Он жил безумно странной жизнью, ,,

Он жил безумно странной жизнью,
Терялся в гневе бытия
И пыльных окон укоризну
Терпел, в сознании тая.

Он рвался в дымку лазурита
за облаками, пеленой –
скрывался: что-то там зарыто –
не счастье; знал это порой.

Но не всегда, не с постоянством,
А как снежинки с тонких пальцев,
Пока красиво – тая с танцем
И музыкой – отнюдь не вальсов.

И осязанием ресниц, дрожащих в сумраке рассвета,
Осознавал, с металлом, совсем не близким к алюминию,
Лежащим где-то слева, если видеть в солнце свете,
Это враньё всё – подступы к элизиуму.

И можно повторить сюжеты
Банальности и вечных тем,
Задать вопросы, взяв ответы,
Из уже зубренных систем.

И можно даже оставить ямб;
Вы правы, четырёхстопный,
И на белой бумаге при отблеске ламп
сканировать мысли свои – это просто!

И слишком не париться, не копаться, -
В глубоком подсознании такой идиотизм,
Что можно сумасшедшим -
       на сколько осталось –
остаться,
Вера в Бога – как вера в пофигизм.

Засыпая, просыпаться,
Просыпаться, оставаясь,
Оставаться, снова гнаться,
Когда гонишься – боясь,
От боязни - засыпая,
Засыпая, просыпаться,
Просыпаться, оставаясь,
Оставаться… снова-снова повторяясь,
Сумасшедшим – оставаясь.
Осеннее-летне, так хрустально,
тонко, не фальшивя, в ноты:
миноры; но не постоянно,
а лишь в подсознательных клавишах гроты.

Теряются не в тумане, не в лесу,
И даже не в трёх соснах, растущих у дороги,
А на открыто-необъятном и якобы нештормящем плацу,
С которого невозможно сдвинуть ноги.