Плат в переводах Дэмиэна Винсачи

=======БИБЛИОТЕКА ВЕРЛИБР-КАФЕ=======


Сильвия Плат (Sylvia Plath) (27 октября 1932 — 11 февраля 1963) — американская поэтесса и писательница.

Переводы Джмиэна Винсачи
http://www.stihi.ru/author.html?vinsachi

Соперник
Пересекая воды
Ночные танцы
Видимость
Луна и тис
Беседа среди руин
Господский сад
Последние слова
Заклинатель змей
Спящие
Зеркало
Бессонный
Край
Ваятель
Жизнь
Лайонесс
Контузия
Ранний уход
Леди Лазарь
Мрачные предчувствия
Сбор ежевики
Жиголо
Непостижимое

=============================================

СОПЕРНИК

Улыбайся луна – она бы походила на тебя.
Ты оставляешь такое же впечатление
Чего-то прекрасного, но уничтожающего.
Вы оба – великие заемщики света.
Ее рот в форме буквы О горюет по миру; твой же безучастен

И первый дар твой – все обращать в камень.
Я просыпаюсь в мавзолее; ты там,
Стучишь пальцами по мраморному столу, ищешь сигареты,
Злой, как женщина, но не такой нервный,
До смерти хочешь сказать что-то, на что нельзя ответить.

Луна тоже оскорбляет своих подданных,
Но при свете дня она нелепа.
Твое же недовольство, с другой стороны,
Приходит по почте с верным постоянством,
Белое, сплошное, распространяющееся, как угарный газ.

От вестей о тебе не спасет ни один день,
Может, ты гуляешь по Африке, но думаешь обо мне.

ПЕРЕСЕКАЯ ВОДЫ

Черное озеро, черная лодка, двое черных людей из бумажной шелковицы.
Куда уходят черные деревья, пьющие эту воду?
Их тени покрыли бы Канаду.

Слабый свет струится с водяных цветов.
Их листья не хотят, чтобы мы спешили:
Они круглые, плоские, полные темных советов.

Холодные миры слетают с весла.
Дух черноты в нас, он в рыбах.
Коряга поднимает прощальную, бледную руку;

Звезды раскрываются среди лилий.
Ты не ослеплен этими невыразительными сиренами?
Это тишина изумленных душ.

НОЧНЫЕ ТАНЦЫ

Улыбка упала в траву.
Безвозвратно!

И как твои ночные танцы
Потеряются. В математике?

Такие точные скачки и спирали –
Конечно, они странствуют

По миру всегда, я полностью
Не лишусь красот, дара

Твоего тихого дыхания, орошенной травы
Духа твоих снов, лилий, лилий.

Их плоть не имеет отношения.
Холодные сгибы эго, белокрыльника,

И тигр, себя украшающий –
Точки, и россыпь горячих лепестков.

Кометам
Нужно пересечь такой простор,

Такую холодность, забвение.
Так и твои жесты отслаиваются –

Теплые и человеческие, а потом их розовый свет
Кровоточит и сходит

Сквозь черные амнезии небес.
Зачем мне даны

Эти лампы, эти планеты,
Что падают, как благословения, как снежинки

Шестигранные, белые
На мои глаза, губы, волосы

Трогая и тая.
Нигде.

ВИДИМОСТЬ

Улыбка холодильников уничтожает меня.
Эти голубые течения в венах моей любимой!
Я слышу, как мурлычет ее великое сердце.

Из ее губ символы амперсандов и процентов
Исходят, как поцелуи.
Понедельник у нее на уме: морали

Стираются и представляются.
Что должен я извлечь из этих противоречий?
Я ношу белые манжеты, я кланяюсь.

Так что же, это любовь – это красное вещество,
Струящееся со стальной иглы, что взлетает так ослепляюще?
Она сошьет платьица и плащи,

Она оденет династию.
Как открывается и закрывается ее тело –
Швейцарские часы на шарнирах!

О, сердце, такой беспорядок!
Звезды вспыхивают, как ужасные числа.
А-Б-В, говорят ее веки.

