Июньский цикл или Последние Русалии

(Лирический дневник преодоления боли)
       Памяти друга художника Николая Зарубина



1.Интермедия (8 июня)

Было душно. И жара щипала,
       как мальчишка, ветреных русалок,
Что качались звонким взбрызгом смеха
       в водопадах плачущих берез,
За невинные грудки, за икры…
       и как ветви хрупкие сплетала
Их венками тел, незащищенных
       от прямых лучей, во ржи…
       И слез –
Не было, ни что не предвещало.

Даже следа тучек, что стирают
       пролитое на скатерке неба, –
 Не было. Наоборот – воды
       жаждали на огороде грядки,
Лбы горячие и потные…
       Из ранок
       только зной сочился. И картину
Кто-то пёр в автобусе, до дыр
       вымучив вельвет своей обиды,
Уязвленной гордости – до боли…
       Утопая в боли, словно солнце –
В синем…

       А моя жена вошла, сказав:
       «Не могу. – Сними с гвоздя Подарок. –
Слишком много в нем пахучей соли…
       Что-то чувствую, но что – не знаю.
Плохо на душе моей…»
       Слеза
Так зрачок впервые ощутила.

       А русалки кутались в лохмотья
Флирта, наготой своей фригидной
       завлекая страстных к Золотой
Госпоже, огромно дорогою
       платою взымая за просмотры…
       Жертвою для тучи грозовой…

       15.06.98.




2.Маленькая ночная поэма (9 июня)

Как бушует сирень, нам свои раскрывая объятья
Так когда-то любимым тобой фиолетовым цветом
И слова забирает себе, и не в силах сказать я
Как бушует сирень в глубине развороченной клетки,
Где хирург покопался, свое раскрошив любопытство,
Словно пепел с окурка, о шрамы разбитого сердца…

А наяды кишат в каждой луже… Последнею пыткой
Ветви боли береза удавкой накинет на тельце
Одинокой души, изучающей великолепье
Ярких красок, прищурившись подслеповато,
Столбенеющей, словно бы от удивленья, –
Пораженная миром, который любила когда-то,
И который ее продолжает любить и от боли
Содрогаясь и сам того не сознавая,
Не дает ей свободы, лишая любимую воли
Долететь до последнего края, быть может и Рая,
Не знаю…

       ------------------------------

Ночь белеет, играя своим акварельным разводом
Над церквушкой, бликуя на гранях крестовых…

В черных кронах – диктатор небесного свода –
Лунный круг, переполненный желтою влагой тяжелой,
Зависает. Над тысячей перекрестков
Глупо мечутся рыжие светофоры.
И разрывами ветра играя, подобный наперстку
Голиафа, качаясь в воротах собора,
А вернее в той маленькой лужице, что на асфальте,
На вершине горы, в просторечьи зовущейся Слудкой,
Светит тусклый фонарь, не прося у судьбы сатисфакций, –
Ветхий стоик с давно помутнённым рассудком.

Преградив путь для лунного света, чернеют иконы,
Темноту созерцая…
       Неужто тебя больше нет!..
Почему не услышал я, – ночь наполняется стоном,
Лишь убрал со стены полный света Зеленый Портрет?!

Ты боролся, уверенный – только лишь силой своею
Отвести штык, фортуной направленный в грудь,
неожиданный…
       Невмоготу. – Коченею.
Лунной влагою душит меня… в горло впрыснута ртуть…
звуки – черные иглы… синий щупалец спазма…
чуть надавит еще… разорвет на частички…

Я в субботу хотел заглянуть…
       знаешь, встреча с тобою как праздник
для меня...
       А на утро, в подрезанной электричке,
Почему не почувствовал я, что не так в этом мире
что-то… Два с половиной часа по Кунгуру блуждая
был овчаркою черной искусан… Не знаю –
Может, знак это был… А за улицей, мутною ширью
Сылвы, в солнечном неводе, били русалки хвостами…

Били ветер сирени кусты, захватив палисады…

Но лишь вечер с губами жены подтолкнул меня к аду,
Вставив в список уже потерявших…
       Хотелось
чтоб с собою забрал уходящий, но тело
не пускало… И не было слов. Лишь словесные штампы,
вдруг наполнившись влагой Луны, забивающей Солнце,
стали выпуклы, все занимая и плоть обретая…

Заполняют собою и душат…
       
       Как спасительный лоцман –
Соловей, из душевной тайги сел на ветку
Кедра памяти, прощебетав точный вектор
Направленья исхода с поправкой на северный ветер…

       ---------------------------------

Если ты где-то рядом, – прошу я, – вернись в свое тело. –
Ты здесь нужен. Ты многое не доделал.
Скольких смог бы направить к единственно значимой Цели…

Ну, а если пошел на отрыв, то спеши без задержек.
Не оглядывайся. Мы все сделаем сами.
       Не будет
Пусть иного пути у тебя, кроме Яркого Света –
Кто всю жизнь излучал его, – должен покоится в Свете,
Не во влажном вторичном и тусклом, а в самом ярчайшем.

