Монолог памятника

- Я не знаю, что такое смерть. Кажется, две человеческих жизни уже прожиты мною, и что значит «дО смерти» - я слышал из сотен разговоров. Это значит – «очень».
***
Мне до смерти хотелось летать. Когда нечего делать, только и глядишь на птиц, толкущихся тут, у моих грязных ног. Вот глупые. Разве можно тратить время на пустую суету, когда над тобой – такое… синее… такое разное… Благородное в своем цвете и сильное в своей глубине. А еще я видел, как плавают люди – тут же, в озере горпарка. Они такие тонкие и гибкие. И умеют смеяться. Они столько всего умеют.
А я появился тяжелым, неповоротливым, молчаливым. Главное – ненужным. Нет, конечно, у меня есть своя рутинная работа - стоять в одной и той же позе, глядя в одну и ту же сторону, на одном и том же месте… Но дело-то в другом. Я был ненужным вообще. На земле. Вот голуби: они всегда нужны! Они красивые и теплые. Синие птицы нашего времени. Они летают.
Я столько разговоров слышу каждый день, что уже давно привык к своей незавидной роли. Кто поплакаться приходит, кто поругаться, кто выпить, кто встретиться с человеком. А я – не человек. Я чугунный. Вчера утром садились эти, сизые. Один жаловался другому, что «хлеба нынче поубавилось, что люди пожаднели, а на помойках вообще ничего не сыщешь». Я смотрел на его маленькое, мягкое, темно-синее тельце и думал: будь у меня такое же, разве я помышлял бы хоть на секунду обо всем, что ниже облаков?.. Нет, только о том, что у меня за спиной. У меня за спиной – всё оно. Небо. Сильный размах со всем его безумным сердцебиением, вязкое колыхание плотного воздуха – почти и не холодного от моего внезапного жара – и бесконечное стремление ввысь, разрастающееся от каждого нового зачерпывания этого прозрачного пространства крыльями… Эй, сизый дурак! Молчи, ведь у тебя есть КРЫЛЬЯ…
Ну вот захотел бы ты хоть на минуту стать памятником? Да еще серым. Точное, ободранно-серым. Мало того, что все упорно дают тебе клички, так еще и осматривают, как покупку, а то просто вымажут грязью… А ты врос чугунными ногами в постамент и молчишь. Упрямо, терпеливо, смиренно осознавая свое ничтожество. Зачем мне ТАКОЕ тело?.. Ах, да… Я не могу понять этого, потому что у меня и мозгов-то нет… Люди вон иногда обзывают друг друга безмозглыми. Гляжу на них – и ведь восхищаюсь тем, что они говорят. Говорят! Пьют что-то, толкаются, целуются… Толкайтесь, пейте!.. Только не уходите, такие… живые…
Так иногда сдавливает тоска ночью. А моросить начнет – так совсем… Фонарь стал редко просыпаться – старик уже, хоть и моложе. Он-то хоть старится! А мне ничего не делается столько лет. Вот фонарь поморгает-поморгает, да опять на боковую. И – никого. И уж тьма, вроде, мурашки дождевые в воздухе висят, небо вообще неразличимо сквозь паутины зловеще движущихся ветвей – а все равно хочется летать. Каждую минуту – так же, как каждую минуту тянет стряхнуть свою неприподъёмную телесную оболочку, будто старую одёжу. Как люди снимают пальто в теплые еще осенние дни.
У меня бывают праздники. Раз в год. Или в два. Это когда приходят две румяных фроськи в заляпанных передниках, все пахнущие свежей краской – неизменно серой! – залезают на раскладную лестницу, обмакивают измочаленные кисти в густую жижу ведерка и начинают щекотать меня всего, оставляя потом серые засыхающие капли и закрашенные волоски кисточки… Серый цвет. Раз в год, по праздникам, я становлюсь серее серого. Самым серым. Без единого пятна, пока на мне не нарисуют чертиков с хвостиками и не выцарапают «С+Л=дружба». Царапайте, черт возьми!.. Изрисуйте с головы до ног всякими пакостями, пока во мне бьется мое чугунное сердце, пока не придет новый день, который выкрасит меня в серый цвет. В правильный цвет…
Ну, другие памятники гордятся. Их, видите ли, почтительно обходят, на них специальная бумажка висит – мол, осторожно… Ха! Глупцы. Да тут истоскуешься без этих людей, да птиц, от запаха сумасшедше-серого еле держишься, Стыдишься себя всего – бесстыдного и блестящего… Потому что тело-то – не то! Не мое тело!.. на что мне – живому и крылатому по сути своей – этакое монументальное вместилище?..
Я знаю, кому я поставлен. Внизу написано, на постаменте. Сам не видел, но часто слышу, как имя какой-нибудь второклассник старательно выговаривает. А вообще, я здесь в честь – какая честь!..- живого человека, который был и умер. То есть я уже – в честь мертвого человека. Голубь вчера говорил: «Нужно гордиться!» - и улетел, оставив на моем плече белый след. И чем же?!. Он, тот человек, жил и трудился, а я – жалкая копия некогда смеющегося, гибкого, настоящего человека – пользы не принесу. Потому ненужный я. Потому и хочу взлететь. Тот, наверное, стал потом птицей и видел этот городской парк сверху: зелено-красные кружочки и квадратики клумб, дрожащие и сверкающие звезды фонтанов, ниточки аллей, крохотных человечков, упавших в синее окошечко озера, памятник… Памятник. Память. «Помни о смерти»? Верно, о смерти. Как об освобождении – о той долгожданной беспредельности, для которой, вероятно, и растут крыла…

11.08.06, экзамен в Лит.