Шестидесятники

Скоро сомкнет столица
очи у сна во власти.
Год шестьдесят четвертый
плещет через края.
Тихий июльский вечер.
 Окна открыты настежь.
В каждом окне московском
 теплится жизнь своя.

Улица Клары Цеткин,
 дом номер тридцать восемь.
Кухня квартиры старой.
 Дым сигарет столбом.
Два интеллектуала
 к старой подруге в гости
нынче зайти решили.
 Что же плохого в том?!

Скатерть в коньячных пятнах,
 в пасьянсе разбросаны карты,
и льётся из-под абажура
 жёлтый на кухне свет.
С ленты магнитофонной
 обиженно воют барды
о том, что на свете счастья
 в их понимании нет.
 
Вилкой устало тыча
 в бок беззащитной сельди
дамочка томно молвит
 двум кавалерам вдруг:
- Тяжко мне в обстановке
 этой творить, поверьте!
Лермонтов или Пушкин
 ведали ль столько мук?!
 
Если б в Кремле узнали,
 как тяжело поэтам!
Смогут понять едва ли
там боль душевных ран!
Я ведь хожу полгода
 в платье постылом этом!
Нету уж три недели
 денег на ресторан!

Я ведь - страны надежда!
 Я ведь служу Отчизне!
Творческой обстановки
 нужно хоть тень создать?!
А коли нет - талант мой
 как молоко прокиснет.
Я же им не доярка!
 Сволочи! Вашу мать!

- Да! И не говорите!
 - хмуро сосед ответил,
зло разжевать пытаясь
 свой бутерброд с икрой, -
даже меня вниманьем
 падлы обходят эти:
сталинских премий пара
 да соцтруда герой...

Ведь 10 лет трудился
в нашем родном театре,
и неужели больших
 благ я не заслужил?!
Выделить будто трудно
 денег, чтоб года на три
всем я был обеспечен.
 Творческий стынет пыл!

- Правильно ведь, товарищ,
 это Вы говорите!
Я - композитор видный,
 и ведь ещё не стар!
... Мне иногда так страстно
 хочется на Таити,
Лондон, Адис-Абебу
или на Занзибар.

Чтобы творить сонаты,
 надо мне грусть развеять.
Бросьте же под подошвы
 гению целый свет!
Эти же отвечают
 дерзко и не робея,
что, мол, дадут навряд ли
 денег мне на билет!

...Стоя в дверном проеме,
 грудь подпирая шваброй,
старая тетя Паша,
 слёзы смахнув со щёк,
думает - Вот ведь - люди,
 интеллигенты наши!
Мучаются, страдают...
 Что ж! Помоги им Бог!

"Кэмелом" затянувшись,
 пепел стряхнув под ноги,
вкрадчиво композитор
 речь продолжал свою:
- Нет ли у вас в ОВИРе
блата, чтоб в край далёкий
выехать помогли б мне.
Жил бы я как в раю

в светлом, умытом солнцем
 городе Тель-Авиве.
Блеск моего таланта
 там покорил бы люд.
-Верно! - актёр ответил, -
 стали бы Вы счастливей.
Только вот здесь, в Союзе,
 смерды Вас заклюют!

Скажут, мол, он нас бросил,
 мол, не нужны ему мы.
Чем же Вы объясните
 спешный такой отъезд?!
Всё надо трезво взвесить
 и хорошо обдумать -
или на Вашей славе
 будет поставлен крест!

-Я всё давно продумал:
 просто распустим слухи,
что мне звонили часто
 парни из КГБ,
что из Союза гнали,
 злобно шипели в ухо,
наглой жидовской мордой
 звали... ну и т.п.

Люди поверят в это!
Смело сомненья бросьте!
И моему примеру
следуйте, коль не прочь!
Вскрикнула поэтесса,
 позеленев от злости:
-Ах ты, предатель подлый!
 И не проси помочь!

Музыка, как ты знаешь,
 интернациональна.
В ней разберётся всякий:
 чукча, француз, таджик.
Как же быть нам - поэтам?
 Рамки! За них - ни шагу!
Рамки те – распроклятый
 русский гнилой язык!

Лучше писала б маслом
 чёрные я квадраты,
лучше бы я ваяла
женщин с веслом и без!
Как же я ненавижу
этот язык проклятый!
Годен он лишь для криков:
 "Слава КПСС!".

Юркий актёр прогнулся,
 даме целуя ручку:
-Смело и гениально!
Вы просто Жанна Д'Арк!
Мне иногда охота
 дать держимордам взбучку:
смело на площадь выйти
или же в людный парк,

крикнуть: - Эй, люди, люди!
 Вы ведь в дерьме живёте!
Люди, умойте души!
 Люди, отмойте плоть!
...Времени не хватает.
Я ведь то - на работе,
то - весь в делах по горло.
Прям разрывайся хоть!

Верьте! У нас, актёров,
 тоже житьё - не сахар.
Тоже одноязычен
весь наш репертуар.
Хлопает зритель плохо
 и режиссёр затрахал.
Ну а гастроли в дебри
- это вообще кошмар!

Скажем, в райцентре вятском
труппа даёт спектакли -
в валенках и в фуфайках
 в зале сидит народ.
Гамлета эти люди
вряд ли поймут, не так ли?
Я вам скажу открыто -
зритель у нас не тот!

А вот французы – это
нация сверх культуры.
Это не наш нетрезвый
и сиволапый брат!
Эти не будут хлопать
зенками, словно куры!
Плюс к тому - по-французски
с детства все говорят!

Трое подняли ноги.
 Тихая тётя Паша
с тряпкой под стол залезла
 и протирает пол.
И про себя вздыхает:
- Верно ведь! Дурни - наши!
Очень уж бескультурный
нынче народ пошёл.

Глядя в коньяк армянский
 с грустью в библейском взоре,
холодно композитор
 бросил в лицо ему:
-Бросьте! Вы просто бездарь!
 С Вами противно спорить!
Сам то - фанат матрёшек,
 любящий Хохлому!

В доме кругом иконы
 и самоваров горы!
Прямо какой-то дикий
гадкий славянофил!
Чем же, ответь, ты лучше
этих людей, которым
Фауста монологи
 в Пензе преподносил!

Двое мужчин вскочили.
Очи горели гневом.
Брызжут слюной сердито,
вилки зажав в руках.
Женщина с ними встала
гордо, как королева,
и кулачишком детским
по столу вдруг - бабах!
 
-Мальчики! Прекратите!
 Это же некультурно! –
взвизгнула поэтесса,
 в рюмку долив янтарь.
-Эй! Ни к чему советы
всяких лиричных дур нам!
Ну-ка ты, Моцарт хренов!
 Ну-ка рискни, ударь!

Но, помирившись вскоре,
 выпив сполна за это,
спор они продолжали
 свой до утра почти.
Ну и коньяк конечно
 тоже иссяк к рассвету.
И по домам мужчины
 силы нашли пойти.

Лез поэтессе в лифчик,
 но получил по роже
лауреат двух премий
и соцтруда герой.
Шлёпнулся на пороге
и наблевал в прихожей
трепетный композитор,
 вазу задев рукой.

...А за окном ракеты
 в космос взмывали часто,
и в микроскопы кто-то
в жажде открытий зрел.
Только они не знали:
 в будущем лишь балластом
будут они, довеском
чьих-то "великих" дел.

А тётя Паша утром
вытрет в прихожей лужу,
вымоет всю посуду,
 сядет попить чайку.
Нынче хозяйка снова
горько с похмелья тужит.
Но не понять старушке
высших существ тоску!