Сельские Ноты

(Поэма)

Мне надоело
дышать бензином и делячеством.
Мне надоело
вращаться в рокоте столичной кутерьмы.
Я в новый мир попал.
Здесь всё несхоже
с городским укладом.
Здесь и вода особого вкуса.
Здесь сено пахнет словно чай.
Здесь тишина спокойствие вселяет.
Как будто я на дальнем острове живу,
и вроде бы с другой планеты
являются газеты
и радио свой голос подаёт,
и самолёты пролетают где-то
в заоблачных высотах.

Я одичал
и бородой оброс.
По утренней росе,
навстречу солнцу,
ветру
мчит меня велосипед.
Коса привязана к рулю.
Трясёт дорога.
Но вот – делянка возле леса.
Велосипед – в кусты,
коса – в руках,
за поясом – брусок точильный.
Взмах!
Трава ложится полукругом.
Взмах!..
Свистит коса.
Роса блестит.
Валки вздуваются, как жилы…
 
Я слушаю и стрекотню комбайна,
и хор кузнечиков,
и блеянье овец,
и коршуновский баритон,
и гам сорочий.
А в сумерках, на берегу реки,
слушаю, как всплескивает рыба,
ворчит в камнях ручей,
трещит костёр, окутываясь дымом.
Случайных звуков
не стирают расстоянья.
Лес опрокинутый в воде стоит,
колеблется чуть-чуть под зыбью,
и облака цепляют по его вершинам.

А поздний вечер –
это темнота,
сверлимая лучами автомобильных фар,
и тишина,
приправленная собачьим брехом.
Луна, как курица, клюёт
рассыпанные зёрна звёзд;
к рассвету
не останется ни одного зерна.

Насыщенный спокойствием и свежестью,
я опускаюсь в звучный сеновал -
и, кажется, готов хоть целый век
вести такую жизнь…

Но ранним-ранним утром,
когда фанфарный клёкот кур
меня разбудит
и я сойду во двор,
в двадцатый раз потрясши головой
дверную притолоку,
и увижу
сиротливый сад
с угрюмой морщью одичалых яблонь
и перекошенную избу
с резными окнами, врастающими в землю, –
в минуты эти
тишина
становится мне тягостной и жуткой,
и я стремлюсь
вернуться снова в скрежет,
в бензин и пыль,
в столичное кипенье,
где сфокусированы все лучи,
где собраны все сливки и отбросы,
где родина идей и очаги искусства,
где сердцевина жизни миллионов.
...................

Я проснулся от холода.
Где я?
Почему подо мною ружьё?
Почему я окутан ночью?
Подымаюсь.
Впереди – пустота.
По бокам и вокруг –
пустота...
Вспоминаю:
после бесплодной охоты
прилёг на опушке в копну.
И проспал.
Не заметил – украли свет.
Ищу над головой звёзды.
Ни звёзд, ни луны.
Темнота.
И утробный страх перед ней.
Он накинул мне петлю на шею...

Темнота так густа,
что её можно трогать рукой.
Я пытаюсь найти дорогу.
Ведь дорога должна быть здесь,
должна проходить вдоль опушки.
Резиновые сапоги
ищут дорогу.
Вытянутые руки
раздвигают темноту.
Глаза не нужны;
хоть клади их в карман.
А уши растут почему-то,
и слышится то, чего нет…
Вскидываю ружьё.
Плечо ощущает холод приклада.
Вспышка-звук.
И опять тишина…
Стреляю ещё.
Ещё.
Но потом –
сжимаю панику в зубах
и снова ищу дорогу.
...................

В кустах малины ягоды горят.
Позолота солнца на листве.
Из-под ног
с тяжёлым хлопаньем
взлетают серые дрозды.
Я ныряю в сплетенье веток,
пью глазами щедрую сладость.
Вдруг – ожог.
Не змея, не оса –
простая крапива.
Что с ней делать?
Сплошным частоколом
оградила она всю радость.
А ягоды,
словно зарницы,
вспыхивают в листве,
просятся в губы.
И ответно во мне
что-то вспыхнуло,
встрепенулось.
Может, юность?

Я шагнул прямо в заросли,
я крапиву топчу,
обжигая и руки, и икры, и даже лицо.
И в ладонь мою сыплются ягоды.

Я иду от куста к кусту,
и в ожогах невидимых жал,
в аромате ягод пьянящем –
рождается чувство такое,
точно всю свою жизнь
я сквозь эти кусты
продираюсь…
..................

В календаре – август,
в календаре – лето.
А за окнами – осень,
за окнами серость, ветер, грязь.
 
Я вижу –
идёт старик в телогрейке.
В одной руке у него ведро,
наполненное грибами.
В другой – шапка,
в шапке тоже доверху грибы.
И плешь старика
светит моему окну
вместо солнца,
вместо болезненного солнца,
закрытого свинцовым одеялом.

В сенях кошка царапает дверь,
просится в избу.
Ей холодно.
Я беру её на колени.
Мурлычет
под лаской моих пальцев.
В эту минуту
я хотел бы стать маленьким,
как эта кошка,
и свернуться клубком
на чьих-то коленях.

Я один.
Мой товарищ на сеновале.
Он, наверно, видит во сне
голубую весну,
видит солнце, сирень,
видит чьи-то глаза,
в них находит доверчивость
и сближенье…

Я тоже могу
зарыться в сено,
упасть в голубую весну,
окунуться в солнечные озёра,
вдохнуть сирень
и увидеть чьи-то глаза…

Я могу.
Но боюсь.
Я боюсь найти
после этого Рая
снова серость,
снова ветер и грязь,
снова осень на тихом дворе.

…Лето
в календаре.
......................

 "Убейте пса, – сказала женщина. –
Он мне не нужен,
прожорливый кобель".
Мы согласились.
Женщина ушла.
А пёс остался –
на цепочке ржавой,
чёрной масти с белыми просветами.
Я мысленно назвал его Мулатом.

Товарищ вынес из избы ружьё,
затвор дослал патрон в патронник.
Мулат всё понял.
Он не метался и не ныл:
отодвинулся немного,
сгорбился
и наблюдал за нами
каким-то не собачьим взглядом.

“Сначала б накормить его”, –
сказал товарищ.
Я вынес ломоть хлеба.
Потом с ладони сахаром кормили.
Мулат облизывался,
вилял хвостом
и даже не глядел на кошку –
она при каждом его шорохе
шипела, скаля зубки, вся дрожа
(как бы под током), вставала на дыбки.

Мулат повеселел.
Но в его глазах
леденел вопрос…

“Лучше завтра исполним”.

Подостлали Мулату сена –
пусть понежится последнюю ночь.
Внезапно
он вскинул передние лапы
мне на грудь,
влажно лизнул по щеке.

Мне в эту ночь не спалось.
Утро
явилось без опозданья.
Мой взгляд
встретился со взглядом товарища.
Я принёс для Мулата горсть рафинада.
Сахар захрустел на крепких собачьих зубах.
А товарищ
снял со стены ружьё,
взвел курок
и…
кувшин, что висел на плетне,
вдребезги разлетелся…

И опять
захрустел рафинад
на крепких собачьих зубах.

1958–1959.