ЛУНА И ТИС

«Это свет разума, холодный и земной.
Древеса разума черны. Свет синий.
Травы изливают свои беды у ног моих, будто бы я – Бог,
Укалывая мои щиколотки и бормоча о своем смирении.
Душные, полные испарений туманы обитают здесь,
Отделенные от моего дома рядом надгробий.
Я просто не вижу его, чтобы туда попасть.

Луна – не дверь. Это лицо, само по себе,
Белое, как костяшки, и до ужаса встревоженное.
Она влачит за собою море, будто мрачное злодейство; она тиха,
С О-образным зевом полного отчаяния. Я там живу.
Дважды в воскресенье колокола будят небо –
Восемь великих языков, заявляющих о Воскресении.
В конце они трезво и протяжно называют свои имена.

Тис заострен. Он готической формы
Взор скользит по нему вверх и видит луну.
Луна – моя мать. Она не мила, как Мария.
Ее синие одежды обнажают маленьких летучих мышей и сов.
Как я хотела бы поверить в нежность –
Лицо статуи, облагороженное свечами,
Склоняющее, ко мне особенно, свой нежный взор.

Я падала долго. Облака расцветают,
Синие и таинственные, над ликами звезд.
В стенах церкви святые будут синими,
Плывя на нежных стопах над холодными скамьями,
Их лица окоченеют от святости.
Луна ничего этого не видит. Она нага и дика.
И откровение тиса – темень, темень и тишина».

БЕСЕДА СРЕДИ РУИН

По галерее моего красивого дома вышагиваешь ты
Со своими дикими фуриями, срывая гирлянды плодов
И великолепные лютни с павлинами, раздирая тенета
Всей благопристойности, удерживающей вихрь.
Ныне богатый порядок стен нарушен; кричат грачи
Над страшными руинами; под мрачным светом
Твоего грозового взора обращается в бегство магия,
Как испуганная ведьма, покидающая замок с лучами солнца.

Разрушенные колонны обрамляют панораму скал;
Ты стоишь в героической позе, на тебе костюм и галстук; я сижу,
В греческой тунике, с волосами, уложенными в пучок Психеи,
Прикованная к твоему злому взгляду, игра превратилась в трагедию:
Какая же напасть виною тому, что разорилось наше поместье,
Какой словесный ритуал в силах покрыть опустошение?

ГОСПОДСКИЙ САД

Фонтаны высохли, розы отцвели.
Фимиам смерти. Твой день настает.
Груши тяжелеют, как маленькие Будды.
Синий туман стелется над озером.

Ты движешься сквозь эпоху рыб
Самодовольные столетия свиньи –
Головой, пальцем ноги и руки
Убирая тени. История

Лелеет эти сломанные флейты,
Эти короны аканта,
И ворона чистит свои перья.
Ты наследуешь белую пустошь, пчелиное крылышко,

Двух самоубийц, фамильных волков,
Часы пустоты. Несколько тяжелых звезд
Уже льют желтый свет с небес.
Паук на своей паутинке

Пересекает озеро. Черви
Покидают свои логова.
Птички слетаются, слетаются
С дарами к тяжелому рождению.

ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА

Я не хочу простой ящик, я хочу саркофаг
С тигровыми полосами, и на нем – лицо,
Круглое, как луна, чтобы пристально на него смотреть.
Я хочу смотреть на них, когда они придут,
Прорыв себе путь между немых минералов, корней.
Я уже вижу их – бледные лица, далекие, как звезды.
Теперь они – ничто, даже не младенцы.
Я воображаю их без отцов, без матерей, как первых богов.
Они полюбопытствуют, была ли я важной.
Я засахарю и сохраню свои дни, как фрукты!
Мое зеркало затуманивается –
Еще несколько вдохов, и на нем больше ничего не отразится.
Цветы и лица становятся белыми, как простыни.

Я не верю в душу. Она улетучивается, как пар,
Во сне, через отверстие рта или глаза. Мне этого не остановить.
Однажды она не вернется. Вещи такими не бывают.
Они остаются и по-особенному блещут,
Согретые вниманием. Они едва ли не мурлычут.
Когда мои ступни похолодеют,
Голубой глаз моей черепахи успокоит меня.
Пусть мои медные котелки, мои красные котелочки
Окружат меня подобно ночным цветам с душистым ароматом.
Они завернут меня в повязки, сохранят мое сердце
У меня под ногами, в аккуратном свертке.
Я едва узнаю себя. Будет темно,
И блеск этих маленьких вещей будет прелестнее лика Иштар.

