Поэты долго не живут,

Здравствуйте, Майкл! Сегодня предлагаю поговорить о Маяковском. Как обычно, сев за стол, я крепко призадумался над тем, как бы всё это правильнее обставить. С одной стороны, не хочется повторяться, применяя те же подходы, которые уже были использованы мною при анализе других персонажей, а с другой — я просто не могу ради бегства от тавтологии жертвовать главным, то есть качественной диалектикой (то есть диалектикой качества), которая, по моим меркам, одна только и важна при написании каких бы то ни было окололитературных опусов. А качественная диалектика, сами понимаете, всегда настаивает, чтобы я отказался от какого бы то ни было абстрактного флирта со всеми этими высокими поэтическими именами ради красного словца и ублажения читателя, но требует, наоборот, чтобы, говоря о ком угодно, я в конце концов всё же непременно приходил к собственной задаче (и делал то же самое с читателем), выражая её сущностно. Что ж, Владимир Маяковский является неплохим материалом, чтобы к этой задаче, пускай и окольными путями, но подойти.

Сперва попытаюсь плавно ввести нашего героя на авансцену. ВМ родился в 1893 году в Грузии, детство провёл там же, затем, после смерти отца, в 1906-м переехал с семьёй в Москву, где уже через два года умудрился вступить в РСДРП. В 1908-1909 г.г. имел пару мелких арестов, а один раз даже «подсел» весьма прилично и провел в одиночной камере Бутырской тюрьмы аж несколько месяцев. Всё это, Майкл, я даю чисто справочно, не углубляясь в подробности, поскольку настоящий Маяковский в этот период ещё только-только выкристаллизовывается. Стихи, кстати, он начал писать именно в заключении — во всяком случае, сам он утверждает так. Откинувшись, инспирированный одной своей знакомой, он стал заниматься живописью. С этого-то момента Маяковский и начинает свой тернистый путь по стезе искусства. В Московском училище живописи, ваяния и зодчества, куда ВМ поступает восемнадцати лет, он знакомится со многими колоритными фигурами той эпохи, главная из которых — Давид Бурлюк, основатель футуристической группы «Гилея». Это знакомство, собственно, и обращает ВМ в футуризм. Прежде чем перейти к самому футуризму, я хочу рассказать Вам, как наш герой начал версифицировать на регулярной основе, поскольку все эти тюремные опыты, разумеется, не в счёт. Маяковский сам находил их крайне неудачными, потому-то первое время кисть и привлекала его больше, нежели перо. Так вот, шли они с Бурлюком как-то вечером по Сретенскому бульвару, — подобные прогулки-беседы стали у них действом регулярным, — и ВМ ни с того ни с сего прочёл вдруг своему наперснику какой-то стишок, кажется, о городе, естественно, не раскрывая авторства. Причём этот стишок впоследствии никогда не был напечатан. Бурлюк остановился и сказал: «Да это же вы сами и написали. Вы гениальный поэт!» В общем, что-то в этом роде. На следующий день, когда они были в какой-то компании, Бурлюк уже представил кому-то Маяковского как знаменитого поэта. Недоуменный ВМ, протестуя, толкал и делал знаки несогласия, но его старший товарищ, отведя в сторону, сказал ему что-то типа: «А вот теперь пишите, Володечка, иначе вы поставите меня в глупейшее положение». И ещё он подкрепил свою речь материально, пообещав выдавать ВМ по 50 копеек в день, чтобы забота о хлебе насущном не омрачала новоиспечённого поэта. Когда-то давно я прочитал эту историю то ли у Белого, то ли у Шкловского, поэтому её правдоподобность не вызывает сомнений. С этого-то момента всё уже закрутилось-завертелось основательно.

Немного скажу о футуризме и о роли нашего героя в умопомрачительном спектакле с этим названием. С самой своей ранней поры русский футуризм двигался двумя путями, каждый из которых олицетворяла отдельная группа его адептов. С первым путём, называемым «эго-футуризм», была связана группа, имеющая в качестве гуру Игоря Северянина, а со вторым — группа, где правили бал как раз Виктор Хлебников, который отчего-то вдруг непременно захотел стать Велимиром, Алексей Кручёных и уже упомянутый Давид Бурлюк. Будет несправедливо, если я не коснусь эстетики Северянина, хотя к предмету моего сегодняшнего исследования он имеет исключительно косвенное отношение, так как Маяковского прибило именно ко второй группе. Итак, Игорь Северянин, «король поэтов» (с лёгкой руки Блока и Брюсова), автор «Ананасов в шампанском» и строк «Я, гений Игорь Северянин...» Здесь буду краток, дабы не завязнуть в этом болоте. В те времена Северянин собирал аншлаги, распевая свои вирши, переложив их на два-три мотивчика из популярных французских оперетт. Этот жанр представлял из себя некий симбиоз, где вычурные банальности и пошловатая безвкусица весьма удачно (и эффективно) сочетались с совершенно особенной поэтической дикцией. Что, собственно, и создало сюжет! Теперь вернусь к группе Хлебникова. Там была идеология абсолютно иного пошиба: главной идеей этих джентльменов было не что иное, но освобождение формы от содержания, причём освобождение, надо сказать, весьма радикальное. Их «самовитость» (оттуда же заимствованный термин) привела их к настолько заумному языку, что «Дыр бул щыл», классика такого рода футуризма, написанная Кручёных, стала настоящим поэтическим венцом всех времён и народов. Вот к этому-то творческому лагерю и пристал в начале своего литературного пути Маяковский. То, что тогда писал он, было, конечно, не столь радикально, как вышеназванный шедевр Кручёных, однако суть примерно та же. Но Маяковский не чета всем этим Дон Кихотам от искусства. Обладая дальновидностью антрепренёра, он мгновенно разглядел бесперспективность всей этой футуристической лавочки и, не конфликтуя с идеологами движения, посеял в ней зерно оппортунизма, — а именно борьбу с содержанием он ловко заменил его трансформацией, выразившейся в оголтелом огрублении. Выражаясь языком биржи, он очень даже успешно сумел проконвертировать мусорные облигации футуризма в твёрдые векселя «новой поэзии», которые затем, при Советской власти, были обменены им на золотые слитки пролетарского искусства. Грубость, низость и пошлость были внедрены Маяковским в поэзию и стали в одночасье законными — и даже базовыми — её элементами. В содержательный вакуум футуризма, по сути, он залил какое-то новое вещество, «простое, как мычание». И, если честно, как раз на этой самой стадии развитие нашего героя — и как поэта, и как человека — остановилось. Всё, дальше он уже только состригал купоны со своих, так дальновидно сделанных, инвестиций. Тем не менее толпа, которая уже откровенно зевала на постановках футуристов, скатившихся в жалкое повторение, сочла этот новый вид искусства за нечто провидческое, рукоплескала, — и здесь чутьё её не обмануло, поскольку политические события, последовавшие далее, как нельзя лучше соответствовали предшествовавшей им новой поэзии. Когда наш герой забирался на сцену в Политехническом музее, он позиционировал себя примерно так: «Позвольте представиться: Владимир Владимирович Маяковский, — сифилитик!» Его эпатаж был особой марки — это был эпатаж погрома, эпатаж совершенно неоправданной — вернее, оправданной исключительно эстетически — грубости и беспринципности. И публика, надо сказать, воспринимала такого рода фокусы на ура. Так он и слонялся по тому предреволюционному безвременью, задрапированный неизвестно откуда взявшимися чертами бунтарства и громоздкости, которые пришлись этому безвременью так по вкусу.

Максим Седунов   24.03.2012 21:54   •   Заявить о нарушении