кое-где и черными проплешинами зыбких трясин. И тропа, по которой шел Александр Рубенс, часто терялась, то в островках болотного голубичника, то в полянах пьяной к этому времени морошки, а то становилась вязкой от болотной темной грязи. Но собственно, Александр, шел, не особо присматриваясь к тропе, что вела в дальние кедрачи. Шел безотчетно, машинально преодолевая не раз хоженый путь, хоженый особенно осенью, когда в тундре вызревают ягоды и грибы, а на болотах морошка и клюква, и когда открывается сезон охоты…Но Александр не числился в страстных охотниках, это претило его душе, хотя в этот день он шел по сырой болотной тундре с ружьем за плечами. Шел бесцельно и без определенных намерений. Как и без определенных намерений захватил с собою двустволку, сунув в карман всего лишь две гильзы. Может быть, пугануть «косолапого». Мало ли…Да и в дальней тундре, где уже шел Александр, была оправданна необходимость, иметь при себе ружьё, так, на всякий случай…
Но, в этот день, в неопределенности намерений, Александра, проглядывала иная, особая причина. И эта причина заключалась в душевной надсадной тоске, от безысходности, того, что невозможно было уже поправить, так как это, уже нисколько не зависело от Александра. И первым его порывом в этот день, было желание уйти, куда-нибудь подальше, чтобы остаться наедине со своими мыслями о прожитом времени и чувствами нерастраченными и не утраченными в разлуке…