ЗАКЛИНАТЕЛЬ ЗМЕЙ

Как боги положили начало одному миру, а человек – другому,
Так и заклинатель змей порождает змеиную стихию
Лунным глазом, свирелью рта, он призывает. Зовет зелень. Зовет воду.

Призывает речную зелень, и вот зеленые реки дрожат
Пространствами камышей, проливами и волнистостями.
И, пока его ноты вьют зелень, зеленая река

Воплощает свои образы вокруг его сыновей.
Он призывает место для себя, но там нет камней,
Нет земли: волна колышущихся язычков травы

Поддерживает его стопы. Он призывает мир змей,
Взмахов и спиралей, из глубокого змеиного дна
Своего разума. И теперь не видно ничего,
Кроме змей. Чешуйки стали
Листом, стали веком; тела – веткой, душой
Дерева и человека. И он в своем змеином царстве

Правит извивающимися движениями
Своего змеиного братства, и сила его – в затейливых мелодиях
Тонкой свирели. Из этого зеленого гнезда,

Как из сердца Эдема, вьются линии
Змеиных поколений: да будут змеи!
И змеи были, есть, и будут – пока в зевках

Не смолкает песня свирели; и он пресыщается музыкой
И призывает мир обратно к простой ткани
Змеиной основы, змеиного переплетенья. Призывает полотно змей

К уходящим зеленым водам, пока все змеи
Не скроются, и эти зеленые реки – обратно
К воде, к зелени, к одной лишь змее.
Обрывает песню свирели, и закрывает свой лунный глаз.

СПЯЩИЕ

На карте нет улицы,
Где находятся эти двое спящих.
Мы потеряли след.
Они лежат будто под водой
В неизменном синем свете,
Полузакрытое французское окно

Занавешено желтыми кружевами.
Сквозь узкую щель
Поднимаются испарения сырой земли.
Улитка оставляет серебристый след;
Темные кусты окружают дом.
Мы смотрим назад.

Среди мертвенно-бледных лепестков
И листьев с четкими контурами
Все спят они – губы к губам.
Белая мгла поднимается вверх.
Маленькие зеленые ноздри дышат,
И они ворочаются во сне.

Вытесненные из этой теплой постели,
Мы – сон, который им снится.
Их веки хранят тень.
С ними не случится ничего плохого.
Мы меняем кожу и соскальзываем
В другую эру.

ЗЕРКАЛО

Я серебристое и точное. Я не пристрастно.
Что ни вижу – глотаю незамедлительно
Таким как оно есть, без налета любви или отвращения.
Я не жестоко, я просто правдиво‚
Око маленького бога о четырех углах.
Большую часть времени я размышляю о стене напротив.
Она розового цвета, в крапинку. Я так долго на нее смотрело,
Что думаю, будто она часть моего сердца. Но она мерцает.
Лица и тьма разделяют нас снова и снова.

Теперь я – озеро. Надо мной склонилась женщина,
Она ищет внутри меня то, чем на самом деле является.
Потом она обращается к этим лжецам, свечам или луне.
Я вижу ее спину и правдиво ее отражаю.
Она награждает меня слезами и взмахиванием рук.
Я важно для нее. Она приходит и уходит.
Каждое утро ее лицо заменяет собой темноту.
Во мне она утонула девочкой, и во мне же старуха
Предстает перед ней день за днем, словно чудовищная рыба.

БЕССОННЫЙ

Ночь – это просто что-то вроде копировальной бумаги,
Черно-синей, утыканной точками звезд,
Впускающих свет, глазок за глазком…
Белый как кость свет, подобный смерти, за пределами всего.
Под надзором звезд, под зевом луны
Он мучится на своей пустынной подушке без сна,
Чистый, раздражающий песок простирается во всех направлениях.