 "Мы увидимся в нем!" – боль врачуется с фразою этой.

с 11.06. на 12.06.98.




3. ***
(10 июня)
       
Где предел у маленького сердца?
Сколько боли сможет уместить
и не разорваться? – Десять? Тридцать?
капель?..
       Маленькая птица
Вылетает, погляди, из центра
Маленького неба, маленького сердца,
Что вместило всех нас, отраженья, тени…

Узнаешь ту птицу? – То декабрьский голубь,
Что когда-то соизволил поселиться
В мастерской твоей под крышей
и шуршал у стекол…

Ухватись за перья посильнее
и, востоком признанный за брата,
Ты влетишь в окно старинной башни.
То ни окна – то твои ожившие картины,
То холсты распахнутые превратились,
В жаждущие новых Пешеходов
входы, предлагающие путь,
но куда они ведут, – ни кто не знает,
даже ты. Так ухватись за перья!..

11.06.98.



       
       
4. ***
(11 июня)

Домишки частные. Горелая берёза.
И снова солнце – в бесконечно синем,
В нежнейше синем. Запах дикой розы.
Пушинки одуванчиков…
       Есть в силе –
В желании быть сильным – обречённость
Разбить себя ребром своей ладони…

Пушинки одуванчиков – по ветру…
Пушинки одуванчиков – бессчётно…

А солнце в новом…
       в синей жизни тонет,
В дождинках на стекле дробясь лучами,
А в них повторно – маленькое солнце
Вдруг оживёт, и будто бы Начало
Начал… Начало без Конца, как укоризна
Неверью и слезам,
зверьком новорожденным трётся
о щёки – ветерком, прохладным бризом
с морского зеркала, разбитого печалью…
 
С морского зеркала, разбитого душою,
на волю вырвавшейся из кошмарной дали,
свой сон ужасный созерцающей с той воли
рабом, что демобилизован… Нет – изгоем,
покой и мир обретшем в Свете Новом…
Пушинки одуванчиков – по ветру…

Пушинкой одуванчика несёмся
над чёрным, над безжалостно нагретым
асфальтом в освежающую синь,
где молча утопаем новым солнцем,
с собою взяв целебную полынь…

11.06.98.



5. День Города
(12 июня)

Провинция ликует в показухе.
И топчет одуванчики толпою.
Свисающие щёки бутафорий,
Папье-маше, раскрашенных холстин.

Флейтистку попросил:
       «Смерть ходит близко,
сыграйте в Память, чтобы смыть слезами
бесцветный грим, что уплощает лица,
мелькающие в ряби меж витрин.»

И ветви плача нежность протянула,
в них прятался сквозняк, несущий скулам
забытую в пути росу, и дрожью
подёрнулись пушинки духоты,

И тень густая обернула горло
Щемящим шарфом вздоха. Падал камень
в колодезную бездну, в схватках пульса
высвобождая неспособность жить.

И вдруг, среди потопа маскарада,
И вдруг, среди рыдающих русалок
Ты появился, – бился на ладонях
галчонок сердца… Но бравурный марш

С фальшивым просвистом, и хохот, сытый хохот…
И ты был стёрт толпой… А Город славил
Свое тщеславие по-дилетантски
аляповато, доморощенно. Размах

родил синицу с весом бронтозавра,
сбивая одуванчикам головки.
Тонуло солнце в синем и въедалось
лучами в траур на моих плечах

и в темя… Ну а ты не мог от стужи
избавится, не попадал зуб на зуб, –
В улыбку им уже не встать… Неправда! –
Улыбка не телесна, – миг, и нас

она собою до краев заполнит,
поющих птиц, деревья (как же долго
они со снегом в этой жизни бились!)
и Синь, где бессердечно утопает
Светило…
       А пушинки всё летят…

12.06.98.