Александра

Александра, ты знаешь, то дерево было колонной с хвойной капителью, поддерживавшей благополучие нашего временного убежища. Всё-всё вращалось вокруг его оси.
Весь мир вращался вокруг него – привязанной к колышку козой, пожирающей то, до чего только может дотянуться. И он пожирал сам себя, обгладывая молодые побеги; обрекая целые полуострова и архипелаги на медленное сгорание без малейшей лиственной тени в кочегарках бесконечной сиесты, на бездымное тление между морских архимедовых линз, и небесных увеличительных параболических зеркал. Оставляя только колючие кустарники деловой хватки на выжженных склонах атомистских теорий...

Высыхающие родники – когда-то способные излечить даже лепру…

Белые мраморные руины – на цоколе чьих-то прозрений...


Александра, ты помнишь, как в щели хвойной коры прятался крошечный деревянный Дух-хранитель. И тучи двигались, звеня стальной чешуей, с запада на завоевание Пелыма. И был он, конечно же, обречен, как отрезанная голова жертвенного медведя с большими красными двуглавыми монетами вместо глаз – в центре праздничного коловращения атомистских теорий.
Пелым нашей наивности и бревенчатых крепостей невинного успеха, последний наш островок в звенящем металлическом потопе этих серых низких туч, в этой буре фальшивых божеств, шуршащей казенной бумагой...

Александра, этот крошечный Дух-хранитель дождевых капель был един с той нашей чувственной раздвоенной сосною: развилка выбора в метрах пяти над землей делала ее выдающейся среди других деревьев, наполняла дополнительным смыслом. Дух был един со всем этим кордоном момента, с вечно голодным костровищем и с избой сновидений. А сосна царствовала над этим временным укрытием, охраняя его.
И крошечный Дух невидимо продолжался и продолжался в направлении своей крошечной бесконечности, заполнившей весь мир-катоблепас с его нищими тучами благополучия, звенящими чешуей экспансии.
И заслоны хвои перекрывали доступ в другие миры случайным чужакам и открывали его только избранникам хвои, избранникам карликовых берез, избранникам любвеобильной шершавости валунов – вечно свободных обитателей трех ступеней Жиголанских водопадов у подножия Кваркуша. Избранникам, заключившим дружеский пакт и договор о братских отношениях.

Александра, брошенный пояс всадника солнечных просветов, пояс с резными бронзовыми бляшками окружающих нас гор звериного стиля, запускает свои габбро-диабазовые корни до самого источника вечной качки. И холодный ручей уносит по камням под мостки остатки нашей пищи. А теплые девичьи пальцы, окунаясь, краснея и немея, передают его неугомонности мизер своего тепла под звон моющейся обеденной посуды.

Александра, та тень крошечного сосенного двуглавого Духа, единого со всеми другими Хранителями как узелок на сети – от Баффиновой земли до Земли Королевы Мод, для нас была гигантской стрелкой солнечных часов, которая могла пронзать поочередно, как отметки на циферблате, паучьи коконы палаток – шалашовый рай маленькой огненноволосой мечты о невозможности счастья для того, кто связан с единственновозможными Хозяевами, оскорбленными и униженными новыми капищами.
Она пронзала поочередно, следом за паучьими коконами, и лесничий дом настоящего покоя (если последнему своевременно принесли в жертву часть своего мира, быта, комфорта, привычек).
Она пронзала за всем этим и архаику брезентового чума, дымящегося прошедшим, впитывающего капли-стрелы чужих туч, штурмующих бастионы Пелыма. Но не принять ему всего огня на себя... Треугольное брезентовое убежище Ноя, спасшегося от таежного осеннего потопа, на ближайших вершинах ледникового периода.
А под оранжевой футболкой бился прибой, того самого Океана подлинного Отца народов, который отступил некогда от Арарата. И нет здесь смысла… только горькое, как дым березового полена, наитие, только вынужденная интуиция благородного оленя, ведущего свой клан в обход циклонных хищников... Хотя свой-чужой – не всё ли едино, особенно при частой перемене слагаемых. Ведь и свои, окуклившись, могут превратится в слепней, которые гонят и гонят бедную Ио через Балканы, Родопы, Карпаты, Рифей на звездные небеса.

Александра, та часовая сосновая солнечно-теневая стрелка... нет… та стрела гиганта Часового, задремавшего, нарушив приказ, на посту у таежной речки, у самого подступа к Азии, и в наказание обреченного на вечный сон… Эта стрела, с двойным наконечником способна сломать боевой порядок фаланг циклона и пустить, наконец, искателя в другой мир… Но не проснуться Часовому. Разве что искателю войти в его сон, стать частью его сна, заключить пакт. И тогда будут открыты ворота Жиголана у подножия Кваркуша, и открыт другой мир, если искатель сможет почувствовать его уже в этом; если искатель сможет почувствовать, как чужим сном все больше пропитываются бинты его бодрствования под левой лопаткой, и на них проступает непонятная большинству надпись "Пайща, пайща, Ойка Рума!"
И тогда закружат два геральдических сокола и спикируют камнем внутрь той самой крошечной бесконечности, свернувшейся эмбрионом между желудком и гениталиями... А все, что выше – поболит и перестанет... А луна с парой глаз – станет приятной мазохистской мечтою о старых ошибках, об упущенном и о том, что недостижимо никогда... И только временный зуд в ссадинах на ладонях, разбитых при слаломном спуске по каменистому откосу и финальном падении на границе двух частей света к стопам уходящей на север аполинеровской мечты...
И только оранжевое размытое испариной пятно – под неонами ночного города… И только журчание  слов на языке по камешкам нашего оставленного кордона мгновения: Александра.


9.09.06.