Снова и снова старое зернистое кино
Показывает замешательства – моросящие дни
Детства и отрочества, липкие от снов,
Родительских лиц на высоких стеблях, то суровых, то плачущих,
Сад червивых роз, что вызвал у него слезы.
Его лоб бугристый, как мешок камней.
Воспоминания борются за место в голове, как вышедшие в тираж кинозвезды.

У него иммунитет к таблеткам – красным, пурпурным, голубым…
Как они скрашивают скуку затянувшегося вечера!
Те сахарные планеты, чье влияние выиграло для него
Жизнь, ненадолго крещенную в не-жизни,
И сладкое, наркотическое пробуждение рассеянного младенца.
Теперь таблетки изношены и глупы, как классические боги.
Их красно-сонные цвета не приносят ему добра.

Его голова – маленькое пространство внутри серых зеркал.
Каждый жест тут же слетает по аллее
Убывающих перспектив, и его значение
Вытекает, как вода из пробоины вдали.
Он живет у всех на виду в комнате без ставней,
Голые прорези глаз застыли, широко распахнутые,
В непрерывных зарничных вспышках ситуаций.

Всю ночь в гранитном дворике невидимые кошки
Выли, как женщины, или как испорченные инструменты.
Он уже чувствует, как дневной свет, его белая хворь,
Крадется вверх с ворохом обыденных повторений.
Теперь город – это карта веселой трескотни,
И везде люди с серебряно-слюдяными, пустыми глазами
Едут на работу рядами, будто их недавно зомбировали.

КРАЙ

Женщина теперь совершенна
Ее мертвое

Тело несет на себе улыбку завершения
Иллюзия греческой неизбежности

Скользит в ткани ее тоги
Ее обнаженные

Ступни будто бы говорят:
Мы прошли столь долгий путь, теперь это кончено.

Каждое мертвое дитя свернулось белой змейкой
У своего собственного

Кувшинчика с молоком, теперь пустого
Она завернула

Их обратно в свое тело – так лепестки
Розы закрываются, когда сад

Застывает, и ароматами кровоточат
Сладкие, глубокие глотки ночных цветов.

Луне не о чем печалиться,
Глядя из своего костяного чепца.

Она привыкла к таким вещам.
Шелестят ткани ее траурного платья.

ВАЯТЕЛЬ

В этот дом бестелесные
Приходят, чтобы бесконечно обменивать
Видение и мудрость на тела,
Осязаемые, как у него, и весомые.

В движении руки движутся священнее,
Чем руки священника, вызывая не пустые
Образы света и воздуха,
А твердые состояния в бронзе, дереве, камне.

Непреклонный, в твердом дереве,
Нагой ангел преграждает и создает
Слабый свет; со скрещенными руками
Созерцает свое громоздкое мировое затмение,

Пустые миры ветров и туч.
Мертвецы из бронзы господствуют над полом,
Стойкие, красного цвета,
Они подчеркивают нашу незначительность. Наши тела трепещут

Перед угасанием в очах тех,
Которые были лишены без него
Места, времени, и своих тел.
Духи-соперники враждуют между собой,

Ищут двери, входят в кошмары,
Пока его долото не передает им по наследству
Жизнь живее нашей,
Сон непрерывнее смерти.

ЖИЗНЬ

Коснись ее: она не сожмется подобно глазному яблоку,
Эта сфера в форме яйца, чистая, как слеза.
Вот вчерашний день прошлого года –
Пальмовые листья и лилии отчетливы, как растительное царство на широком
Безветренном узоре гобелена.

Ударь ногтем по стеклу:
Оно зазвенит, как китайские колокольчики в недвижном чистом воздухе,
Хотя оттуда никто не смотрит вверх и не трудится отвечать.
Жители легки, словно пробка,
И каждый постоянно чем-то занят.

У их ног морские волны склоняются единой колонной.
Никогда, разозлившись, не переходят края:
Замирают в воздухе,
С натянутыми поводьями, бьют копытами, будто бы кони на парадной площади.
Над головой облака все в кисточках, хорошенькие,

Как викторианские подушки. Это семейство
Лиц-валентинок могло бы порадовать коллекционера:
Они звенят чисто, как хороший фарфор.

Повсюду искренней пейзажи.
Свет падает безостановочно, ослепляюще.

Женщина волочит свою тень
Вокруг пустой больничной тарелки.
Она похожа на луну, или на чистый лист бумаги
Она, кажется, пережила нечто вроде личной войны.
Она живет в покое.

Незакрепленные, как зародыш в бутылке,
Обветшалый дом, море – на полотне
Слишком много измерений, в которые она должна войти.
Ярость и горе теперь изгнаны,
И они оставляют ее в покое.

Грядущее – это серая чайка,
По-кошачьи кричащая об отлете.
Старый век и ужас сопровождают ее, будто няньки,
И утопленник, жалуясь на леденящий холод,
Выползает из моря.

ЛАЙОНЕСС*

Нет смысла ждать появления Лайонесса!
Он наверняка холоден как море, холоден как море.
Погляди на белый, высокий айсберг у него на челе –

Вот где земля эта ушла под воду.
Синее, зеленое,
Серое, неопределенно золотистое

Море его глаз переливается через нее
И круглые пузыри
Всплывают вверх от бубенчиков,

Людей и коров.
Лайонессийцы всегда думали,
Что небо будет каким-то иным,

Но с теми же лицами,
Теми же местами...
Это не было потрясением –

Ясная, зеленая атмосфера, вполне пригодная для дыхания,
Холодные пески под ногами,
И похожий на паутину водяной узор на полях и улицах.

Никогда не случалось, чтобы о них забывали,
Чтобы великий Бог
Лениво прикрывал одно око и позволял им проскользнуть

Над английским утесом и под такой богатой историей!
Они не видели, как он улыбается,
Ходит взад-вперед, будто бы зверь

В своей клетке эфира, клетке звезд.
Он воевал так много!
Белое зеванье его разума было истинной tabula rasa.

__________________________________
*Лайонесс - легендарная земля в Англии, западнее полуострова Корнуэлл, ныне затопленная морем.

КОНТУЗИЯ

Весь цвет уходит в тусклое пятно пурпура.
То, что осталось от тела, теперь отмыто
До жемчужного цвета.

Расщелину в скале
Неистово высасывает море –
Одна полость стала его центром.

Размером с муху,
Роковая метка
Крадется вниз по стене.

Сердце останавливается,
Море отступает,
Зеркала занавешены.

РАННИЙ УХОД

Леди, ваша комната кишит цветами.
Когда вы меня выдворите, вот что я запомню:
Себя, сидящего здесь, утомившегося, как леопард,
В ваших джунглях абажуров из винных бутылей,
Бархатных подушек цвета кровяного пудинга
И белой фарфоровой летучей рыбы из Италии.
Я забываю о вас, слушая, как срезанные цветы
Пьют влагу из разномастных горшков,
Кувшинов и коронационных кубков,
Будто пьянчужки в понедельник. Робкие ягоды
Склоняются вниз - местное созвездие -
К своим обожателям на столешнице:
Вверх глядят сотни глаз.
А вы соединили лепестки и листья -
Эти овалы серебряной ткани, окаймленные зеленым?
Я знаю красную герань.
Друзья, друзья. От них разит подмышками
И тяжелыми осенними болезнями,
Мускусом, как от любовного ложа наутро.
Ностальгия щиплет мне ноздри.
Колдуньи хны: ткань вашей ткани.
Они тянут застоявшуюся воду, густую, как туман.

Розы в пивной кружке
Испустили дух прошлой ночью. Самое время.
Их желтые корсеты готов были треснуть.
Вы храпели, а я слышал, как опадают лепестки,
Постукивая, будто бы нервные пальцы.
Вам стоило выбросить их до того, как они завяли.
На рассвете обнаружилось, что по столешнице
Разбросаны китайские руки. Теперь на меня глазеют
Хризантемы размером
С голову Олоферна, погруженные в тот же самый
Пурпур, что и этот приземистый диван.
В зеркале их двойники повторяют их.
Послушайте: ваши жильцы, мыши,
Шуршат пакетиками из-под крекеров. Качественная мука
Приглушает их легкие шажки: они свистят от радости.
А вы все спите, лицом к стене.
Эта изморось идет мне, как тусклый пиджак.
Как мы пришили ее к вашему чердаку?
Вы протянули мне джин в стеклянной вазе бутона.
Мы спали, будто камни. Леди, что же я делаю здесь,
С легкими, полными пыли и языка древесины,
По колени в трясине холода, созданной цветами?

ЛЕДИ ЛАЗАРЬ

Я вновь это сделала.
Раз в каждые десять лет
Я так делаю —-

Нечто наподобие ходячего чуда, моя кожа
Светла, как нацистский абажур,
Моя правая ступня -

Это пресс-папье,
Мое лицо - невыразительное, тонкое
Еврейское полотно.

Стащи салфетку,
О мой враг.
Я так ужасна?—-

Нос, глазницы, полный набор зубов?
Несвежее дыхание
За день исчезнет.

Скоро, скоро плоть
Съеденной могильной пещерой будет
Хорошо сидеть на мне

А я - улыбающаяся женщина.
Мне всего лишь тридцать.
И, подобно кошке, я могу умирать девять раз.

Это - Третий.
Что за ерунда -
Уничтожать каждое десятилетие.

Что за миллион крупиц.
Хрустящая орешками толпа
Лезет без очереди, чтобы увидеть,

Как меня разворачивают с рук до ног -
Большое стрип-шоу.
Дамы, господа,

Вот мои руки,
Мои колени.
Быть может, я кожа да кости,

Но, тем не менее, я все та же женщина.
Когда это случилось впервые, мне было десять.
Это был несчастный случай.

Во второй раз я хотела
Не вернуться вовсе.
Я захлопнулась,

Будто морская раковина.
А им пришлось все звать и звать,
И вытаскивать из меня червей, будто липкие жемчужины.

Умирание -
Это искусство, как и все остальное,
И у меня получается на редкость хорошо.

У меня получается чертовски здорово.
У меня получается по-настоящему здорово.
Думаю, вы сказали бы, что это мое призвание.

Довольно легко получается в камере.
Довольно легко получается без движения.
Это театральное

Возвращение на сцену седь бела дня
Все то же место, все то же лицо, все тот же грубый
Изумленный крик:

Чудо!’
Это меня утомляет.
Нужно платить

За лицезрение моих шрамов, нужно платить
За слушание моего сердца —-
Оно действительно идет.

И нужно платить, платить большие деньги
За слово или прикосновение
Или за капельку крови

Или за локон, или за обрывок моих одежд.
Вот так, герр Доктор.
Так, герр Враг.

Я - ваше творение,
Я ваше драгоценное
Дитя чистого золота,

Что уменьшается до вскрика.
Я верчусь и полыхаю.
Не думайте, что я недооцениваю вашу великую заботу.

Пепел, пепел —
Вы его ворошите.
Плоть, кость, там ничего нет—-

Кусок мыла,
Обручальное кольцо,
Золотая пломба.

Герр Бог, герр Люцифер,
Берегитесь,
Берегитесь.

Из пепла восстаю я,
Рыжеволосая,
И поглощаю людей, как воздух.

МРАЧНЫЕ ПРЕДЧУВСТВИЯ

Вот белая стена, над которой создает само себя небо -
Бесконечное, зеленое, совершенно неприкосновенное.
Анеглы плавают в нем, а еще звезды, тоже равнодушно.
Они - мой медиум.
Солнце тает на этой стене, кровоточа лучами.

Теперь стена серая, зубчатая и вся в крови.
Неужели из разума не вырваться?
Шаги у меня за спиной по спирали спускаются к колодцу.
В этом мире нет ни деревьев, ни птиц,
Есть только горечь.

Эта красная стена постоянно содрогается:
Красный кулак, разжимающийся и сжимающийся,
Два серых бумажных пакета -
Вот из чего я сделана, из этого и из ужаса,
Что меня протащат под крестами и под дождем благочестия.

На черной стене безликие птицы
Вертят головами и кричат.
Никто здесь не говорит о безнравственности!
Холодные пустоты приближаются к нам:
Они спешат.

СБОР ЕЖЕВИКИ

Нет на тропе никого и ничего, ничего, кроме ежевики,
Ежевичных кустов по обоим сторонам, хотя по правую руку - больше,
Ежевичной аллеи, что, петляя, сбегает вниз, и моря,
Вздымающегося где-то в ее конце. Ягоды ежевики
Величиной с подушечку моего большого пальца, и немы, как глаза,
Эбеновые, налитые
Лиловыми соками. Вот они разбрызгиваются на моих пальцах.
Я не просила такого кровавого сестринства; они, должно быть, любят меня.
Они приспосабливаются к моей молочной бутылке, утрамбовывая свои края.

Над головой проносятся сорочьи жаворонки черными, какофоническими стаями —
Клочья сгоревшей бумаги кружатся в ветренном небе.
И лишь один голос все возражает, возражает.
Не думаю, что море вообще откроется.
Высокие зеленые луга сияют, будто бы освещены изнутри.
Я подхожу к кусту с такими спелыми ягодами, что он стал кустом мух,
С сине-зелеными брюшками и стеклянными крылышками, как на китайской ширме.
Медовый пир ягод ошеломил их; они верят в небеса.
Еще поворот - и ягоды с кустами заканчиваются.

Все, что ныне есть - это море.
Из ущелья меж холмов навстречу мне вдруг вырывается ветер,
Хлеща своим призрачным бельем меня по лицу.
Эти холмы слишком высоки и зелены; они не ведали соли.
Я иду по овечьей тропе между ними. Последний виток выводит меня
К северному склону холма, чье лицо - оранжевая скала,
Глядящая в ничто, ничто, кроме обширного простора
Бело-оловянных огней, где раздается грохот, будто бы серебряных дел мастера
Все куют и куют неподатливый металл.

ЖИГОЛО

Карманные часы - я иду хорошо.
Улицы - это расселины-ящерицы
С отвесными стенами, с ямами, чтобы спрятаться.
Лучше всего встретиться в тупике,

В бархатном дворце
С окнами-зеркалами.
Там ты в безопасности,
Там нет ни семейных фотографов,

Ни колечек в носу, ни криков.
Яркая рыба извивается, улыбки женщин
Бросаются проглотить мое тело,
И я, в моих броских черных одежках,

Толку мусор их грудей, как медуз.
Чтобы прокормить
Виолончели стонов, я ем яйца –
Яйца и рыбу, предметы первой необходимости,

Кальмара-афродизиака.
Мой рот кривится,
Рот Христа,
Когда мой мотор достигает пика.

Болтовня моих
Золотых суставов, мой способ превращения
Шлюх в серебристую рябь
Раскатывает ковер, тишина.

И нет, нет этому конца.
Я никогда не повзрослею. Новые устрицы
Визжат в море, а я
Мерцаю, как Фонтенбло,

Удовлетворенный,
И струи воды падают вниз - в глаз,
Над чьим прудом я нежно
Склоняюсь и вижу себя.

НЕПОСТИЖИМОЕ

Воздух - то мельница крючков,
Вопросов, на которые нет ответа,
Мерцающих и пьяных, будто мухи,
Чьи поцелуи невыносимо жалят
Зловонный мрак черного воздуха под летними соснами.

Помню
Мертвый запах солнца в деревянных каютах,
Жесткие паруса, длинные соленые простыни на ветру.
Если однажды ты узрел Бога - что тебя исцелит?
Если однажды ты оказался

Лишен всех частей тела,
Когда тебе не осталось даже мизинца, ты использован,
Выжат до конца в солнечном пожаре, в пятнах,
Что тянутся от старинных соборов -
Что тебя исцелит?

Пилюля причастия,
Прогулка у края спокойных вод? Память?
Или же поиск ярких частичек
Христа в лицах грызунов,
Смирных, питающихся цветами,

Чьи надежды для удобства скромны -
Горбун в своей маленькой, чистой хижине
Под лучами ломоноса.
Разве не существует великой любви - лишь нежность?
Помнит ли море

Человека, ходившего по его волнам?
Значение вытекает из молекул.
Городские трубы дышат, потеет окно,
Дети мечутся в своих кроватках.
Солнце цветет, это герань.

Сердце не остановилось.